тысяч партийцев читали это примечание. И никто до 1924 года не объявил его ложным. А Радек догадался это сделать только в 1928 году.
Поскольку, однако, Радек говорит не только о теории, но и о тактике, самым важным аргументом против него является все же характер моего практического участия в революциях 1905 и 1917 г. г. Моя работа в петроградском совете 1905 года совпадала по времени с окончательной выработкой мною тех воззрений на природу революции, которые эпигоны подвергают непрерывному обстрелу. Как же эти столь ошибочные будто бы взгляды совершенно не отразились на моей политической деятельности, протекавшей у всех на виду, и регистрировавшейся каждый день в печати? Если же допустить, что столь неверная теория отражалась на моей политике, то почему молчали нынешние консулы? И, что несколько важнее, почему Ленин со всей энергией защищал линию петроградского совета, как в момент высшего подъема революции, так и после ее поражения?
Те же вопросы, но, пожалуй, в еще более резкой формулировке, относятся к революции 1917 года. В Нью-Йорке я оценил февральский переворот в ряде статей под углом зрения теории перманентной революции. Все эти статьи ныне перепечатаны. Тактические выводы мои полностью совпадали с выводами, которые Ленин одновременно делал в Женеве, и следовательно, находились в таком же непримиримом противоречии с выводами Каменева, Сталина и других эпигонов. Когда я прибыл в Петроград, никто меня не спрашивал, отказываюсь ли я от «ошибки» перманентной революции. Да и спрашивать было некому. Сталин стыдливо жался по углам, желая одного: чтоб партия поскорее забыла об его политике до приезда Ленина. Ярославский еще не был вдохновителем Контрольной Комиссии: он в Якутске вместе с меньшевиками, с Орджоникидзе и другими, издавал пошлейшую полулиберальную газетку. Каменев обвинял Ленина в троцкизме и при встрече со мной заявил: «теперь на вашей улице праздник». В центральном органе большевиков я, накануне Октября, писал о перспективе перманентной революции. Никому и в голову не приходило мне возражать. Солидарность моя с Лениным оказалась полной и безусловной. Что же хотят сказать мои критики, в том числе Радек? Что я сам совершенно не понимал той теории, которую защищал, и в наиболее ответственные исторические периоды действовал наперекор ей и вполне правильно? Не проще ли предположить, что мои критики не поняли теории перманентной революции, как и многого другого? Ибо, если допустить, что эти запоздалые критики так хорошо разбираются не только в своих мыслях, но и в чужих, то чем объяснить, что они все, без исключения, заняли столь плачевную позицию в революции 1917 года и навсегда опозорились в китайской революции?
Но как же все-таки быть, спохватится, пожалуй, иной читатель, с вашим главным тактическим лозунгом: «без царя, а правительство рабочее»?
Этот довод считается в известных кругах решающим. Ужасный «лозунг» Троцкого: «без царя!», проходит через все писания всех критиков перманентной революции, у одних – как последний, важнейший, решающий аргумент, у других – как готовая пристань усталой мысли.
Наибольшей глубины эта критика достигает, конечно, у «мастера» невежества и нелояльности, когда он в своих несравненных «Вопросах ленинизма» говорит:
«Не будем распространяться (вот именно! Л. Т.) о позиции т. Троцкого в 1905 году, когда он «просто» забыл о крестьянстве, как революционной силе, выдвигая лозунг «без царя, а правительство рабочее», т. е. лозунг о революции без крестьянства». (И. Сталин «Вопросы ленинизма», стр. 174-175).
Несмотря на почти полную безнадежность моего положения пред лицом этой уничтожающей критики, которая не хочет «распространяться», попробую все-таки указать на некоторые смягчающие обстоятельства. Они имеются. Прошу внимания.
Если бы я даже в какой-либо статье 1905 г. формулировал отдельный двусмысленный или неудачный лозунг, способный подать повод к недоразумению, то этот лозунг надо было бы теперь, т. е. 23 году спустя, брать не изолированно, а в связи с другими моими работами на ту же тему, а главное, в связи с моим политическим участием в событиях. Нельзя же просто сообщать читателям голое название неизвестного им (а равно и критикам) произведения и потом вкладывать в это название такой смысл, который находится в полном противоречии со всем, что я писал и делал.
Но может быть не лишним будет прибавить, – о, критики, – что я никогда и нигде не писал, не произносил и не предлагал такого лозунга: «без царя, а правительство рабочее». В основе этого главного аргумента моих судей лежит, помимо всего прочего, постыднейшая фактическая ошибка. Дело в том, что прокламацию под заглавием «Без царя, а правительство рабочее» написал и издал за границей летом 1905 года Парвус. Я в это время давно уже жил нелегально в Петербурге и никакого отношения к этому листку ни делом, ни помышлением не имел. Узнал я о нем гораздо позже из полемических статей. Никогда не имел повода или случая высказываться о нем. Никогда не видел и не читал его (как, впрочем и все мои критики). Такова фактическая сторона этого замечательного дела. Очень жалею, что должен лишить всех Тельманов и Семаров наиболее удобного портативного и убедительного аргумента. Но факты сильнее моих гуманных чувств.
Мало того. Случай так предусмотрительно подвел одно к одному, что в то самое время, как Парвус выпустил заграницей неизвестную мне листовку «Без царя, а правительство рабочее», в Петербурге нелегально издана была написанная мною прокламация под заглавием: «Не царь, не земцы, а народ». Заглавие это, неоднократно повторяющееся в тексте прокламации в качестве лозунга, объемлющего рабочих и крестьян, как бы нарочно придумано для того, чтобы в популярной форме опровергнуть позднейшие утверждения насчет перепрыгивания через демократическую стадию революции. Это воззвание перепечатано в моих «Сочинениях» (том II, ч. I, стр. 256). Там же напечатаны изданные большевистским Центральным Комитетом прокламации мои к тому самому крестьянству, о котором я, по гениальному выражению Сталина, «просто забыл».
