четырехлетнего проживания в Турции мы переселялись в Западную Европу. Нашему въезду во Францию предшествовали длительные хлопоты. Главное место в них занимала ссылка на мое здоровье. Давая разрешение на въезд, правительство Даладье проявляло, однако, осторожность: оно опасалось покушений, манифестаций и других инцидентов, особенно в столице. 29 июня 1933 года министр внутренних дел Шотан193 сообщил письменно депутату Анри Герню, что мне «по соображениям здоровья предоставлено право жить в одном из южных департаментов, а затем обосноваться на Корсике». (Корсику я сам условно назвал ранее в одном из моих писем). Таким образом, с самого начала речь шла не о столице, а об одном из отдаленных департаментов. У меня не могло быть ни малейшего побуждения нарушать это условие, так как сам я был достаточно заинтересован в «том, чтоб избегнуть во время моего пребывания во Франции каких бы то ни было осложнений. Самую мысль о том, что я сейчас же по вступлении на французскую почву мог в нарушение соглашения скрыться с глаз полиции и тайно направиться в Париж — для ненужного свидания с Роммом! -приходится поэтому заранее отвергнуть как фантастическую. Нет,. дело происходило совсем иначе…
Ободренная победой Гитлера в Германии реакция во Франции поднимала голову. Против моего въезда в страну велась бешеная кампания такими газетами, как «Матен», «Журналь», «Либерте», «Эко де Пари» и пр. Наиболее пронзительно звучал в этом хоре голос «Юманите». Французские сталинцы еще не получили приказа признать социалистов и радикалов своими «братьями». О, нет! Даладье третировался тогда Коминтерном как радикал-фашист. Леон Блюм, оказавший Даладье поддержку, клеймился как социал-фашист. Что касается меня, то я, по назначению из Москвы, выполнял функции агента американского, британского и французского империализма. Как коротка человеческая память!.. Инкогнито, под которым мы заняли наши места на пароходе, оказалось, разумеется, в пути раскрыто. Можно было опасаться манифестаций на мар-сельской пристани со стороны фашистов и, еще скорее, со стороны сталинцев. У наших друзей во Франции были все основания заботиться о том, чтоб мой въезд не сопровождался никакими инцидентами, которые могли бы затруднить дальнейшее проживание в стране. Чтоб обмануть бдительность врагов, нашими друзьями, в том числе и сыном, успевшим перебраться из гитлеровской Германии в Париж, разработана была сложная стратагема, которая, как показывает последний московский процесс, блестяще удалась.
Пароход «Болгария» был остановлен радиограммой из Франции за несколько километров от марсельской гавани при встрече с моторной лодкой, в которой находились мой сын, француз Раймонд Молинье194, комиссар «Сюрте женераль»195 и два лодочника. За остановку парохода на три минуты уплачена была, насколько помню, сумма в тысячу франков. В пароходном журнале этот эпизод, конечно, записан, кроме того, он был тогда же отмечен всей мировой прессой. Сын поднялся на борт и вручил одному из моих сотрудников, французу Ван Эйженорту готовую письменную инструкцию. В моторную лодку сошли только мы с женой. В то время как четыре наши спутника продолжали путь на Марсель со всем багажом, наша лодка пристала в укромном месте Кассис, где нас ждали два автомобиля и двое французских друзей: Лепренс и Ласте. Не задерживаясь ни на минуту, мы сразу же отправились из Марселя на запад с уклоном к северу, к устью Жиронды, в деревню Сент-Пале, под Руйаном, где для нас заранее была снята дача на имя Молинье. По дороге мы ночевали в отеле. Записи в отеле установлены и предъявлены мною Комиссии.
Отмечу, что весь наш багаж сдан был в Турции ради соблюдения инкогнито на имя Макса Шахтмана. И сейчас еще на деревянных ящиках, в которых доставлены мои книги и бумаги в Мексику, сохранились инициалы М. Ш. Но ввиду раскрытия нашего инкогнито для агентов ГПУ в Марселе не могло уже быть тайной, что багаж принадлежит мне, и т. к. мои сотрудники вместе с багажом взяли направление на Париж, агенты ГПУ сделали вывод, что мы с женой в автомобиле или в аэроплане также направились в столицу Франции. Не надо забывать, что в тот период отношения между советским правительством и французским оставались еще крайне натянуты. Печать Коминтерна утверждала даже, будто я прибыл во Францию со специальной миссией: помогать тогдашнему премьеру Даладье, нынешнему военному министру, в подготовке… военного вторжения в СССР. Как коротка человеческая память!.. Между ГПУ и французской полицией не могло быть, следовательно, близких отношений. ГПУ знало обо мне только то, что печаталось в газетах. Ромм мог знать только то, что знало ГПУ. Между тем печать сейчас же после нашей высадки утратила наш след. На основании розысков в телеграммах собственных корреспондентов того периода редакция «Нью-Йорк таймс» писала 17 февраля текущего года: «Судно, которое доставило г. Троцкого из Турции в Марсель в 1933 году, причалило после того, как он секретно сошел на берег согласно телеграмме из Марселя в «Нью-Йорк таймс» от 25 июля 1933 года. Он перешел на моторную лодку в трех милях от пристани и высадился в Кассисе, где дожидался автомобиль… В то время получались противоречивые сообщения, что г. Троцкий отправился в Корсику, на целебные воды Руйана, в центре Франции, подле Виши, или, наконец, в это последнее место». Эта справка, делающая честь точности корреспондента газеты, полностью подтверждает предшествующее изложение. Уже 24 июля печать терялась в догадках насчет нашей дальнейшей судьбы. Положение ГПУ, приходится признать, было чрезвычайно затруднительно.
