народных комиссаров; бывший председатель Совета труда и обороны; бывший глава советских профессиональных союзов. Далее следует ряд членов Центрального комитета и правительства. Фактический руководитель промышленности Пятаков стоял, оказывается, во главе саботажа; заместитель народного комиссара транспорта Лифшиц20 оказался агентом Японии и организатором железнодорожных крушений; главный страж государственной безопасности Ягода21 — гангстером и изменником; заместитель народного комиссара по иностранным делам Сокольников22-германо-японским агентом, как и главный публицист режима Радек. Мало того: вся головка Красной армии состояла на службе врага. Маршал Тухачевский23, которого недавно посылали в Англию и Францию для ознакомления с военной техникой дружественных стран, продавал поведанные ему секреты Гитлеру. Политический руководитель армии Гамарник24, член ЦК, оказался предателем. Военные представители Франции, Великобритании и Чехословакии совсем недавно отдавали дань украинским маневрам, которыми руководил Якир25. Оказывается, что Якир подготовлял захват Украины Гитлером. Генерал Уборевич26, страж западной границы, собирался сдать врагу Белоруссию. Два бывших начальника военной академии, генерал Эйдеман27 и генерал Корк28, заслуженные полководцы гражданской войны, готовили своих воспитанников не для победы, а для поражения Советского Союза. В измене обвинены десятки менее известных, но крайне значительных военачальников. Все эти разрушители, саботажники, шпионы, гангстеры выполняли свою работу не день, не два, а ряд лет. Но если Ягода, Пятаков, Сокольников, Тухачевский и пр. были шпионами, куда годятся Сталин, Ворошилов29 и другие «вожди»? Какую цену имеют призывы о бдительности, исходящие от Политбюро, которое само обнаружило лишь глупость и слепоту?
Из последней «чистки» режим вышел настолько осрамленным, что органы мировой печати серьезно занялись гаданиями, не впал ли Сталин в безумие. Слишком простое решение вопроса! Сперва считалось, что Сталин оказался победителем, благодаря исключительным качествам своего интеллекта. Когда же рефлексы бюрократии приняли конвульсивный характер, вчерашние почитатели «вождя» начинают спрашивать себя, не сошел ли он с ума. Обе оценки ложны. Сталин не «гениален». В подлинном смысле слова, он даже не умен, если под умом понимать способность охватывать явления в их связи и развитии. Но он и не сумасшедший. Волна термидора подняла его наверх. Он сам поверил, что источник его силы в нем самом. Но каста выскочек, провозгласившая его гением, в короткий срок разложилась и загнила. Стране Октябрьской революции необходим другой политический режим. Положение правящей клики не оставляет более места для разумной политики. «Су-масшествие» не в Сталине, а в исчерпавшем себя режиме. В этом объяснении нет, однако, и тени морального оправдания Сталина. Он сойдет со сцены как наиболее запятнанная фигура в человеческой истории. * * * Эта книга писалась в несколько приемов и в разной обстановке. Первоначально она должна была служить ответом на процесс Зиновьева30-Каменева31 (август 1936 г.). Но работа была прервана в самом начале интернированием автора в Норвегии.
Вернуться к работе удалось лишь на танкере, пересекавшем Атлантический океан. Но не успел я по приезде в гостеприимную Мексику заняться приведением в порядок своих рукописей, как разразился процесс Пятакова-Радека, который требовал самостоятельного разбора. Одновременно с литературной критикой московских подлогов пришлось заниматься подготовкой материалов для юридического расследования, организованного нью-йоркским «Комитетом защиты Троцкого»32. Значительная часть моей книги превратилась в речь перед следственной Комиссией, прибывшей в апреле этого года из Нью-Йорка в Мексику для заслушания моих объяснений.
Наконец, когда я готовился сдать последнюю часть рукописи, из Москвы пришли телеграммы об аресте и расстреле восьми наиболее выдающихся генералов Красной армии.
