более глубокий ров. Стараясь вывести из мнимых преступлений самые страшные внутренние и международные последствия, Радек писал о подсудимых и, прежде всего, обо мне: «Они знают, что… подрыв доверия к сталинскому руководству… означает только воду на мельницу немецкого, японского, польского и всех других фашизмов. Тем более они знают, что убийство гениального вождя советских народов Сталина означает прямую работу на пользу войне…» Радек делает далее еще шаг по тому же пути. «Дело идет не об уничтожении честолюбцев, которые дошли до величайшего преступления; дело идет, — пишет он, — об уничтожении агентов фашизма, которые готовы были помочь зажечь пожар войны, облегчить победу фашизма, чтобы из его рук получить хоть призрак власти». Эти строки представляют не юридическое обвинение, а политическую риторику. Нагромождая ужасы на ужасы, Радек не предвидел, конечно, что ему придется за них расплачиваться. В таком же духе и с теми же последствиями писали Пятаков и Раковский.
За публицистику смертельно перепуганных капитулянтов ухватился Сталин при подготовке нового процесса. 12 сентября, т. е. через три недели после статьи Радека, передовая «Правды» неожиданно провозгласила, что подсудимые «…пытались скрыть истинную цель своей борьбы. Они пустили версию о том, что у них нет никакой программы. На самом деле программа у них существовала. Это — программа разгрома социализма и восстановления капитализма». Ни малейших данных в подтверждение этих слов «Правда», конечно, не представила. Да и какие тут могут быть данные!
Новая программа подсудимых не была, таким образом, установлена на основании документов, фактов или признаний подсудимых, или хотя бы логических заключений прокуратуры; нет, она была попросту провозглашена Сталиным через голову Вышинского, после расстрела обвиняемых.
Доказательства? Их должно было задним числом доставить ГПУ в той единственной форме, какая ему доступна: в форме «добровольных признаний». Вышинский немедленно принял к исполнению новое поручение: превратить конструкцию Радека из истерической в юридическую, из патетической в уголовную. Но новая схема — вот чего не предвидел Радек! — была отнесена Вышинским не к 16-ти подсудимым (Зиновьев и др.) — их уже не было в живых, — а к 17-ти, причем автор схемы, Радек, оказался одной из ее первых жертв.
Кошмар? Нет, реальность. Главные подсудимые нового процесса походили на благочестивых сотрудников инквизиции, которые усердно копали могилы, делали гробы и заготовляли отлучительные эпитафии для других и которым инквизитор предложил затем вписать в текст эпитафий собственные имена и смерить, по росту ли им приходятся гробы. После того как эта процедура была закончена, Сталин вышел из тени и в качестве непогрешимого судьи заявил о Зиновьеве и Каменеве: «Оба они лгали». Ничего более зловещего не выдумывала еще человеческая фантазия!
Разъяснения Сталина насчет саботажа стоят на том же уровне, что и вся его речь. «Почему наши люди не заметили всего этого? — ставит он вопрос, которого никак нельзя обойти. Ответ гласит: «Наши партийные товарищи за последние годы были всецело поглощены хозяйственной работой и… забыли обо всем другом». Эта мысль, как всегда у Сталина, варьируется без доказательств на десять ладов. Увлеченные хозяйственными успехами, руководители «не стали просто обращать внимания» на саботаж. Не замечали. Не интересовались. Какой же хозяйственной работой были «поглощены» эти люди, если они умудрились проглядеть разрушение хозяйства? И кто, собственно, должен был «обращать внимание» на саботаж, раз организаторами его являлись сами организаторы хозяйства? Сталин даже не пытается свести концы с концами. На самом деле его мысль такова: слишком увлеченные практической работой, хозяйственники «забыли» о более высоких интересах правящей клики, которая нуждается в подложных обвинениях, хотя бы и в ущерб хозяйству.
