Конгрессе цитату из неопубликованного письма, в котором Ленин предупреждал Зиновьева и Бухарина, что если они будут исключать умных, но непослушных, заменяя их «послушными дураками», то погубят Коминтерн наверняка. Но ведь та программа, которую Ленин изображал в этом письме как довод от абсурда, ныне осуществлена на три четверти.
Сейчас Шмераль является одной из руководящих фигур Коминтерна. Каково шмералевское руководство чехословац-кой компартией показал убийственный опыт «Красного дня». Что привело к нам этого человека?-спрашивал меня Ленин о Шмерале, имея в виду мое близкое знакомство с внутренними делами старой австрийской социал-демократии (я прожил в Австрии 1907-1914 гг.). «Шмераль потому только оказался коммунистом,- отвечал я,- что во время войны ставил, вместе с Реннером, ставку на габсбургскую монархию, а не на чешскую республику. Когда последняя тем не менее создалась, он оказался перед лицом национального «общественного мнения» в безвыходном положении и купил железнодорожный билет на Москву». «Это очень, очень вероятно»,- повторял Ленин в ответ на мое объяснение. Шмераля терпели как временную зацепку. Теперь он — вождь Коминтерна, исключает Раковского, Радека и других. А сам он остался тем же Шмералем, и события это покажут.
Провинциальный социал-демократ Куусинен, зарезавший финскую революцию 1918 года и ничему из этого опыта не научившийся; Рафес, бывший петлюровский министр, он же руководитель китайской революции; Мартынов, который не нуждается в рекомендациях — вот постоянные, коренные работники и повседневные вдохновители Коминтерна. Политика сползания связана со ставкой на снижение.
Тельманы, Семары, Жак Мотты, Шмерали, Эрколи [Псевдоним Пальмиро Тольятти.- Прим. ред.-сост.] и др., конечно, чувствуют свою слабость, знают, что — под давлением борьбы за самосохранение руководства ВКП — более сильные группы во всех партиях отброшены от руководства, даже выброшены из Коминтерна. Вожди по назначению понимают, что могут держаться только нагромождением исключительных мер. Вот почему они сами «заинтересованы» в таких режимах, которые им кажутся «бесповоротными». Их внутренняя слабость приходит тут на помощь слабости нынешнего руководства ВКП. И результат налицо: слабость, помноженная на слабость, дала на Шестом конгрессе ложную видимость «железной силы».
На Конгрессе много говорилось О диспропорции между политическим влиянием компартий и числом их членов. Поскольку такая диспропорция существует (а ее очень преувеличивают, чтобы прикрасить ужасающую малочисленность компартий), она сама требует объяснения. На самом же деле основная диспропорция имеется между задачами и возможностями Коминтерна, с одной стороны, и характером его руководства — с другой. Коминтерн живет капиталом Октябрьской революции. Тяга масс к коммунизму велика (хотя вовсе не непрерывно возрастает, как изображают это казенные оптимисты). Объективные противоречия толкают массы к коммунизму. Но ложный курс, негодный режим, казенное бахвальство, нежелание и неспособность чиновников учиться, замена идейной жизни приказом — вот причина застоя и даже прямого упадка числа членов партии, а во многих случаях и политического влияния их.
Слишком хорошо известно, с каким трудом создаются кадры подлинных руководителей. Буржуазное общество спаслось после империалистской войны сперва потому, что революционному движению не хватило компартий, затем потому, что компартиям не хватило зрелого руководства. Насквозь фальшивы и просто глупы ходячие теперь фразы насчет того, что дело не в руководстве, а в массах, что мы ставим ставку на «коллективы» и пр. Самое это противопоставление не имеет ничего общего с марксизмом. Пролетариату нужны были и Маркс, и Энгельс, и Ленин. Никакие чиновничьи коллективы их заменить не могли бы. Второй Интернационал не в неделю и не в год выдвинул таких вождей, как Бебель, Жорес, Виктор Адлер и др. Не случайно во время империалистской войны, отчасти уже до войны, выдвинулись такие люди, как Лорио, Монатт, Росмер, Суварин, Брандлер, Бордига, Оверстратен и др. Загнать их в тупик и довести до ошибок — можно. Заменить их через орготдел Пятницкого — задача неосуществимая. Ведь подавляющее большинство делегатов Шестого конгресса, т. е. отборные из отборных, пришли к коммунизму (в значительной своей части из социал-демократии) после Октябрьской революции, многие — в самые последние годы. Большинство делегатов, 278 чел., впервые присутствуют на коммунистическом Конгрессе. Ставка на чиновника дополняется ставкой на неопытность, неподготовленность, незрелость, блаженную доверчивость. Все это выдается за «коллективность». А над такой разрыхленной коллективностью неизбежно выдвигается единоличие, опирающееся не на представительство правильной линии, а на аппарат.