Построение книги отражает, таким образом, ход событий. Прибавлю еще, что, когда писались эти страницы, я десятки раз вынужден был отдавать себе отчет в том, насколько скудна гамма наших чувств и насколько беден наш словарь в сравнении с грандиозностью тех преступлений, которые совершаются ныне в Москве!
Койоакан, 5 июля 1937 г. В «СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ» НОРВЕГИИ Почти полтора года, с июня 1935 по сентябрь 1936-го, мы прожили с женой в норвежской деревне Вексал, в шестидесяти километрах от Осло, в семье редактора рабочей газеты К. Кнуд-сена. Место жительства нам было с самого начала указано норвежским правительством. Наша жизнь протекала как нельзя более размеренно и мирно, можно было бы сказать, мелкобуржуазно. К нам скоро привыкли. Отношения с окружающим населением установились почти безмолвные, но вполне дружественные.
Раз в неделю мы вместе с семьей Кнудсен посещали ближайший кинематограф, где показывались позапрошлогодние сенсации Голливуда. Изредка нас посещали, преимущественно летом, иностранные друзья — в большинстве деятели левого крыла рабочего движения. Жизнь мира мы подслушивали по радио: этим волшебным и несносным инструментом мы начали пользоваться не больше как три года тому назад. Больше всего мы поражались, слушая административные разговоры советских бюрократов. Эти люди чувствуют себя в эфире, как у себя дома. Они повелевают, грозят, бранятся, не соблюдая элементарной осторожности в отношении государственных секретов.
Враждебные штабы извлекают, несомненно, наиболее ценную информацию из откровенности больших и малых советских «вождей». И все это творится в стране, где человек, заподозренный в оппозиции, рискует немедленно быть обвиненным в шпионаже!..
Центральным моментом каждого дня в Вексале было получение почты. Около часу пополудни мы нетерпеливо поджидали инвалида-почтальона, который доставлял нам — зимой на салазках, летом на велосипеде — тяжелую пачку газет, и писем с марками всех частей света. Наша необычная корреспонденция причиняла немало бессонных ночей не только полицеймейстеру Хонефоса, маленького соседнего городка с четырехтысячным населением, но и самому социалистическому правительству в Осло, о чем мы узнали, однако, лишь позже.
Как мы попали в Норвегию? Об этом необходимо сказать несколько слов. Норвежская рабочая партия принадлежала раньше к Коминтерну, потом порвала с ним — не только по вине Коминтерна, — но не вошла и во Второй Интернационал, как слишком для нее будто бы оппортунистической. Когда партия (в 1935 г.) стала у власти, над ней тяготел еще ее вчерашний день. Я поспешил обратиться в Осло за визой, надеясь, что смогу в этой спокойной стране без помех заниматься своей литературной работой. После некоторых колебаний и трений на верхах партии правительство согласилось впустить меня в страну. Условие насчет «невмешательства во внутреннюю жизнь» и пр. я подписал без затруднений, так как отнюдь не собирался заниматься норвежской политикой.
При первом соприкосновении с верхами партии на меня пахнуло духом затхлого консерватизма, который так беспощадно обнажен в драмах Ибсена33. Центральный орган партии «Арбайтербладет» ссылается, правда, не на Библию и не на Лютера34, а на Маркса и Ленина, но остается насквозь пропитан той филистерской ограниченностью, к которой Маркс и Ленин питали непреодолимое отвращение… «Социалистическое» правительство главную свою амбицию полагало в том, чтоб как можно меньше отличаться от своих реакционных предшественников. Вся старая бюрократия оставалась на своих местах. К худу или к добру? Мне пришлось вскоре убедиться на своем горьком опыте, что иные из буржуазных чиновников обладают более-широким горизонтом и более высоким чувством собственного достоинства, чем господа «социалистические» министры. Если не считать полуофициального визита, нанесенного мне вскоре по моем приезде вождем партии Мартином Транмелем35 и министром юстиции Трюгве Ли36, у меня с правительственными верхами не было никаких личных отношений.