В прежние годы, продолжает Сталин, вредительством занимались буржуазные техники. Но «мы воспитали за истекший период десятки и сотни тысяч технически подкованных большевистских кадров» (сотни тысяч «кадров»?). Организаторами саботажа являются теперь не беспартийные техники, а вредители, случайно заполучившие партийный билет». Все опрокинуто на голову! Чтоб объяснить, почему хорошо оплачиваемые инженеры охотно мирятся с «социализмом», а большевики становятся в оппозицию к нему, Сталин не находит ничего лучшего, как объявить всю старую гвардию партии «вредителями, случайно заполучившими партийный билет» — и, очевидно, застрявшими в партии на несколько десятилетий. Как могли, однако, «десятки и сотни тысяч технически подкованных большевистских кадров» проглядеть саботаж, подкапывавший промышленность в течение ряда лет? Остроумное объяснение мы уже слышали: они слишком были заняты хозяйством, чтоб замечать его разрушение.
Для успеха саботажа нужна, однако, благоприятная социальная среда. Откуда ей было взяться в обществе торжествующего социализма? Ответ Сталина: «Чем больше будем продвигаться вперед… тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов». Но, во-первых, бессильного «озлобления» (каких-то «остатков», изолированных от народа, недостаточно, чтоб потрясать советское хозяйство. Во-вторых, с какого это времени Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин, Томский, Смирнов, Евдокимов218, Пятаков, Радек, Раковский, Мрачковский, Сокольников, Серебряков, Муралов, Сосновский219, Белобородов220, Эльцин221, Мдивани222, Окуджава223, Гамарник, Тухачевский, Якир и сотни других, менее известных — весь старый руководящий слой партии, государства и армии -превратились в «остатки разбитых эксплуататорских классов»? Нагромождением подлогов Сталин загнал себя в такой тупик, что в его объяснениях трудно найти хотя бы тень смысла. Но цель ясна: оклеветать и разгромить все, что стоит на пути бонапартистской диктатуры.
«Ошибочно было бы думать, — продолжает оратор, — что сфера классовой борьбы ограничена пределами СССР. Если один конец классовой борьбы имеет свое действие в рамках СССР, то другой ее конец протягивается в пределы окружающих нас буржуазных государств»*. Оказывается, что по мере упрочения социализма в отдельной стране классовая борьба не затухает, а обостряется и что важнейшей причиной этого противоестественного факта является параллельное существова-вание буржуазных государств. Мимоходом и незаметно для себя Сталин приходит к признанию невозможности построения бесклассового общества в отдельной стране. Но научные обобщения мало занимают его. Все рассуждение имеет не теоретический, а полицейский характер. Сталину надо попросту протянуть «конец» подлога за границу.
«Взять, например, — продолжает он, — троцкистский контрреволюционный Четвертый интернационал, состоящий на две трети из шпионов и диверсантов… Разве не ясно, что этот шпионский интернационал будет выделять кадры для шпионско-вредительской работы троцкистов?» Сталинский силлогизм есть обычно простая тавтология: шпионский Интернационал будет выделять шпионов. «Разве не ясно?» Не совсем! Даже наоборот: совсем не ясно.
Чтоб убедиться в этом, достаточно вернуться к известному уже нам утверждению Сталина: «троцкизм» перестал быть «течением в рабочем классе», а стал «узкой группой заговорщиков». Платформа «троцкистов» такова, что ее никому нельзя показывать: «троцкисты» излагают ее только на ухо Ягоде и Ежову. Послушаем снова самого Сталина:
«Понятно, что такую платформу не могли не спрятать «троцкисты» от народа, от рабочего класса… от троцкистской массы, * Таким стилем отличается вся речь. «Сотни тысяч кадров». У классовой борьбы есть «конец». Этот «конец… имеет свое действие». Почтительные редакторы не смеют указать вождю на его безграмотность. Стиль не только человек, но и режим. и не только от троцкистской массы, но даже от руководящей троцкистской верхушки, состоявшей из небольшой кучки людей в 30-40 человек. Когда Радек и Пятаков потребовали от Троцкого разрешения (I) на созыв маленькой конференции троцкистов в 30-40 человек для информации о характере этой платформы, Троцкий запретил (!) им это».
