на январь, эта почва дышала теплом. Нефтяные вышки Тампико напоминали Баку. В отеле мы сразу почувствовали, что не знаем испанского языка. В десять часов вечера мы в предоставленном нам министром путей сообщения генералом Мухика специальном вагоне выехали из Тампико в столицу.
Контраст между северной Норвегией и тропической Мексикой чувствовался не только в климате. Вырвавшись из атмосферы отвратительного произвола и изнуряющей неизвестности, мы на каждом шагу встречали гостеприимство и внимание. Нью-йоркские друзья оптимистически рассказывали о работе своего Комитета, о росте недоверия к московскому процессу, о перспективах контрпроцесса. Общее заключение было таково, что надо как можно скорее выпустить книгу о судебных подлогах Сталина. Новая глава нашей жизни открывалась крайне благоприятно. Но… каково будет ее дальнейшее развитие?
Через окна вагона мы с жадным интересом наблюдали тропический ландшафт. У села Карденас, между Тампико и Сан-Луис-Потоси, два паровоза стали поднимать наш поезд на плато. Повеяло прохладой, и мы вскоре освободились от овладевшего нами в парной атмосфере Мексиканского залива страха северян перед тропиками. Утром, 11-го, мы высадились в Лечериа, маленькой станции перед столицей, где обняли Диего Риверу, прибывшего из клиники: ему прежде всего мы были обязаны нашим освобождением из норвежского плена. С ним было несколько друзей: Фриц Бах, бывший швейцарский коммунист, ставший мексиканским профессором; Гидальго128, участник гражданской войны в рядах армии Сапаты129; несколько человек молодежи. В автомобилях нас доставили в полдень в Койоакан, предместье Мексики, где мы водворились в синем доме Фриды Ривера, с апельсиновым деревом в центре двора.
В благодарственной телеграмме президенту Карденасу130, посланной еще из Тампико, я повторил, что намерен строжайше воздерживаться от вмешательства в мексиканскую политику. Я не сомневался ни на минуту, что на помощь так называемым друзьям СССР в Мексику проникнут ответственные агенты ГПУ, чтоб всеми мерами затруднить мое пребывание в гостеприимной стране. Из Европы шло, тем временем, предупреждение за предупреждением. Да и могло ли быть иначе? Сталин рисковал слишком многим, если не всем. Его первоначальный расчет, основанный на внезапности и быстроте действий, оправдался только на половину. Мое переселение в Мексику резко меняло соотношение сил к невыгоде Кремля. Я получал возможность апеллировать к мировому общественному мнению. «Чем это кончится?» — должны были себя с тревогой спрашивать те, которые слишком хорошо знали хрупкость и гниль своих судебных подлогов.
Один признак тревоги в Москве бил в глаза: мексиканские коммунисты стали посвящать мне целые номера своей еженедельной газеты и даже выпускать специальные номера, заполняя их старыми и новыми материалами из водосточных канав ГПУ и Коминтерна. Друзья говорили: «Не обращайте внимания: эта газета пользуется заслуженным презрением». Я и сам не собирался вступать в полемику с лакеями, когда впереди предстояла борьба с их хозяевами. Крайне недостойно держал себя и секретарь Конфедерации профессиональных союзов Ломбардо Толедано131. Политический дилетант из адвокатов, чуждый пролетариату и революции, этот господин посетил в 3935 году Москву и вернулся оттуда, как полагается, бескорыстным другом СССР.
Доклад Димитрова на VII конгрессе Коминтерна о политике «народных фронтов» — этот документ теоретической и политической прострации -Толедано объявил… самым важным произведением со времени Коммунистического манифеста. С момента моего прибытия в Мексику этот господин клевещет на меня тем более бесцеремонно, что ввиду моего невмешательства во внутреннюю жизнь страны заранее рассчитывает на полную безнаказанность. Русские меньшевики были подлинными рыцарями революции по сравнению с подобными невежественными и чванными карьеристами. Среди иностранных журналистов сразу выделился мексиканский корреспондент «Нью-Йорк таймс» Клукхон, который под видом интервью несколько раз пытался подвергнуть меня полицейскому допросу. Нетрудно было понять, из каких источников вдохновлялось это усердие.
