норвежскими фашистами, хотя это похищение не удалось. Он замолчал похищение части моих архивов агентами ГПУ в Париже, хотя это похищение имело место. Он заменил мою дочь сестрой и спутал Париж с Берлином. Без малейшего основания он приписал моей больной дочери, как и моему младшему сыну, «секретную политическую деятельность». Он свалил в одну кучу приписываемую мне связь с германским фашизмом и мою деятельную связь с германской секцией IV Интернационала.

Если г. Бильс оказался способен в течение нескольких недель перепутать и исказить все, что происходило при его участии на апрельском расследовании, то можно ли хоть в малейшей степени полагаться на передачу г. Бильсом тех разговоров, которые он вел или будто бы вел 17 лет тому назад с Бородиным и другими, не названными им свидетелями? Когда я сказал, что информатор г. Бильса лжец, то это было лишь вежливое выражение той мысли, что сам г. Бильс расходится с истиной. Или, может быть, он согласится подтвердить свое свидетельское показание перед Комиссией?

7. С целью доказать свою независимость от Москвы г. Бильс пишет: «Я телеграфировал президенту Карденасу несколько месяцев тому назад, прося его предоставить Троцкому убежище в Мексике».

Только что мы слышали от Бильса, будто я уже в 1919 г. занимался в Мексике секретной деятельностью, которую г. Бильс считает настолько преступной, что спешит разоблачить ее через 17 лет. Спрашивается: на каком же основании г. Бильс тревожил президента Карденаса своей телеграммой? Выходит, что г. Бильс скрывал от мексиканского правительства те сведения, которые он имел будто бы от Бородина, и вводил мексиканское правительство в заблуждение, ходатайствуя о предоставлении мне права убежища. Г-н Бильс самого себя превращает в сознательного соучастника моей преступной деятельности. Может быть, однако, он в качестве свидетеля разъяснит и эти свои действия перед Комиссией? Это его прямой долг перед общественным мнением Мексики! * * * Я обрываю на этом перечень ложных утверждений, ошибок и искажений г. Бильса. Когда появятся в свет протоколы, они покажут, с какой злонамеренной тщательностью г. Бильс обошел в своей статье все те вопросы, которые имеют решающее значение для оценки московских процессов (в частности и в осо-бенности, документальное ниспровержение показаний Ольбер-га, Гольцмана, Владимира Ромма и Пятакова).

Уже из этого ясно, чьим интересам г. Бильс служит. Но, может быть, еще более разоблачает г. Бильса отмеченная выше двойственность его метода: с одной стороны, он пытается (косвенно, трусливо, путем инсинуаций) поддержать московское обвинение относительно моего «союза» с фашизмом для борьбы против революции, социализма и демократии. С другой стороны, он, как и мексиканский корреспондент «Нью-Йорк Таймс» Клюкгон, хочет внушить известным сферам мысль, что я вмешиваюсь во внутреннюю жизнь Мексики и Соединенных Штатов с целью вызвать в них революции. Эти противоречивые обвинения питаются одними и теми же интересами — именно, интересами московской бюрократии. Обвинение в связи с фашизмом имеет своей задачей скомпрометировать меня в глазах рабочих масс. Но чтоб эта операция удалась, нужно помешать мне защищаться, нужно зажать мне рот, лишить меня права убежища, добиться моего заключения, как это удалось сделать в Норвегии. Для этой цели необходимо запугивать заинтересованные правительства моей «секретной революционной деятельностью». Я не говорю, что г. Бильс, бывший корреспондент ТАСС, является и ныне наемным агентом Москвы. Я могу допустить, что он является полусознательным орудием в руках ГПУ. Но это дела не меняет. Он пускает в оборот те же методы, что и профессиональные агенты ГПУ. От себя он прибавляет лишь некоторое количество бескорыстной путаницы. * * * Может быть, Комиссия расследования сочтет возможным:

а) пригласить г. Бильса в качестве свидетеля;

б) предложить ему теперь же ясно и точно формулировать

те вопросы, которые ему будто бы помешала поставить Комис

сия или на которые я не дал ответа или дал «неудовлетвори

тельный» ответ;

в) предложить ему поставить любые дополнительные воп

росы.