Но и это еще не все. Совсем недавно достославный Рафес, один из теоретиков и руководителей китайской революции, в статье, помещенной в теоретическом органе ЦК ВКП, писал все о том же ужасном лозунге, выдвинутом Троцким в 1917 году. Не в 1905, а в 17-м! У меньшевика Рафеса есть впрочем оправдание: он состоял у Петлюры в «министрах» чуть не до 1920 года, и где же было ему, обремененному государственными заботами по борьбе с большевиками, вникать в то, что происходило в лагере Октябрьской революции? – Ну, а редакция органа ЦК? Эка невидаль: одной нелепостью больше или меньше…
Как же так? воскликнет иной из добросовестных читателей, воспитанный на макулатуре последних лет. Ведь нас же учили в сотнях и тысячах книг и статей…
– Да, учили, – придется, друзья, переучиваться. Это накладные расходы периода реакции. Ничего не поделаешь. История не идет прямолинейно. Временами она забирается и в сталинские тупики.
V. ОСУЩЕСТВИЛАСЬ ЛИ У НАС «ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ДИКТАТУРА», И КОГДА ИМЕННО?
Ссылаясь на Ленина, Радек утверждает, что демократическая диктатура осуществилась в двоевластии. Да, Ленин иногда и притом условно, ставил вопрос таким образом, соглашаюсь я. – Как так «иногда»? возмущается Радек и обвиняет меня в посягательстве на одну из фундаментальных идей Ленина. Но Радек сердится только потому, что он неправ. В «Уроках Октября», которые Радек с запозданием годика на четыре тоже подвергает критике, я следующим образом истолковывал слова Ленина об «осуществлении» демократической диктатуры:
«Демократическая рабоче-крестьянская коалиция могла наметиться лишь как незрелая, не поднявшаяся до подлинной власти форма, – как тенденция, но не как факт» (т. III, ч. I, стр. XXI).
По поводу этого истолкования Радек пишет: «Эта передача содержания одной из теоретически наиболее замечательных глав работы Ленина никуда не годится». После этих слов следует патетическая апелляция к традициям большевизма и, наконец, заключительный аккорд: «Вопросы эти чересчур важны, чтобы на них ответить ссылкой на то, что Ленин иногда говорил».
Радек хочет всем этим создать представление о моем невнимательном отношении к «одной из наиболее замечательных» мыслей Ленина. Но Радек напрасно расходует и негодование и пафос. Некоторое количество разумения было бы более уместно. Мое изложение в «Уроках Октября», хоть и крайне сжатое, основано не на внезапном налете с позаимствованными из вторых рук цитатами, а на действительной проработке Ленина. Оно выражает самую суть ленинской мысли в этом вопросе, тогда как многословное изложение Радека, несмотря на обилие цитат, не оставляет в ленинской мысли ни одного живого места.
Почему я употребил ограничительное слово «иногда»? Потому, что так оно и было на деле. Указания на то, что демократическая диктатура «осуществилась» в двоевластии («в известной форме и до известной степени»), Ленин делал только в период между апрелем и октябрем 1917 г., т. е. до того, как произошло настоящее осуществление демократической революции. Этого Радек не заметил, не понял, не оценил. В борьбе с нынешними эпигонами Ленин крайне условно говорил об «осуществлении» демократической диктатуры, не в качестве исторической характеристики периода двоевластия, – в таком виде это было бы просто бессмыслицей, – а в качестве аргумента против тех, которые ждали второго, улучшенного издания самостоятельной демократической диктатуры. Ленинские слова имели только тот смысл, что никакой другой демократической диктатуры, кроме жалкого выкидыша двоевластия, нет и не будет, и, что надо поэтому «перевооружаться», т. е. менять лозунг. Утверждать же, что коалиция эсеров и меньшевиков с буржуазией, не дававшая крестьянам земли и громившая большевиков, – что это и есть «осуществление» большевистского лозунга, значит либо сознательно выдавать белое за черное, либо окончательно потерять голову.
По адресу меньшевиков можно бы выдвинуть довод, в известной мере аналогичный ленинскому доводу против Каменева: вы ждете «прогрессивной» миссии буржуазии в революции? Эта миссия уже осуществилась: политическая роль Родзянки, Гучкова и Милюкова и есть тот максимум, который могла дать либеральная буржуазия, как керенщина есть тот максимум демократической революции, который мог осуществиться в качестве самостоятельного этапа.
Бесспорные анатомические признаки – рудименты – свидетельствуют, что предки наши имели хвост. Этих признаков достаточно для подтверждения генетического единства животного мира. Но, если говорить откровенно, то у человека, все-таки, нет хвоста. Ленин указывал Каменеву в режиме двоевластия рудименты демократической диктатуры, предупреждая, что из этих рудиментов никакого нового органа ждать нельзя. Но самостоятельной демократической диктатуры у нас все же не было, хотя демократическую революцию мы сделали глубже, решительнее, чище, чем где бы то и когда бы то ни было.
Радеку следует задуматься над тем, что, если бы демократическая диктатура действительно осуществилась в феврале-апреле, то, пожалуй, даже и Молотов узнал бы ее в лицо. Партия и класс понимали демократическую диктатуру, как режим, беспощадно разрушающий старый государственный аппарат монархии и окончательно ликвидирующий помещичье землевладение. Но ведь этого при керенщине и в помине не
