сказать, что Седов из Берлина переслал письмо своему французскому агенту, а тот уже воспользовался парижской городской почтой. Какие неосторожные, какие беспомощные эти троцкистские заговорщики! Но, может быть, Троцкий зашифровал свое письмо и написал его невидимыми чернилами? Послушаем на этот счет свидетеля.
Ромм: Я это письмо взял с собой в Женеву и передал Ра-деку при встрече с ним.
Вышинский: Радек прочел письмо при вас или без вас?
Ромм: Он при мне его быстро прочел и положил в карман.
Какая неповторимая подробность: Радек не проглотил письмо, не бросил его на тротуар и не передал в секретариат Лиги Наций, а просто-напросто… «положил в карман». Все признания изобилуют такого рода «конкретными» общими местами, которых постыдился бы самый бездарный автор полицейских романов. Во всяком случае, мы узнаем, что Радек «быстро прочел» письмо в присутствии Ромма. Зашифрованное письмо, тем более написанное химическими чернилами, «быстро прочитать» тут же на глазах у посредника нельзя. Следовательно, письмо, пришедшее по городской почте, было написано тем же способом, каким пишутся поздравления ко дню рождения. Но, может быть, это первое письмо не заключало в себе, по крайней мере, никаких особенных тайн? Послушаем дальше.
Вышинский: Что же вам сообщил Радек о содержании это-то письма?
Ромм: Что оно содержит директиву об объединении с зи-новьевцами, о переходе к террористическому методу борьбы против руководства ВКП (б), в первую очередь — против Сталина и Ворошилова.
Мы видим, что послание вовсе не так уж безобидно по содержанию. Оно заключает в себе «директиву» убить для начала Сталина и Ворошилова, а затем и всех остальных. Именно это письмецо Седов послал по городской почте едва известному ему Ромму через десять месяцев после первого и единственного свидания с ним! Однако на этом наши недоумения не кончаются. Вышинский, как мы только что слышали, прямо спрашивает свидетеля: «Что же вам сообщил Радек о содержании этого письма?» Как будто Радек должен был сообщать содержание архисекретного письма простому агенту связи! Элементарнейшее правило конспирации гласит, что всякий участник нелегальной организации должен знать только то, что относится к его личным обязанностям. Так как Ромм оставался за границей и, очевидно, не собирался убивать ни Сталина, ни Ворошилова, ни всех остальных (по крайней мере, сам он о таких намерениях ничего не сообщает), то у Радека, если он находился в здравом уме, не было ни малейшего основания сообщать Ромму содержание письма. Не было основания — с точки зрения оппозиционера, заговорщика, террориста. Но вопрос представляется совершенно иначе под углом зрения ГПУ. Если б Радек ничего не сказал Ромму о содержании письма, то тот не мог бы разоблачить террористическую директиву Троцкого, и все его показание в этой части потеряло бы интерес.
Мы уже знаем: свидетели, как и обвиняемые, показывают ее то, что вытекает из характера конспиративной деятельности и из их личной психологии, а то, что нужно господину прокурору, которого природа наделила очень ленивыми мозгами. (Сверх того, обвиняемым и свидетелям поручено заботиться об убедительности судебного отчета.
Что же случилось, спросит читатель, с корреспондентом ТАСС, когда он внезапно услышал о директиве Троцкого: истребить как можно скорее всех «вождей» Советского Союза? Ужаснулся он? Упал в обморок? Выразил возмущение? Или,, наоборот, пришел в состояние энтузиазма? Об этом ни слова. От свидетелей как и от подсудимых не требуется психологии. Ромм «между прочим» передал письмо Радеку. Радек «между прочим» сообщил ему о террористической директиве. «Затем Радек уехал в Москву, и я не видел его до осени 1932 года». Вот и все! Простой переход к очередным делам.
Но тут Радек, озабоченный живостью диалога, неосторожно поправляет Ромма: «В первом письме Троцкого, — говорит он, — имена Сталина и Ворошилова не фигурировали, потому что в наших письмах мы никогда не называли имен». Для переписки со мною у Радека в это время, оказывается, не было еще шифра. «Троцкий ни в каком случае, — настаивает он, — не мог называть имена Сталина и Ворошилова». Спрашивается: откуда же взял их Ромм? А если он выдумал такую «мелочь», как имена Сталина и Ворошилова в качестве ближайших жертв террора, то, может быть, он выдумал и все письмо? Прокурору до этого дела нет.
Осенью 1932 года Ромм приехал в Москву в командировку и встретился с Радеком, который не преминул тут же сообщить ему, что «во исполнение директивы Троцкого, троцкист-ско-зиновьевский блок организовался, но что он и Пятаков не вошли в этот центр». Мы опять видим, что Радек только и ждет случая, как бы раскрыть Ромму какую-нибудь важнейшую тайну, отнюдь не по легкомыслию и свойственной ему, вообще говоря, бескорыстной болтливости, а ради высшей цели: необходимо помочь прокурору Вышинскому заштопать будущие прорехи в признаниях Зиновьева, Каменева и др.