Со своей стороны я с полной готовностью отвечу на все и всякие вопросы, из какого бы лагеря они ни исходили и кем бы они ни задавались, не исключая, конечно, и г. Бильса, при одном единственном условии: если эти вопросы будут мне предъявлены через посредство Комиссии расследования.

Койоакан, 18 мая 1937 г. В КОМИССИЮ РАССЛЕДОВАНИЯ

Копия адвокату Гольдману

Препровождаю при сем документ исключительной важности — именно: письмо сыну, написанное 3 декабря 1932 года, в каюте парохода, на пути из Дании во Францию. Одного этого письма достаточно для опровержения показания Гольцмана о его мнимом визите ко мне в Копенгаген. Привожу в переводе первую часть письма, относящуюся непосредственно к вопросу о том, был или не был Лев Седов в Копенгагене в конце ноября 1932 года.

«Милый Левусятка, видимо, так и не удастся нам повидаться: между приходом парохода в Дюнкирхен и отходом парохода из Марселя остается ровно столько времени, сколько нужно на пересечение Франции. Задержаться до следующего парохода (целую неделю!) нам, разумеется, не разрешат… Мама очень-очень огорчена тем, что свидания не вышло, да и я тоже… Ничего не поделаешь…»

Дальше следуют советы политического характера, которые я через сына передавал третьим лицам. Заканчивается письмо следующим образом:

«Надеемся, что Жанна242 благополучно доехала домой.

Крепко-крепко обнимаю и целую тебя. Твой

3.XII.1932. Каюта парохода.

Мама целует тебя (она еще в постели, 7 ч. утра), сегодня, вероятно, напишет».

Письмо это требует некоторых пояснений.

В отличие от подавляющего большинства других писем,

оно написано не на машинке, а от руки, на двух листках, вы

рванных из записной книжки. Объясняется это тем, что на па

роходе не было ни русского сотрудника, ни русской машинки.

Именно потому, что письмо написано от руки, в моем ар

хиве не сохранилось копии, вследствие чего я не мог своевре

менно представить письмо Комиссии. Что касается бумаг моего

сына, то они хранятся им не в классифицированном и упорядо

ченном виде, как у меня, притом не у него на квартире, т. к. он

всегда может опасаться налета агентов ГПУ. Этим объясняется,

что сын только в самые последние дни, при разборе старых бу

маг наткнулся на этот исключительно ценный документ.

Из текста письма совершенно ясно вытекает, что сын не

был в Копенгагене и что там была его жена Жанна.

Так как может возникнуть подозрение, что письмо напи

сано недавно, в интересах защиты, то я прошу подвергнуть пись

мо химическому анализу, который с несомненностью установит,

что письмо написано несколько лет тому назад.

Л. Троцкий Койоакан, 29 мая 1937 г. РАССТРЕЛ ПОЛКОВОДЦЕВ После того как Сталин обезглавил партию и советский аппарат, он обезглавил армию, Ворошилов — только орудие Сталина: не политик, не стратег, не администратор. Во главе армии стояли фактически: Тухачевский, в котором все видели будущего верховного главнокомандующего в случае войны, и Гамарник, политический воспитатель армии. Гамарник застрелился, Тухачевский расстрелян. Во главе двух важнейших военных округов стояли Якир и Уборевич, талантливые стратеги гражданской войны, годами готовившиеся к своей будущей роли в случае войны с Польшей или Германией. К ним надо прибавить Корка и более молодого Путну — выдающихся офицеров генерального штаба, а также Примакова243, блестящего кавалерийского генерала. Я не знаю в Красной армии ни одного офицера (кроме разве Буденного244), который мог бы по популярности, не говоря уж о знаниях и талантах, равняться с расстрелянными полководцами. Обвинение в том, что эти люди могли быть агентами Германии настолько глупо и постыдно, что не заслуживает опровержения. Сталин и не надеялся на то, что Европа и Америка поверят этому обвинению. Но ему нужно оправдать сильнодействующими доводами истребление всех даровитых, выдающихся и самостоятельных людей перед лицом русских рабочих и крестьян.

