окончательно покинула Вышинского! Ромм назвал поистине фатальную дату, которая одна хоронит не только показания Ромма, но и весь процесс. Мы попросим, однако, у читателя немного терпения. О фатальной хронологической ошибке и об ее источниках мы скажем в своем месте. А пока проследим дальше судебный диалог или, вернее, дуэт.
Встреча Ромма со мной в Булонском лесу — его первая вообще встреча со мною, как вытекает из его собственного рассказа — должна была, казалось бы, запечатлеться в его %памяти. Но мы не слышим от него ничего — ни о первом моменте знакомства, ни о внешнем впечатлении, ни о ходе беседы -прогуливались ли мы по аллее? сидели ли на скамье? курил ли я папиросу, сигару или трубку? как я выглядел? — «и одной живой черточки, ни одного субъективного переживания, ни одного зрительного впечатления! Троцкий в аллее Бу-лонского леса остается для Ромма призраком, абстракцией, фигурой из папок ГПУ. Ромм отмечает лишь, что беседа длилась «минут 20-25».
Вышинский: Для чего же Троцкий встретился с вами?
Ромм: Как я понял (!), для того чтоб подтвердить устно то указание, которое я в письме вез в Москву.
Замечательны слова: «как я понял». Цель встречи была, оказывается, настолько неопределенна, что Ромм мог о ней только догадываться, да и то задним числом. И действительно, после того, как я написал Радеку письмо, заключавшее в себе ритуальные инструкции наедет истребления вождей, вредительства и пр., у меня не могло быть оснований для беседы с неизвестным мне агентом связи. Бывает, что письменно подтверждают устные директивы, данные менее ответственному лицу. Но никак нельзя понять, зачем мне нужно было через ни для кого не авторитетного Ромма подтверждать устно те директивы, которые я письменно сообщил Радеку.
Однако, если такой образ действий непонятен с точки зрения заговорщика, то положение сразу меняется, если принять в расчет интересы прокурора. Без свидания со мной Ромм мог бы лишь показать, что отвез Радеку письмо, заделанное в переплет книги. Письма этого, конечно, ни у Радека, ни у Ромма, ни у прокурора нет. Прочитать письмо, заделанное в переплет, Ромм не мог. Может быть, письмо было вовсе не от меня? Может быть, и письма никакого не было? Чтоб вывести Ромма из затруднительного положения я, вместо того чтобы через какого-нибудь неуязвимого посредника, скажем француза, передать агенту связи книгу для Радека, — так поступил бы всякий конспиратор, переступивший пятнадцатилетний возраст, — я, переступивший пятидесятилетний возраст, поступил как раз наоборот, именно: не только впутал в эту операцию своего сына, что само по себе было грубейшей ошибкой, но явился в довершение еще и сам, чтобы в течение 20-25 минут вдолбить Ромму в голову его будущие показания на процессе. Методология подлога не отличается изысканностью!
В беседе я заявил, конечно, что «с идеей параллельного центра согласен, но при непременном условии сохранения блока с зиновьевцами и, далее, при условии, что этот параллельный центр не будет бездействующим, а будет активно работать, собирая вокруг себя наиболее стойкие кадры». Какие глубокие и плодотворные мысли!.. Я не мог, конечно, не требовать «сохранения блока с зиновьевцами», иначе Сталин не имел бы случая расстрелять Зиновьева, Каменева, Смирнова и других. Но я одобрил также создание параллельного центра, чтоб дать Сталину возможность расстрелять Пятакова, Серебрякова и Муралова. Перейдя к вопросу о необходимости применять не только террор, но и экономическое вредительство, я рекомендовал не считаться с человеческими жертвами. В ответ Ромм выразил мне свое удивление: ведь это означало бы «подкапываться под обороноспособность страны»! Таким образом, я в Булонском лесу раскрывал свою душу неизвестному моло-дому человеку, который не разделял даже моих «пораженческих» установок! И все это на том основании, что в 1927 году Ромм сходился будто бы с Радеком «по китайскому вопросу».
Исполнительный Ромм передал, разумеется, никогда не написанное письмо по назначению и рассказал при этом Радеку о своем вымышленном разговоре со мной, — чтоб дать Вышинскому возможность опираться, по крайней мере, на два свидетельства. В конце сентября 1933 года Радек вручил Ромму свой ответ. О содержании письма Ромм на этот раз ничего не сообщает. Надобности в этом, впрочем, и нет, так как письма в этом процессе похожи одно на другое как заклинания шаманов. Книгу с письмом Ромм передал Седову «в Париже, в ноябре 1933 года». Следующая встреча произошла в апреле 1934 года, опять в Булонском лесу. Ромм пришел с вестью, что в скором времени будет назначен в Америку. Седов «об этом пожалел», но просил доставить от Радека «подробный доклад о положении дел».
Вышинский: Вы выполнили поручение?
Ромм: Да, выполнил.
Как же Ромм мог не выполнить? В мае 1934 года он передал Седову в Париже англо-русский технический словарь (какая точность!), заключавший в себе «подробные отчеты как действующего, так и параллельного центров». Отметим это драгоценное обстоятельство! Ни один из 16-ти обвиняемых, начиная с Зиновьева и кончая Рейнгольдом, который знал все и доносил на всех, ничего решительно не знал в августе 1936 г. о существовании параллельного центра. Зато Ромм уже с осени 1932 года был вполне в курсе идеи параллельного центра и. дальнейшей ее реализации. Не менее замечательно и то, что Радек, который не принадлежал к основному центру, посылал тем не менее «подробные отчеты как действующего, так и параллельного центров». О содержании этих отчетов Ромм ничего не говорит, и Вышинский его, разумеется, не тревожит. Ибо, что мог бы сказать Ромм? В мае 1934 года Киров еще не был убит Николаевым при ближайшем участии ГПУ и его агента латышского консула Биссинекса. Ромму пришлось бы сказать, что деятельность «действующего, и параллельного центров» состояла в испрашивании и получении от меня «директив». Но это мы знаем уже и без того. Оставим поэтому «подробные отчеты» Радека в недрах технического словаря.
