жалованья, или выгоды косвенные в виде премии за принадлежность к той или другой политической партии». («Благонамеренные речи» – «В погоню за идеалами».)

Так говорит Салтыков. И многие платонические «почитатели» и «поклонники» этого писателя, так или иначе притершиеся к «идее» государственности, как «базису», стали бы куда умереннее в своих симпатиях к великому русскому сатирику, если бы поближе познакомились с нетленным наследием писателя, которого они так много почитают, так мало читают и так основательно не понимают…

В середине прошлого года в столице Бельгии собрались – не в первый, впрочем, раз – с разных концов света почтенные криминалисты и тюрьмоведы для обсуждения вопросов своей почтенной профессии.

Как воодушевленно бились истинно-гражданские сердца при наблюдении работ этого съезда на пользу всемирного прогресса! Какой отрадой веяло от того факта, что, несмотря на «недоразумение» между европейскими странами и Китаем, в области тюрьмоведения у этих государств оказалось столько общих интересов, что Китай был на конгрессе представлен в лице одного официального делегата. Делегат этот, правда, к большому недоумению автора корреспонденций, которыми мы пользуемся{54}, на заседании конгресса «почему-то не появлялся». Может быть, в этом факте и сказались особенности китайской гражданственности: воспитанный на ужасах китайского режима, с его полным отсутствием личных гарантий, некультурный китайский делегат мог поопаситься, как бы ему самому – ввиду щекотливости современного международного положения Китая – не пришлось на личном опыте проверить высокое совершенство европейских пенитенциарных учреждений. Как он заблуждался в таком случае, этот наивный сын Небесной Империи! Какое несовершенное понятие имел он об ослепительных успехах европейской гуманности!

Давно ли, в самом деле, минуло то «доброе старое время! когда – по выражению И. Я. Фойницкого[72] – криминалисты отвечали названию и понятию кнутобойцев»? А ныне? Нужно ли говорить, что ныне бельгийский конгресс, который имел «характер подведения отчета минувшему веку», обнаружил блестящие завоевания тюрьмоведения, совершенные в девятнадцатом столетии, и раскрыл еще более светозарные горизонты, приподняв компетентной рукой завесу будущего.

Бельгийский министр юстиции, открывший конгресс, в своей «краткой речи» коснулся преимущественно «огромных успехов, достигнутых наукой тюрьмоведения в продолжение истекающего столетия»… Пригласив конгресс лично убедиться в достоинствах бельгийских пенитенциарных учреждений, министр говорил между прочим: «Повсеместное устройство одиночного заключения будет вскоре закончено у нас. Не могу сказать, что оно будет окончательно, или что господство этой системы окажется неизменным (!), – это было бы равносильно притязанию на то, что мы достигли идеала (!!!); это равнялось бы отрицанию способности всего земного постоянно улучшаться… Существуют две почти одинаково страшные опасности: безразличная неподвижность рутины и лихорадочная поспешность преобразований». (Курсив мой. Л. Т.)

Какая широта общественно-исторического кругозора! Какая глубокая эволюционно-научная точка зрения!

Удивительно ли, если в виду солидных завоеваний, совершенных в течение истекшего столетия «наукой» пенитенциарных учреждений, действительный председатель конгресса (г. Де-Латур) воскликнул в порыве высокого профессионально-гражданского воодушевления: «Тайна, разгадки которой искали так жадно, остается ли тайной и ныне? Не найден ли уже ключ к ней»? – и все конгрессисты были исполнены гордого сознания, что после жадных исканий теоретической мысли ключ к роковой, казалось, пенитенциарной тайне найден, наконец, в системе одиночного заключения{55}.

И что же?

Еще не успели высохнуть, как следует, чернила на протоколах брюссельского конгресса, как московский съезд русской группы международного союза криминалистов уже в апреле текущего года с сочувствием и одобрением выслушивал такие речи: «Развитие и совершенствование человека происходило и происходит в обществе себе подобных, и согласно с этим указанием реформатории (американские исправительно-воспитательные заведения для взрослых) отказываются от противоестественной одиночной системы, способной только отуплять человека и убивать в нем всякую инициативу, в пользу целесообразно устраиваемой системы совместного заключения…» (Речь Д. А. Дриля[73]).

