действовал принцип, столь широко применявшийся в XVII столетии во время тридцатилетней войны: «Война сама себя питает». Возведенное в систему мародерство играет никак не меньшую роль, чем интендантская служба. При этом каждая статья потребления армии падает на население удвоенной, утроенной и даже удесятеренной тяжестью. При организованной службе тыла каждый фунт доставленного мяса выполняет в среднем ту роль, какая ему полагается. При господстве же принципов эпохи германского императора Фердинанда II картина усложняется: чтобы добыть фунт мяса, сплошь да рядом убивают быка; чтобы погреться, разбирают забор или поджигают дом. По болгарским и сербским газетам вы, конечно, не можете составить себе представления о том, как это выглядит. Столь же мало сообщит вам на этот счет русская славянофильская печать. Самое лучшее – возьмите в руки историю тридцатилетней войны: там вы ближе познакомитесь с этой системой и ее хозяйственно-культурными последствиями. Некоторые историки считают, что население Германии за время 1618 – 1648 г.г. пало с 16 миллионов до 4 миллионов душ. Работа взаимоистребления доделывалась эпидемиями. Страна превратилась в пустыню. Голодные, полубезумные люди питались трупами. Конечно, балканская война длится пока что меньше года. Но зато здесь сражаются народы, а не отряды наемников. Зато здесь действуют скорострельные ружья, пулеметы, новая артиллерия. Машинно-фабричная война за месяц дает столько разрушения, сколько старая, ремесленная, давала за год… Корреспондент «России» – газеты не сентиментальной – писал вскоре после падения Адрианополя, что должно пройти не менее 20 лет, прежде чем население Македонии достигнет того материального положения, какое было до начала войны. А каждый дальнейший месяц военного напряжения увеличивал этот срок на годы. Теперешний период – самый страшный по своим хозяйственным результатам, ибо турки и албанцы выключены из кровавой игры, а разоряют и истребляют друг друга те самые славяне и христиане, которые должны были явиться носителями хозяйственного и культурного возрождения края. Все те жестокости и зверства, которые победоносная солдатчина обрушивала на головы турок и албанцев при возмутительном укрывательстве со стороны большей части русской печати, вызывают запоздалое негодование наших славянофилов теперь, когда болгары и сербы применяют те же самые «методы» друг против друга, превращая в зачумленные кладбища те области, из-за которых воюют. Говорить об «освобождении» Македонии, опустошенной, разоренной, насквозь зараженной, значит – издеваться над действительностью или – над собою. На наших глазах прекрасный полуостров, богато одаренный природой, сделавший за последние десятилетия крупные культурные завоевания, огнем и железом отбрасывается назад, в эпоху темного, голодного и жестокого варварства. Гибнут все культурные накопления, прахом идет работа отцов, дедов и прадедов, пустеют города, выгорают села, и этому бешенству разрушения все еще не видно конца… Лицом к лицу с такими рецидивами варварства, трудно поверить, будто «человек» звучит гордо. Но «доктринерам» остается, по крайней мере, одно, и немалое, утешение, они могут со спокойной совестью сказать: «Ни делом, ни словом, ни помышлением не повинны мы в крови сей».
Иван Кириллович торопился домой и уклонился от ответа. Зато обещал обстоятельно «осветить вопрос» не то в «Речи», не то в «Русской Молве».
«Киевская Мысль» N 181, 3 июля 1913 г.