Своей политикой и своим режимом Коминтерн за последние годы систематически расчищал почву для социал-демократии, помогал ей упрочиться, оказал неизмеримые услуги Генсовету и Амстердаму. Когда мы на это указываем, виновники этого исторического преступления осмеливаются говорить о нашем «социал-демократическом уклоне». Лучших помощников, чем имеющееся руководство, социал-демократия вообще не может себе желать. На этом пути выхода нет. А исключение оппозиции закрепляет этот путь.
«Бесповоротное» решение Шестого конгресса показывает, как далеко зашло дело, как глубоко увязла телега и какие глубокие нужны процессы снизу для того, чтобы в открытой, систематической, непримиримой борьбе с официальным руководством вытащить телегу Коминтерна из болота на дорогу.
В трудных условиях нет ничего опаснее иллюзий, при-украшивания обстановки, дешевого примиренчества, усыпляющего расчета на объективный ход вещей. Если бы оппозиция не оказала теперь этому объективному ходу вещей всей необходимой помощи, со всей энергией, с полным сознанием падающей на нее ответственности, она сама оказалась бы только жалким предохранительным клапаном при центристских бюрократах, губящих Коминтерн и Октябрьскую революцию.
* * *
Процесс полевения рабочих масс в Европе может получить решающее значение для темпа наших успехов внутри СССР, а если взять более широко -для всей судьбы пролетарской диктатуры. Мы ждали внутреннего сдвига вправо непосредственно после Пятнадцатого съезда (см. «На новом этапе»). В этом была наша частная ошибка, совершенно второстепенного характера, при правильности общего предвидения. После съезда наступил, наоборот, левый зигзаг, занявший около полугода, а по международной линии не завершившийся и сейчас. Высшим моментом «левизны» был, пожалуй, февраль — не только февральская передовица «Правды», но и решения февральского пленума ИККИ. Между тем и другим — самая непосредственная связь. Уже первый этап полевения рабочих в Европе сделал для компартии окончательно невозможной сталинско-мартыновскую политику «единого фронта». Систематические хвалы со стороны социал-демократии и буржуазии сталинскому «реализму» затрудняли положение официального коммунизма. Необходимо было показать, что оппозицию ссылают не за левизну. Эта фракционно-кружковая потребность совпала с обострением хлебозаготовительного кризиса. Выхода из этого последнего можно было сразу же искать вправо, т. е. открыть «июль» уже в феврале. Этого, как сказано, мы и ждали, недооценив до некоторой степени те затруднения, какие мы сами создали правому повороту, и не приняв достаточно во внимание конъюнктурные «международные» потребности правящего центризма, крайне обострившиеся под влиянием полевения европейских рабочих, да еще накануне Конгресса.
Февральский внутренний и международный курс руководства был однородным, именно левоцентристским. В июле произошло раздвоение: внутренний курс завернул вправо, а международный, коминтерновский, остался левоцентристским, сочетая в себе, как полагается, все оттенки, от открыто оппортунистического до ультралевого. Такова и программа. Связью внутреннего и международного курса осталась смертельная вражда к левому подлинно большевистскому крылу, нашедшая свое выражение в наиболее, по существу, важных резолюциях Конгресса, посвященных оппозиции.