Оставим в стороне поразительное изображение отношений внутри оппозиции: старые революционеры не смеют будто бы собраться в СССР без особого «разрешения» далекого эмигранта Троцкого! Но не эта тоталитарно-полицейская карикатура, отражающая дух сталинского режима, интересует нас сейчас. Важнее другое: как связать общую характеристику троцкизма с характеристикой Четвертого Интернационала? Троцкий «запретил» сообщить о шпионаже и саботаже даже 30-40 испытанным троцкистам в СССР. С другой стороны, Четвертый Интернационал, насчитывающий многие тысячи молодых членов, состоит «на две трети из шпионов и диверсантов». Значит, скрывая «программу» от десятков, Троцкий сообщил ее тысячам?
Поистине злобе и хитрости не хватает ума. Однако за тя-желовесной глупостью клеветы скрывается вполне определенный практический план, направленный на физическое истребление международного революционного авангарда.
Прежде еще, чем этот план начал выполняться в Испании, он был с полным бесстыдством раскрыт в еженедельнике Коминтерна (и ГПУ) «Ла Кореспонданс Интернасиональ» почти одновременно с опубликованием речи Сталина: 20 марта 1937 г. В статье, направленной против австрийского социал-демократа Отто Бауэра, который при всем своем тяготении к советской бюрократии не может заставить себя верить Вышинскому, говорится, между прочим, следующее:
«Если кто-нибудь имеет в настоящее время возможность получить очень аутентичную информацию о переговорах Троцкого с Гессом, то это Бауэр: французский и английский штабы очень хорошо осведомлены об этом деле. Благодаря хорошим отношениям, которые Бауэр поддерживает с Леоном Блюмом и Ситри-ным224 (который является в свою очередь другом как Болдуина225, так и сэра Самюэля Хора226), ему достаточно было бы обратиться к ним. Они не отказали бы ему в кое-каких конфиденциальных сообщениях для его личного употребления».
Чья рука руководила этим пером? Откуда анонимный публицист Коминтерна знает о тайнах английского и французского генеральных штабов? Одно из двух: либо капиталистические штабы показали свои досье коммунистическому журналисту, либо, наоборот, этот журналист пополнил досье двух штабов продуктами своего творчества. Первая гипотеза слишком невероятна: британскому или французскому штабу незачем прибегать к помощи журналистов Коминтерна для разоблачения «троцкизма». Остается вторая версия: ГПУ сфабриковало какие-то документы для иностранных штабов.
В процессе Пятакова-Радека о моем «свидании» с немецким министром Гессом говорилось лишь вскользь и мимоходом. Пятаков, несмотря на свою (мнимую) близость ко мне, не сделал попытки при (мнимом) свидании со мною узнать какие бы то ни было подробности и о моем (мнимом) свидании с Гессом. Вышинский, как всегда, прошел молча мимо этой явной несообразности. В дальнейшем решено было, однако, разработать эту тему. Французский и британский генеральные штабы, видимо, получили какие-то «документы». Об этом твердо известно в штабе Коминтерна. Но ни в Париже, ни в Лондоне не сделали из драгоценного материала никакого употребления. Почему? Может быть, из недоверия к источнику. Может быть, потому,. что Леон Блюм и Даладье не хотели оказаться партнерами московских палачей. Может быть, наконец, потому, что господа генералы сохраняют «документы» для более горячего момента. Так или иначе, Сталину не терпится. Ему необходимо хоть косвенное подтверждение его подлогов из какого-нибудь «беспристрастного» источника. А так как штабы хранят молчание, то журналисту ГПУ поручено потянуть их за язык. Таково несомненное происхождение статьи, внушенной Сталиным и дополняющей его речь. Может быть, господин Даладье даст на этот счет более компетентную справку?
Резолюция по докладу Сталина гласит: «Разоблачали троцкистов обычно органы НКВД (т.’ е. ГПУ) и отдельные члены партии — добровольцы. Сами же органы промышленности и в некоторой степени также транспорта не проявляли при этом ни активности, ни тем более инициативы. Более того, некоторые органы