ОРГАНИЗАТОРЫ КАТАСТРОФЫ
То, что произошло с Болгарией, кажется совершенно непостижимым. Не потому, чтобы произошло нечто, нарушающее законы логики. Наоборот, произошло, как всегда, именно то, что наиболее вытекало из совокупности обстоятельств. Сербская и греческая армии по численности превосходили болгарскую, которая к тому же была несравненно более истощена турецкой войной. Естественно было ожидать поражения болгар, и уж во всяком случае не было никакого основания надеяться вместе с г. Милюковым на повторение событий 1885 года. Что Румыния готовилась вступить на болгарскую территорию; что суетливое соперничество австрийской и русской дипломатии из-за благоволения бухарестского двора развязывало румынам руки для разбойничьего выступления; что в Бухаресте только ждали наиболее благоприятного момента для нанесения Болгарии удара в спину, – все это было совершенно ясно. Ясно было и то, что, вовлеченная в борьбу с Сербией и Грецией, Болгария не сможет противопоставить Румынии никакого отпора. Таким образом, сущность положения почти что исчерпывалась четырьмя правилами арифметики. И если болгарская катастрофа кажется непостижимой, то исключительно под углом вопроса: как же этого всего не предвидели в Софии? Почему там до самого последнего момента третировали Сербию и Грецию, как ничтожные величины, и в то же время, в ответ на румынские домогательства, бесцеремонно поворачивали спину политикам из Бухареста? Зачем, наконец, дразнили Турцию, сохраняя свои оккупационные отряды в тех областях, которые по условиям мира должны были отойти обратно к османам? На что надеялись Фердинанд, Гешов и Данев?
Считали свою армию несравненно сильнее сербской и греческой? Верили в сокрушительную победу? Но чего ждали в таком случае со стороны Румынии? Надеялись, что она молчаливо примирится с чрезмерным усилением Болгарии? Или полагали, что она «устыдится» напасть на истекающую кровью Болгарию? Как не опасались, наконец, что во всеобщем хаосе Турция, со своим азиатским тылом, снова может проявить признаки жизни? Да, – чего хотели, на что рассчитывали в Софии? Вот это именно кажется непостижимым. И непостижимым это кажется потому, что люди привыкли думать, будто правящие знают какое-то особое искусство управления – расчета и предвидения, – и когда оказывается, что наверху царят безоглядное легкомыслие и самоуверенная глупость, бывают всегда поражены.
Что думал о завтрашнем дне Данев, наиболее непосредственный организатор катастрофы, никто не знает. А Данев вовсе ничего не думал. Он наслаждался собою и давал интервью.
Данев имеет в себе все черты политического выскочки и этим, может быть, наиболее ярко отражает правящую Болгарию. Он из бедной семьи, из Шумлы, кончил за счет города гимназию в Праге, изучал, как государственный стипендиат, право в Париже, затем в Лондоне, знает английский язык, был чиновником финансового ведомства, вышел в отставку, стал правой рукой «деда» Цанкова, был уже несколько раз у власти, хотя ему всего 54 года.
Партнер Данева, Гешов, стоявший во главе министерства во время войны, является не только шефом партии богатых людей (поставщиком, банкиром, ростовщиком), но и считается самым богатым человеком в Болгарии. История его обогащения незамысловата и очень характерна для молодой страны, правящий класс которой еще в своем нынешнем поколении проделывал и проделывает практику первоначального накопления. В Браилове (Румыния) жил в 70-х годах богатый болгарин Евлогий Георгиев, который весьма попользовался от военных поставок во время русско-турецкой кампании и давал значительные суммы на болгарские культурные предприятия. Георгиев завещал Софии 6 миллионов франков на постройку университета. Его представителем в Софии был Иван Гешов. Вся Болгария знает, что Гешов вступил в сделку с нотариусом и переделал завещание на себя. Стоявшие у власти стамбулисты ничего не могли поделать, ибо подлог был совершен в Румынии, с которой у них были контры. Гешов стал богатым человеком, шефом партии и премьером. Его партизаны называются в просторечье «гешефтари» – столько же от Гешова, сколько и от гешефта. В применение к их управлению приспособлена поговорка: «болгарский народ – мучной мешок, сколько ни выколачивай, всегда что-нибудь останется».