По поводу мексиканской секции Четвертого Интернационала я заявил печатно, что не могу нести никакой ответственности за ее работу. Я слишком дорожил новым убежищем, чтоб позволить себе какую-либо неосторожность. В то же время я предупреждал мексиканских и североамериканских друзей о том, что следует ждать совершенно исключительных мер «самообороны» со стороны сталинских агентов в Мексике и Соединенных Штатах. В борьбе за свою международную репутацию и власть правящая клика в Москве не остановится ни перед чем, и меньше всего перед расходом в несколько десятков миллионов долларов на покупку человеческих душ. Не знаю, были ли у Сталина колебания по поводу постановки нового процесса. Думаю, что не могли не быть. Мой переезд в Мексику должен был, однако, сразу положить им конец. Теперь необходимо было во что бы то ни стало и как можно скорее заглушить предстоящие разоблачения сенсацией новых обвинений. Подготовка дела Радека и Пятакова велась еше с конца августа. Операционной базой «заговора» выбрано было на этот раз, как и следовало предвидеть, Осло: ведь надо было облегчить норвежскому правительству высылку меня из страны. Но в успевшие устареть географические рамки подлога включены были спешно новые, свежие элементы: через Владимира Ромма я стремился, видите ли, овладеть секретами вашингтонского правительства, а через Карла Радека я собирался снабжать Японию нефтью в случае войны с Соединенными Штатами. Только за краткостью срока ГПУ не смогло организовать мне встречу с японскими агентами в мексиканском парке Чапулътепек.
]9-го пришла первая телеграмма о предстоящем процессе. 21-го я ответил на нее статьей, которую считаю нужным перепечатать здесь. 23-го начался в Москве суд. Опять, как в августе, мы пережили неделю кошмара. Несмотря на то, что после прошлогоднего опыта механика дела была ясна заранее, впечатление морального ужаса скорее усилилось, чем ослабело Телеграммы из Москвы казались бредом. Каждую строку приходилось перечитывать несколько раз, чтобы заставить себя поверить, что за этим бредом стоят живые люди. Некоторых из этих людей я знал близко. Они были не хуже других людей наоборот, лучше многих. Но их отравил ложью, а затем раздавил тоталитарный аппарат. Они лгут на себя, чтоб дать возможность правящей клике оболгать других. Сталин поставил себе целью заставить человечество поверить в невозможные преступления. Опять приходилось спрашивать себя: неужели человечество так глупо? Конечно, нет. Но дело в том, что подлоги самого Сталина настолько чудовищны, что тоже кажутся невозможными преступлениями.
Как убедить человечество, что эта видимая невозможность есть на самом деле зловещая реальность? Поединок ведется неравным оружием. С одной стороны — ГПУ, суд, печать, дипломатия, наемная агентура, журналисты типа Дуранти, адвокаты ти-па Притта. С другой стороны — изолированный обвиняемый, едва вырвавшийся из социалистической тюрьмы, в чужой и далекой стране, без собственной печати и средств. И все же я ни на минуту не сомневался в том, что всемогущие организаторы амальгамы идут навстречу катастрофе. Спираль сталинских подлогов, уже успевшая захватить слишком большое число людей, фактов и географических пунктов, продолжает расширяться. Всех обмануть нельзя. Не все хотят быть обмануты. Французская Лига прав человека со своим девственным президентом Виктором Башем способна, конечно, почтительно проглотить второй и десятый процессы, как проглотила первый. Но факты сильнее патриотического усердия сомнительных поборников права. Факты проложат себе дорогу. Уже в течение судебного разбирательства я передал печати ряд документальных опровержений и поставил московскому суду ряд точных вопросов, которые сами по себе разрушают важнейшие показания обвиняемых. Однако московская Фемида не только завязала себе глаза, но и заткнула