Организаторы подлога рассуждали примерно так: Троцкий не мог не провести в Париже хоть несколько дней, чтоб урегулировать свое положение и найти для себя место жительства в провинции. ГПУ не знало, что все вопросы были урегулированы заранее и что дача для нас была снята еще до нашего приезда. С другой стороны, Сталин, Ежов, Вышинский боялись откладывать свидание с Роммом на август или на более поздний месяц: нужно было ковать железо, пока горячо. Таким путем эти осторожные и предусмотрительные люди выбрали для свидания конец июля, когда я, по всем их соображениям, не мог не быть в Париже. Но здесь-то они как раз и просчитались. В Париже мы не были. В сопровождении сына и трех французских друзей мы, как уже сказано, 25 июля прибыли в Сент-Пале подле Руйана. Как бы для того, чтоб еще более затруднить положение ГПУ, день нашего прибытия ознаменовался пожаром на нашей даче: сгорели беседка, часть деревянной изгороди, обгорела часть деревьев. Причина: искра из трубы паровоза. В местных газетах от 26 июля можно найти сообщение об этом инциденте. Племянница хозяина дачи прибыла через несколько часов, чтоб проверить последствия пожара. Показания обоих лиц, служивших нам в пути шоферами, Лепренса и Р. Молинье, как и показания сопровождавшего нас Ласте, описывают путешествие со всеми деталями. Свидетельство, выданное пожарной командой, удостоверяет дату пожара. Репортер Albert Bar don, давший в печать сообщение о пожаре, видел меня в автомобиле и дал об этом свидетельское показание. Показание дала также упомянутая выше племянница хозяина дома. На даче нас ждали Вера Ланис, взявшая на себя обязанности хозяйки, и Сегаль, помогавший нашему устройству. Все эти лица провели с нами последние дни июля и были свидетелями того, что, едва доехав до СентПаде с лумбаго и с повышенной температурой, я почти не вставал с постели.
О нашем прибытии префект департамента Шарент Инфе-риер был немедленно извещен из Парижа секретной телеграммой. Мы жили под Руйаном, как и вообще во Франции, инкогнито. Наши бумаги свидетельствовались только старшими чиновниками «Сюрте женераль» в Париже. Там можно, несомненно, найти следы нашего маршрута.
Я провел в Сент-Пале свыше двух месяцев на положении больного под наблюдением врача. В «Таймс» я писал, что меня посетили в Сент-Пале не менее 30 друзей. Дальнейшие розыски в памяти и в бумагах показывают, что у меня посетителей было около 50: свыше тридцати французов, главным образом парижан, семь голландцев, два бельгийца, два немца, два итальянца, три англичанина, один швейцарец и т. д. Среди посетителей были люди с именами, как французский писатель Андре Мальро196, писатель и переводчик моих книг Парижанин197, голландский депутат Снефлит198, голландские журналисты Шмидт199 и Декадт, бывший секретарь британской Независимой рабочей партии Пэтон200, немецкий эмигрант В., немецкий писатель Г., и пр. (я не называю эмигрантов по именам, чтоб не причинить им каких-либо затруднений, но все они, конечно, смогут дать свои показания перед Комиссией). Если б я провел в Париже конец июля, большинству из посетителей не было бы никакой нужды совершать путешествие в Руйан. Все они знали, что я в Париже не был и не мог быть… Из сопровождающих нас в пути четырех моих сотрудников трое прибыли из Парижа в Руйан. Только Макс Шахтман отправился через Гавр в Нью-Йорк, не успев со мной проститься. Я предъявил Комиссии его письмо от 8 августа 1933 года, где он выражает свое огорчение по поводу того, что оторвался от нас в пути и не успел даже проститься. Нет, в доказательствах недостатка нет…
К началу октября мое физическое состояние улучшилось, и друзья перевезли меня в автомобиле в Баньер в Пиренеях, еще дальше от Парижа, где мы провели с женой октябрь. Только благодаря тому, что наше пребывание под Руйаном, как и в Пиренеях, протекло без всяких осложнений, правительство согласилось разрешить нам приблизиться к столице, но все же рекомендовало поселиться за пределами Сенского департамента. В начале ноября мы прибыли в Барбизон, где для нас снята была дача. Из Барбизона я действительно несколько раз наезжал в столицу, всегда в сопровождении двух-трех друзей, причем порядок моего дня строго определялся заранее, и те немногие квартиры, которые я посещал, могут быть с точностью установлены, как и список моих посетителей. Все это относится, однако, уже к зиме 1933 года. Между тем ГПУ устроило Ромму свидание со мною в июле 1933 г. Этого свидания не было. Его не могло быть. Если вообще ·существует на свете понятие алиби, то в данном случае оно находит свое наиболее полное и законченное выражение. Несчастный Ромм солгал. ГПУ заставило его солгать. Вышинский покрыл его ложь. Именно для этой лжи Ромм был арестован и включен в число свидетелей.
Показание Ромма не исключение. Все показания построены по тому же типу. Свидетели и подсудимые разыгрывают роли по тексту, который в основных чертах написан Сталиным, а в деталях разработан Ягодой, Ежовым, Вышинским и Аграновым201. Такова методология московских процессов.
ПОЛЕТ ПЯТАКОВА В НОРВЕГИЮ
Уже 24 января, на следующий день после открытия последнего процесса и первого показания Пятакова, когда приходилось опираться на краткие телеграммы агентств, я писал в коммюнике для мировой печати:
«Если Пятаков приезжал (в Осло) под