С Гешовым Фердинанд был «в ссоре», не разговаривал. Он примирился с ним, только когда понадобилось прочное, «солидное» министерство для ответственных внутренних и внешних предприятий, но поставил Гешову условие – создание коалиции с так называемыми прогрессистами, бывшими цанковистами.
Партия либерального оппортуниста Цанкова состояла из профессиональных русофилов, все ее руководящие люди, как выражаются в Болгарии, «ели из русского котла». Когда рекламное русофильство, под ударами политического опыта, утратило в Болгарии прежний кредит, цанковистская партия под руководством молодого адвоката Данева перекрасилась в прогрессивно-либеральную и выработала себе довольно широкую демократическую программу. Это нимало не помешало ей объединиться с гешефтарями.
Так как коалиционное правительство имело решительный русофильский уклон, то верный всегдашней своей политике Фердинанд, чтоб избежать чрезмерного крена на один бок, поставил во главе армии стамбулиста, находившегося под судом за хищения, генерала Савова, а во главе штаба – генерала Фичева, другого стамбулиста, людей из партии с большими антирусскими традициями. Чтобы, с другой стороны, не дать стамбулистам слишком большой роли в армии, на второй по значению пост был поставлен Радко Дмитриев, близкий к цанковистам русофил, участвовавший в свое время в низвержении Александра Баттенберга. Таким образом, все равновесие было построено на системе жестоких внутренних трений и интриг. Дмитриев по возможности игнорировал Савова, по несколько дней не сносился с ним. В свою очередь, Савов на беспокойно-почтительные запросы своего смертельного врага Гешова о ходе кампании и планах отвечал по телефону солдафонскими грубостями: «не ваше дело», «когда можно будет, скажем» и пр. В этой системе неустойчивого равновесия, основанного на взаимной вражде, Данев занимал особое место: введя в министерство четырех своих «партизанов» (обычное в Болгарии выражение), он себе портфеля не взял, сохраняя на всякий случай свободные руки. Числясь председателем народного собрания, он незаметно присвоил себе функции «канцлера» Болгарии, сосредоточил в своих руках внешние сношения, мчался по Европе из столицы в столицу и воображал при этом, что его значение растет прямо пропорционально километрам его пути и километрам его интервью. Перед Европой Данев выступал посланником от болгарских побед и сам себе казался балканским Бисмарком, хотя был на самом деле лишь словоохотливым адвокатом, подбитым самомнением.
«Мы останемся у власти долго… лет пятнадцать… – полушутя-полусерьезно говорил мне редактор даневского официоза „Болгария“, д-р Списаревский. – Побед над Турцией на наш век хватит!»
В новозавоеванных областях прогрессисты уже заводили свои избирательные бюро. Что обладание этими областями совсем еще не обеспечено, об этом никто не хотел думать.
Трудно представить себе, как быстро росла самоуверенность в болгарском обществе после первых же пограничных успехов, особенно же после падения Киркилиссе. По сравнению с этой крепостью Адрианополь объявлялся «игрушкой». В ответ на цифры и факты, имеющиеся в каждом серьезном справочнике, нетерпеливо пожимали плечами. Когда греки взяли Салоники, а сербы Монастырь, прошло первое облако досады: «Почему не мы?». Что эти города все же достанутся болгарам, никто не сомневался. «Никогда Фердинанд не даст грекам Солуни», – говорили политики софийских кофеен. «А с греками мы непременно еще подеремся, – прибавляли наиболее откровенные, – только не сейчас, а лет через десять, когда оправимся». «В Великой Болгарии будет слишком много греков, – поясняли они, – необходимо будет заставить их жить болгарскими национальными идеалами. А этого-то не достигнем, если не проучим, как следует, Грецию».
«Если греки посмеют настаивать на Салониках, мы непременно доведем дело до войны», – говорил демократический шеф Малинов, бывший премьер, и жаловался, что цензура не пропускает в телеграммах этой его мысли. Цензура, впрочем, на этот счет скоро смягчилась и не только пропускала, но и