В самом деле, никто не мог понять до сих пор, как и почему Радек и Пятаков, уже изобличенные как «сообщники» обвиняемых по делу 16-ти на предварительном следствии, не были своевременно привлечены. Никто не мог понять, каким образом Зиновьев, Каменев, Смирнов и Мрачковский ничего не знали о международных планах Радека и Пятакова (ускорить войну, расчленить СССР и пр.) Люди, не лишенные проницательности, считали, что эти грандиозные планы, как и самая идея «параллельного центра», возникли у ГПУ уже после расстрела 16-ти, чтоб подкрепить одной фальсификацией другую. Оказывается, что нет. Радек заблаговременно, еще осенью 1932 года, сообщил Ромму, что троцкистско-зиновьевский центр уже возник, но что он, Радек, и Пятаков в этот центр не вошли, а сохраняют себя для «параллельного центра с преобладанием троцкистов». Общительность Радека является, таким образом, провиденциальной. Этого не надо, однако, понимать в том смысле, будто Радек осенью 1932 г. действительно говорил Ромму о параллельном центре, как бы предвидя грядущие заботы Вышинского в 1937 году. Нет, дело обстоит проще: Радек и Ромм под руководством ГПУ строили ретроспективно в 1937 году схему событий 1932 года. И надо сказать правду: плохо строили.
Рассказав Ромму об основном и параллельном центрах, Радек тут же не упустил прибавить, что «хочет по этому вопросу запросить директиву Троцкого». Без этого показания Ромма не имели бы подлинной цены. «Во исполнение директивы Троцкого» образовался террористический центр. Теперь требуется директива Троцкого для создания параллельного центра. Без Троцкого эти люди не могут ступить шагу. Или, вернее сказать, они стараются по всем каналам оповестить вселенную о том, что все злодеяния совершаются по директивам Троцкого.
Воспользовавшись поездкой Ромма, Радек написал, разумеется, Троцкому письмо.
Вышинский: Что же в этом письме было написано? Вам было это известно?
Ромм: Да, потому что мне было письмо вручено, затем (!) вложено в корешок немецкой книги перед моим отъездом в Женеву…
Прокурор заранее не сомневается в том, что Ромму известно содержание письма: ведь для этого злосчастный корреспондент ТАСС и превращен в свидетеля. Но в ответе Ромма все же больше покорности, чем смысла: письмо ему сперва было «вручено», затем вложено в корешок немецкой книги. Что значит в таком случае «вручено»? И кем оно было вложено в корешок книги? Если б Радек просто заделал письмо в переплет и поручил Ромму передать книгу по назначению, — так всегда поступали революционеры, знающие азбуку конспирации, — Ромм ничего не мог бы сообщить суду, кроме того, что передал по такому-то адресу «немецкую книгу». Вышинскому этого, разумеется, мало. Поэтому письмо было раньше «вручено» Ромму — для прочтения? — а затем вложено в корешок, дабы в будущем прокурору не пришлось слишком напрягать свои умственные способности. Человечество без больших хлопот узнало, таким образом, что Радек писал Троцкому не о спектральном анализе, а все о том же террористическом центре.
Проездом через Берлин Ромм с вокзала послал книгу бандеролью на адрес, который дал ему Седов — «до востребования, в один из берлинских почтамтов». Эти господа обожгли себе на процессе 16-ти пальцы и поэтому действуют с осторожностью. Ромм не посетил лично Седова или какое-либо другое лицо по указанию Седова, ибо в этом случае надо было бы назвать адрес и лицо, а это очень рискованно. Ромм не послал также книгу на адрес какого-либо немца, связанного с Седовым: такой образ действий, правда, полностью отвечал бы конспиративной традиции, но для этого, увы, нужно было знать имя немца и его адрес. Поэтому гораздо осторожнее (не с точки зрения конспирации, а с точки зрения фальсификации) отправить книгу «до востребования, в один из берлинских почтамтов».
Следующая встреча Ромма с Седовым произошла «в июле 1933 года». Заметим себе эту дату. Мы подходим к центральному пункту показания. Здесь и мне предстоит выступить на сцену.
Вышинский: По какому поводу, где и как встретились вы снова?
Ромм: В Париже. Я приехал из Женевы и через несколько дней мне позвонил по телефону Седов.
Неизвестно, каким образом Седов узнал о приезде Ромма. На поверхностный взгляд это замечание может показаться придиркой. На самом деле оно снова обнаруживает перед нами систему трусливых умолчаний. Чтоб известить Седова о своем приезде, Ромм должен был бы знать его адрес или телефон. Ромм не знал ни того, ни другого. Лучше предоставить инициативу Седову: свой собственный адрес Ромм, во всяком случае, знает. Седов назначил свиданье в кафе на бульваре Монпарнасс и сказал, что «хочет устроить мне (Ромму) встречу с Троцким». Мы знаем, что Ромм, беззаветно рисковавший головой в качестве агента связи, не проявлял до сих пор ни малейшего желания встретиться со мной или вступить в переписку. Но на предложение Седова он ответил немедленным согласием. Так же точно он два года тому назад по предложению Путны отправился на свидание с Седовым. Так же он с первых слов Седова согласился передавать письма Раде-ку. Функция Ромма: на все соглашаться, но ни в чем не проявлять инициативы. Он сговорился, очевидно, с ГПУ на этом «минимуме» преступной деятельности в надежде спасти таким путем свою голову. Спасет ли, вопрос особый…
Через несколько дней после телефонного звонка Седов встретился с Роммом «в том же кафе». Из осторожности кафе не названо: а вдруг окажется, что оно сгорело накануне свидания! История с копенгагенским отелем «Бристоль» усвоена этими людьми прочно. «Оттуда (из неизвестного кафе) мы отправились в Булонский лес, где встретились с Троцким».
Вышинский: Это было когда?
Ромм: В конце июля 1933 года.
Поистине Вышинский не мог задать более неуместного вопроса! Правда, Ромм уже раньше отметил, что эпизод относится к июлю 1933 года. Но он мог ошибиться или оговориться. Его можно было бы расстрелять и затем поручить одному из Приттов поправить ошибку. Но по настоянию прокурора Ромм повторяет и уточняет, что свидание произошло «в конце июля 1933 года». Здесь осторожность