Столь же сбивчивы на взгляд постороннего человека и все остальные результаты работ гг. криминалистов. 4 апреля К. С. Гогель в своем докладе отвергал ценность тюрьмы вообще, как исправительного института для преступников, на том основании, что лишение свободы преступника принесло мизерные результаты в борьбе правительства и общества с преступностью. И все участники съезда слушали эти речи в приятном сознании своей гуманности, а перед закрытием съезда председатель И. Я. Фойницкий благодарил г. Гогеля в числе прочих докладчиков за «общее политико-филантропическое направление».

Слушал эти речи, надо думать, и г. Жижиленко, а может быть, и сам говорил что-нибудь в этом невинно-гуманном роде. А 7 апреля, т.-е. на третий день, в речи своей о законе 10 – 12 июня 1900 г. (об отмене ссылки) г. Жижиленко выражал свое удовольствие по поводу того, что, благодаря вступлению в жизнь нового закона, тюремное заключение будет занимать центральное положение в нашей карательной системе, каковое обстоятельство даст-де возможность занять трудом всю ту массу лиц, которые в ссылке оставались без дела и ложились бременем на общество.

Что же это?

Одиночная камера – превосходно!.. Ключ к тайнам тюрьмоведения!.. Верное и гуманное средство, по глубоко-христианскому мнению о. Иосифа Фуделя, воздействовать на нравственность преступника!..

Целесообразно организованное совместное заключение – бесподобно!.. Оно, наконец, изгонит систему одиночных камер, которые, по мнению г. Дриля, своим противоестественным характером способны лишь притуплять преступника и убивать в нем всякую инициативу!..

Тюрьма? Что дала она, как средство борьбы с преступностью? Нуль! Она обнаружила свою полную несостоятельность, она превратилась в академию порока! – к общему удовольствию конгрессистов заявляет г. Гогель.

Тюрьма, как замена ссылки, – великолепно!.. Она создаст общественную экономию рабочих сил, она привьет преступнику любовь и привычку к систематическому труду! – развертывает перед очарованными слушателями тюремные перспективы г. Жижиленко.

И съезд всех выслушивает и всех благодарит за «политико-филантропическое» направление: г-на Жижиленко и г-на Гогеля, г-на Дриля и о. И. Фуделя – последнего особенно: за его речь «изящную по форме и высокую по содержанию», «окончательно подчеркнувшую общее политико-филантропическое направление съезда»{56} (слова заключительной речи председателя).

Добрая «наука»! Она все одобряет, все принимает, все переваривает, все покрывает своим именем. Те правовые нормы, которые на взгляд постороннего человека представляются порождениями грубо-эгоистических приватных интересов, по толкованию профессионалистов оказываются непререкаемыми внушениями объективной «науки» права.

Так, например, по вопросу: «должно ли допускать выдачу совершивших преступление за границей государствам, подданными коих они состоят» брюссельский конгресс принял формулу одного парижского профессора, гласящую, что «выдача своих преступных подданных есть способ достичь правильного отправления уголовного правосудия, ибо должно признать за требование науки (вот оно!), чтобы суд возлагался, насколько возможно, на учреждения того государства, где совершено преступление». Раз наука требует – ничего не поделаешь! А кому же и формулировать ее требования, как не профессорам, ее официально признанным и соответственно оплачиваемым истолкователям?

На том же конгрессе жрецы правовой истины долго упражнялись в тончайших научных дефинициях (определениях), в сложнейших и деликатнейших дедукциях, чтобы овладеть «неуловимым понятием шантажа» (sic!), и, изловив неуловимое, разразились во славу всепобеждающей науки радостными рукоплесканиями.

И это – «наука»?

Нет, тысячу раз нет! Тут имеются налицо элементы апологетики, риторики, софистики, схоластики – но нет ни единого грана науки!

Суровый и нагло-практический гений общественной репрессии делает свое мрачное дело, не задумываясь над теоретическими предпосылками, и, лишь свершив, что надо, вызывает сову философско-правовой Минервы и властно требует: «Оправдай!», и та оправдывает. Да и как не оправдать? Ведь мудрая сова теории находится на иждивении у общественной практики!