С низами партии я также почти не встречался, чтобы не вызывать подозрений во вмешательстве в политику страны. Мы жили с женой, как уже сказано, крайне изолированно и не видели особых оснований жаловаться на это. С семьей Кнудсен у нас установились очень дружественные отношения, из которых политика была, по молчаливому взаимному соглашению, совершенно исключена.
В промежутках между приступами болезни я работал над книгой «Преданная революция»37, в которой пытался выяснить причины победы советской бюрократии над партией, над Советами, над народом и наметить перспективы дальнейшего развития СССР.
5 августа 1936 года я отправил первые экземпляры законченной рукописи американскому и французскому переводчикам. В тот же день мы отправились вместе с четой Кнудсен в южную Норвегию, чтобы провести две недели у моря. Но уже на следующее утро, в пути, мы узнали, что в предшествующую ночь на нашу квартиру совершено было норвежскими фашистами нападение с целью овладеть моими архивами. Задача сама по себе не представляла никаких трудностей: дом никем не охранялся, и даже шкафы не запирались. Норвежцы до такой степени привыкли к спокойному ритму своей демократии, что даже от друзей нельзя было добиться соблюдения элементарных правил осторожности. Фашисты нагрянули в полночь, показали фальшивые полицейские значки и попытались немедленно приступить к «обыску». Оставшаяся дома дочь наших хозяев заподозрила неладное, не потерялась, стала с распростертыми руками перед дверью моей комнаты и заявила, что никого не пропустит. Пять фашистов, еще неопытных в своем ремесле, опешили перед мужеством молодой девушки. Тем временем младший брат ее поднял тревогу. Показались в ночных одеяниях соседи. Потерявшие голову герои бросились наутек, захватив с ближайшего стола несколько случайных документов.
Полиция без труда установила на следующий день личность нападавших. Могло показаться, что жизнь снова войдет в спокойные берега. Продолжая путь на юг, мы вскоре установили, что за нами по пятам следует автомобиль с четырьмя фашистами под командой шефа пропаганды инженера Н. Только под самый конец путешествия нам удалось отделаться от преследователей: мы попросту не допустили их автомобиль на паром, который перевозил нас на другую сторону фиорда. Сравнительно спокойно мы прожили около десятка дней на маленьком островке в единственном рыболовном домике среди скал.
Тем временем близились выборы в стортинг. Каждый из лагерей искал сенсационного номера для своей не очень оригинальной программы. Издания правительственной партии (в Норвегии, где всего 3 миллиона населения, рабочая партия имеет 35 ежедневных газет и десяток еженедельных!) открыли кампанию против фашистов, в очень, впрочем, умеренных тонах. Правая печать ответила настоящей травлей против меня и против правительства, давшего мне визу. Мои политические статьи, беспрепятственно печатавшиеся в разных странах мира, тщательно подбирались теперь норвежской реакционной прессой, наспех переводились и перепечатывались одна за другой, под самыми сенсационными заголовками. Неожиданно я оказался в центре норвежской политики. В рабочих массах нападение фашистов вызвало необычайное возмущение. «Мы вынуждены лить масло на волны, — жаловались с глубокомысленным видом социал-демократические вожди. — Почему собственно? — Потому что иначе массы разнесут фашистов в куски.»
Опыт ряда европейских стран решительно ничему не научил этих господ: они предпочитают ждать, когда фашисты разнесут в куски их самих. Я воздерживался от полемики даже в частных разговорах: каждое неосторожно сказанное слово рисковало попасть в печать. Не оставалось ничего другого, как пожимать плечами и выжидать. Еще в течение нескольких дней мы карабкались по скалам и ловили рыбу. Тем временем на Востоке сгущались гораздо более грозные тучи. Оттуда собирались возвестить всему миру, что я работаю над низвержением Советов рука об руку с национал-социалистами. Налет на мои архивы и бешеная травля против меня фашистской печати явились