Каковы действительные причины истребления лучших советских генералов? Я могу высказаться об этом лишь гипотетически, на основании ряда симптомов. Ввиду приближения военной опасности наиболее ответственные командиры не могли не относиться с тревогой к тому факту, что во главе вооруженных сил стоит Ворошилов. Весьма возможно, что в этих кругах выдвигали на место Ворошилова кандидатуру Тухачевского. Были ли у некоторых казненных особые взгляды на внешнюю политику СССР, в частности на вопрос о взаимоотношениях с Германией? Это не исключено. Но разногласия с официальной политикой, если они были, не могли выходить из рамок советского патриотизма. За это ручается все прошлое обвиняемых. Не дошло ли дело до «заговора» против Сталина? Я не верю в это. Об этом не говорит и обвинение. Но весьма вероятно, что командный состав пытался или готовился оказать нажим на Политбюро с целью смещения Ворошилова. Нужно сказать, что сам Сталин не делал себе никаких иллюзий насчет Ворошилова и нередко поддерживал против него Тухачевского как более выдающуюся фигуру. Но когда Сталину пришлось выбирать, он оказался на стороне Ворошилова, который может быть только его орудием, и выдал Тухачевского, который мог бы стать опасным противником.

Самая возможность такого конфликта выросла из эволюции советского режима: где бюрократия в целом совершенно независима от народа, там военная бюрократия стремится стать независимой от штатской. Конфликт между двумя частями бюрократии или конкретнее, между Политбюро, включая Ворошилова, с одной стороны, и между цветом советского офицерства, с другой стороны, лежит в основе последнего процесса.

Сталин нанес армии самый страшный удар, какой вообще можно себе представить. Армия стала ниже на несколько голов. Она потрясена морально до самых своих основ. Интересы обороны страны принесены в жертву интересам самосохранения правящей клики. После процесса Зиновьева и Каменева, Радека и Пятакова процесс Тухачевского, Якира и др. знаменует начало конца сталинской диктатуры.

12 июня 1937 г.

В КОМИССИЮ РАССЛЕДОВАНИЯ В НЬЮ-ЙОРКЕ

Фактические поправки к моим показаниям

Мои показания, данные подкомиссии в Койоакане, заключают в себе несколько фактических неточностей. Правда, ни одна из них не имеет прямого отношения к предмету расследования Комиссии и не может оказать влияния на ее выводы. Тем не менее в интересах точности я считаю необходимым исправить здесь допущенные мною погрешности.

По вопросу о Гольцмане я ответил, что после выезда моего

из России я не имел с ним «ни прямых ни косвенных связей».

На самом деле Гольцман встретился с моим сыном Седовым в

1932 году в Берлине и сообщил ему, как я узнал позднее, фак

тические сведения о положении в СССР. Эти сведения были

опубликованы в русском «Бюллетене оппозиции». Этот факт

можно истолковать как «косвенную» связь между Гольцманом

и мною.

На вопрос моего защитника Гольдмана, капитулировал ли

Блюмкин, я ответил: «В очень скромной форме». По-видимому,

это утверждение ошибочно. По крайней мере, я не нашел ника

ких следов капитуляции Блюмкина. Он работал за границей в

контрразведке ГПУ. Работа его имела строго индивидуальный

характер. Его начальники, Менжинский245 и Трилиссер246, счи

тали его незаменимым работником и потому, несмотря на оппо

зиционные убеждения Блюмкина, сохраняли его на крайне от

ветственном посту.

По вопросу возвращения жены моего сына Жанны из Ко

пенгагена в Париж в отчете сказано, будто она совершила путь

из Дании во