Шестой конгресс, несмотря на всю работу подготовки, отбора и маскировки, несмотря на обязательное единогласие, обнаружил глубоко зашедший процесс дифференциации в его правящем слое. Этот процесс будет в ближайший период углубляться в связи с общим ходом классовой борьбы и полевением рабочих масс. «Июльская» двойственность в отношении внутреннего и международного курса будет выпирать, обостряться, лезть в глаза. Фракционные группировки в Коминтерне не ослабеют, а усилятся. Все это создаст большую восприимчивость пролетарского авангарда к нашим идеям и лозунгам. Шестой конгресс не завершает историю оппозиции, а открывает в ней новую более значительную главу.
* * *
Первейшей обязанностью нашей является понять, что мы представляем собою международное течение и только в качестве такового имеем право на существование и твердые расчеты на победу. В связи с этим приходится, как это ни досадно, остановиться на новейших откровениях ультралевого теоретика В. Смирнова. Ходящее по рукам письмо его, полученное мною несколько дней тому назад, до такой степени пахнет разухабистой сафаровщиной, что вызывает естественное желание — пройти мимо. Но в этом письме есть принципиальные ноты, глубоко враждебные марксизму и требующие разъяснения в интересах тех немногочисленных, но хороших рабочих-революционеров, которые еще идут за Смирновым.
Смирнов пытается в своем письме издеваться над моим утверждением, что поражение немецкой революции, всеобщей стачки в Англии, китайской революции и пр. «прямо и непосредственно» — как он пишет — отражается на нашем пролетариате, усиливая в нем центробежные тенденции. Как? Каким образом?-недоуменно спрашивает ультралевый критик. Казалось бы, для каждого мыслящего революционера, тем более марксиста, тут и вопроса нет. Наша партия долго приучала рабочих рассматривать Октябрьскую революцию как часть мировой и рассчитывать на близкую помощь немцев, англичан с более высокой техникой и культурой. «Перетерпеть», «продержаться» — таковы были лозунги первых лет. 1923 год, особенно во второй половине, прошел в напряженном ожидании революционной развязки в Германии. Наши газеты, наши ораторы только об этом и говори-ли. Думать, что ожидание немецкой революции не захватило все передовое и мыслящее в рабочем классе за живое — зна-чит глядеть на массу высокомерными глазами старого радикального студента, который в глубине души думает, что рабочего интересует только колдоговор. Но ведь и вопрос об улучшении колдоговора рабочий в 1923 году связывал с победой немецкого пролетариата. Крушение немецкой революции было жесточайшим ударом по нашим рабочим, придавило их, отодвинуло надежды на изменение судьбы в более отдаленное будущее, усилило цеховщину, разобщенность, пассивность, дало отрыжку шовинизма, черносотенства и пр. А как ответ на это (не только на это, разумеется) сверху пришла теория социализма в отдельной стране.
Блок с Генсоветом долго рекламировали как орудие спасения. Перселя выбирали почетным слесарем и всем прочим. Всеобщая стачка в Англии опять «подняла надежды рабочих и опять обманула их. Все это удары по революционному сознанию массы, самые прямые и непосредственные. Глубокая психическая реакция, охватывающая массы, становится политическим фактором огромного значения. Внутренние неудачи — уровень жизни, режим, нарастание двоевластия — дополняются ударами международного характера и снижают классовое самочувствие пролетариата.
Китайская революция, насколько можно судить, своей массовидностью, размахом, длительностью захватила наши массы снова самым напряженным образом. Ужасающее ее крушение было хоть и невидимой на поверхностный взгляд, но не менее от этого действительной внутренней катастрофой для нашего пролетариата. Как же этого не понимать? Как же этого не видеть? Какое же мыслимо революционное руководство, если не отдавать себе отчета в глубоких молекулярных процессах, которые происходили в самой массе?
Может быть, однако, выяснением этих процессов оправдывается гнилое руководство? Так мог бы рассуждать фаталист-метафизик, который думает, что руководство только «отражает» процессы, происходящие в массах. Диалектик знает, что руководство — в очень широких, но, конечно,