И. Я. Фойницкий особенно подчеркивает, что хотя на московском съезде «звучали даже (!) мотивы филантропии, но истинные интересы государства и общества ни разу не были нарушены постановлениями съезда»{57}, что в переводе на вульгарный язык означает: хотя теоретический разум и врал, но ни разу не заврался и при всех своих превыспренностях не учинял неприличия по отношению к тем интересам, которые принято называть интересами общества и государства и наготу которых теоретическому разуму поручено было прикрыть деликатной тканью логических построений.

Эти почтенные люди науки не могли позволить себе критиковать систему одиночных камер в Бельгии, где эта система как раз получила завершение ко времени конгресса. Все их разногласия имеют в сущности невиннейший характер: это чисто диалектические словопрения людей, преследующих в конце концов одни и те же задачи, одними и теми же средствами, и менее всего склонных нарушать так называемые истинные интересы так называемого общества.

Каков же механизм их объективно-правовых построений? Он очень прост.

Профессорский разум устанавливает основной принцип.

Профессорская воля намечает тот конечный вывод, к которому необходимо прийти, ибо того требует, в нашем случае, практический гений общественной репрессии.

Задача разума состоит в том, чтобы заняться построением чистых дедукций из основного принципа, с видом субъекта, беззаботно совершающего логическую прогулку и не имеющего перед собой никакой эмпирической цели.

Задача воли состоит в том, чтобы на пути шествия разума расположить такие «привлекающие и отклоняющие» его внимание моменты – в виде незаметно вводимых посылок, – чтобы разум неожиданным для себя самого образом, под влиянием этих деликатных толчков со стороны воли, оказался у желанной цели, связав по пути своего следования изящной и на вид весьма внушительной цепью основной принцип с заранее данным выводом. Приведя разум к цели, воля говорит: «что и требовалось доказать», – и действительно: грубый в своей эмпирической наготе факт общественной репрессии рукоположен уже в чин принципа и просветлен высоким благословением «чистой мысли».

Итак: в то время как практический разум общественной репрессии холопствует пред господствующими интересами, чистый правовой разум виляет перед практическим. Бедный «чистый разум», жалкая «царственная мысль»!

«… Царицею природы

Она должна являться, человек же

Ее рабой своих влечений сделал;

Ее, посланницу богов, заставил

Служить униженно за тем столом,

Вокруг которого пируют страсти;

Или стоять за дверью, чтобы взглядом,

От голода горящим, не смутить

Их сытой оргии; за ними чистить

И прибирать оставленную грязь;

Им помогать в деяниях презренных

И прикрывать их громкими словами!

Вот ложь, клеймящая чело людское!»

(Тор Гедберг, «Гергард Грим» «Начало», март 1899 г.)

У Грима, как философа-индивидуалиста, полученный вывод принимает индивидуалистическую формулировку: разум служит страстям, сознательное – бессознательному, дух – телу, мысль – великому «Само». Но тот же вывод для наших целей требует социологической формулировки: общественная мысль в своих признанных правовых формах была и остается слугой господствующих общественных интересов.

Вот почему трудно от нее ждать научных выводов, широких социологических обобщений, смелой отрезвляющей критики!

Вот почему она с равным успехом может говорить о пользе одиночной камеры, а равно и о вреде оной, не наступая при этом на мозоль «истинным интересам общества и государства»!

Вот почему «метод» ее – цветистая риторика, а подчас и грубая софистика!

Вот почему, наконец, мы, посторонние люди, несмотря на наше глубокое уважение к истинной науке, или, лучше сказать, в силу такого уважения, имеем право бросить в эту якобы науку презрительным стихом:

«Вот ложь, клеймящая чело людское!»

«Восточное Обозрение» NN 135, 136, 20, 21 июня 1901 г.

Л. Троцкий. МЫ СОЗРЕЛИ

Мм. гг.!

Первым долгом извещаю вас, что мы созрели.

«Мы созрели, мы созрели!

Веселись, созревший Росс!»

Созреванье началось, разумеется,