Вышинский интересуется далее, к чему сводился разговор с Седовым относительно назначения Ромма в Америку. Ромм немедленно сообщает о переданной через Седова просьбе Троцкого: «Если будет что-либо интересное в области советско-американских отношений, информировать его». Сама по себе просьба звучит, на первый взгляд, невинно: в качестве политика и писателя я, конечно, не мог не интересоваться советско-американскими отношениями, тем более что мне в предшествующие годы не раз приходилось выступать в американской печати со статьями и интервью в пользу признания Советов Соединенными Штатами. Но Ромм, который не удивлялся, когда через него передавались инструкции о терроре, на этот раз счел долгом удивиться:
— Когда я спросил, почему это так интересно(1), Седов сказал: «Это вытекает из установок Троцкого на поражение СССР».
Вот еще одна точка над i! В своих статьях я выступал, правда, неизменно в защиту СССР. Я рвал публично с теми своими мнимыми единомышленниками, которые сомневались в долге каждого революционера защищать СССР, несмотря на сталинский режим. Не остается ничего другого, как допустить, что мое «пораженчество», находившееся в полном противоречии с моей публицистической деятельностью, составляло строжайший секрет для немногих посвященных. Не стоит говорить, насколько такая гипотеза политически и психологически нелепа. Во всяком случае, обвинение держится на ней целиком, на ней стоит и с нее падает. Но Вышинский, «осторожный» в деталях (даты, адреса), совершенно туп в отношении основных проблем процесса. Когда Ромм спрашивает Седова, почему меня «интересуют» советско-американские отношения (вопрос сам по себе нелепый!), Седов вместо того, чтобы сослаться на мою литературную деятельность, с торопливой готовностью сообщает: «Это вытекает из установок Троцкого на поражение СССР». Но тогда оказывается, что я из своего «пораженчества» вовсе не делал секрета. К чему же в таком случае вся моя напряженная теоретическая и публицистическая работа? Об этом господа обвинители не думают. Они не способны об этом думать. Их подлог развертывается в гораздо более низменной плоскости. Они обходятся без психологии. С них достаточно инквизиционного аппарата.
На дальнейший вопрос Вышинского Ромм отвечает: «Да, я согласился присылать интересующую Троцкого информацию». Но в мае 1934 года Ромм выполнил «последнее поручение». После убийства Кирова он решил «прекратить активную работу». Именно поэтому он не посылал мне информации из Соединенных Штатов. Каюсь, я этого совершенно _не заметил… Среди моих американских друзей имеются люди высокой научной и политической квалификации, которые в любое время готовы меня информировать обо всех вопросах, входящих в круг моих интересов. Обращаться за информацией к Ромму у меня не было, следовательно, оснований… если не считать, конечно, потребности сообщить ему о моей «пораженческой» программе.
Весь этот эпизод включен, по-видимому, в показания Ромма — а может быть, и весь Ромм включен в процесс — уже после того, как выяснилось, что я переселяюсь в Америку. Воображение ГПУ стремилось обогнать тот танкер, который перевозил меня из Осло в Тампико. Правительство Соединенных Штатов сразу получило таким путем предупреждение: в самом Вашингтоне орудовал «троцкистский» агент Ромм, который «согласился» посылать мне информацию. Какую? Совершенно ясно: угрожающую жизненным интересам Соединенных Штатов. Радек углубил предупреждение: в мою программу входило, по его словам, «обеспечить Японию нефтью на случай войны с Соединенными Штатами» (Заседание 23 января). Поэтому я, очевидно, и выбрал в качестве средства передвижения из Осло в Тампико танкер — как необходимый инструмент в дальнейших операциях с нефтью. На ближайшем процессе Ромм, вероятно, вспомнит, что я поручал ему закупорить Панамский канал и направить Ниагару на затопление Нью-Йорка — все это в часы, свободные от его занятий как корреспондента «Известий»… Неужели же все эти люди так глупы? Нет, конечно, вовсе не глупы, но их мысль деморализована вконец режимом тоталитарной безответственности.
При сколько-нибудь внимательном чтении каждый вопрос Вышинского заранее компрометирует ответ Ромма. Каждый ответ Ромма является уликой против Вышинского. Весь диалог в целом пятнает процесс. Серия этих процессов непоправимо порочит систему Сталина. А между тем мы не сказали еще самого главного. Что показания Ромма ложны, очевидно для каждого не слепого и не глухого человека из них самих. Но в нашем распоряжении имеются доказательства, пригодные даже для слепых и глухих. Я не был в Буа де Булонь в конце июля 1933 г. Я не мог там быть. Я находился в это время за 500 километров от Парижа, на берегу Атлантического океана в качестве больного. Об этом я сообщал уже кратко через «Нью-Йорк Таймс» (17 февраля 1937 г.). Здесь я хочу изложить весь этот эпизод с большей подробностью: он этого заслуживает!
24 июля 1933 года итальянский пароход «Болгария», везший меня, мою жену и четырех сотрудников (два американца: Сара Вебер191 и Макс Шахтман, француз Ван Ейженорт, немецкий эмигрант Адольф192), должен был пристать к марсельской пристани. После более чем