ватой уши. Я не рассчитывал, разумеется, на непосредственное широкое воздействие своих разоблачений: мои технические возможности для этого слишком ограничены. Ближайшая задача состояла в том, чтоб дать фактическую опору мысли наиболее проницательных людей и пробудить критику или, по крайней мере, сомнения у следующего слоя. Овладев сознанием избранных, правда будет развертываться шире и шире. В конце концов спираль правды окажется сильнее спирали подлога. Все, что происходило со времени кошмарной недели в конце января, только укрепляло меня в моих оптимистических ожиданиях. РЕЧЬ НА МИТИНГЕ В ЗАЛЕ ИППОДРОМА, В НЬЮ-ЙОРКЕ132 9 февраля я должен был обратиться по телефону с речью к нью-йоркскому митингу, посвященному московским процессам. Друзья предупреждали меня, что можно ждать технического саботажа со стороны «друзей» Москвы, не имеющих, правда, корней в массах, но зато успевших обосноваться в кое-каких административных и технических учреждениях. Так и случилось. Таинственные силы встали в последний момент между мною и семью тысячами моих слушателей в Нью-Йорке. Путанные объяснения, которые давали мне заинтересованные техники, были полностью опровергнуты серьезными специалистами. Действительное объяснение исчерпывается тремя буквами: ГПУ. К счастью, в предвиденьи возможного саботажа я своевременно переслал текст своей речи устроителям митинга. Речь была прочитана перед внимательной аудиторией и, как показал дальнейший ход событий, не осталось без внимания. Митинг в зале Ипподрома 9 февраля стал важнейшим этапом на пути к созданию Комиссии расследования. * * * Дорогие слушатели, товарищи и друзья!
После перерыва в десять лет я получил сейчас возможность обратиться к вам на русском языке, увы, лишь с немногими словами, ибо речь моя ограничена несколькими минутами.
Московские процессы потрясли умы и сердца миллионов граждан во всех частях света. Мыслящие люди не верят зи-новности обвиняемых. Широкие слои колеблются. Такое состояние долго длиться не может. Всякому придется разобраться и сделать вывод. Официальные документы Москвы, если их подвергнуть критическому расследованию, оказываются кучей противоречий, лжи и бессмыслиц. Сверх того, вне Советского Союза имеется достаточное количество живых свидетелей и драгоценных документов, чтоб доказать ложность обвинений.
Дело идет не о судебной ошибке. О, нет! Дело идет о подлоге, о величайшем подлоге во всемирной истории. Аппарат подлога — ГПУ, которое было раньше гвардией революции, а ныне стало полицией новой аристократии. Организатор подлога — Сталин. Я понимаю всю тяжесть этих обвинений. Я берусь их доказать.
Иные люди хотели бы вечно колебаться, чтоб не брать на себя ответственности. «Почему, — говорят они, — мы должны верить Троцкому больше, чем Сталину». Такая постановка вопроса ложна в корне. Я не требую доверия. Слепое доверие в политике преступно. Слепого доверия требуют тоталитарные режимы с непогрешимым «вождем» во главе: все равно, идет ли дело о фашисте Гитлере или о бывшем большевике Сталине. Я не требую доверия! Я предлагаю проверку. Путь проверки очень прост. Надо создать следственную комиссию. Надо делегировать в нее авторитетных и безупречных представителей рабочего движения, научной мысли, юриспруденции, литературы и искусства.
Перед этой комиссией я предстану. Рядом со мной предстанет Лев Седов, мой сын. Я предъявлю комиссии факты и документы. Я укажу ей свидетелей. Я дам ей объяснения. Пусть представители Сталина внесут в эту комиссию свои обвинения. Я отвечу на каждый вопрос. Мне нечего скрывать. Я заявляю заранее: если эта беспристрастная комиссия признает, что я прямо или косвенно виновен хотя бы в небольшой части тех чудовищных и невозможных преступлений, которые Сталин пытается возложить на меня, — если комиссия признает меня виновным, — я добровольно
