за собой русский рынок. Другими словами, политика действительно экономического сотрудничества с Россией может быть лишь политикой на широкой основе. Но вся суть в том, что послевоенная буржуазия уже неспособна вести политику большого масштаба. Она не знает, что несет ей завтрашний и тем более послезавтрашний день. И это есть один из признаков ее исторического конца.
Этому, правда, как бы противоречит тот факт, что Лесли Уркарт[243] пытался заключить договор на целые 99 лет. На самом деле, тут противоречие лишь мнимое. Расчет Уркарта простой и в своем роде безошибочный: если капитализм сохранится в Англии и во всем мире в течение 99 лет, то Уркарт сохранит свои концессии и в России. А если пролетарская революция разразится не через 99 лет и даже не через 9 лет, а гораздо ранее? Разумеется, Россия не станет таким местом, где экспроприированные собственники всего мира сохранят свою собственность. Но кому приходится терять голову, тот по волосам не плачет…
Еще в то время, когда мы впервые предлагали долгосрочные концессии, Каутский сделал вывод, что мы не верим в скорое наступление пролетарской революции. Теперь он прямо должен заключить, что мы отсрочиваем революцию, по меньшей мере, на 99 лет. Такой вывод, вполне достойный этого почтенного, но несколько помятого теоретика, был бы, однако, неосновательным. На самом деле, подписывая ту или другую концессию, мы берем на себя ответственность только за наше законодательство и за нашу администрацию по отношению к этой концессии, но никак не за работу мировой революции. Эта последняя переступит через кое-какие большие препятствия – не только через наши концессионные договоры.
Мнимую «капитуляцию» Советской власти перед капитализмом социал-демократы выводят не из анализа фактов и цифр, а из общих мест, – нередко из употребляемого у нас по отношению к нашему государственному хозяйству термина «государственный капитализм».[244] Я не считаю этот термин ни точным, ни вообще счастливым. Тов. Ленин уже подчеркнул в своем докладе необходимость употреблять этот термин в кавычках, т.-е. пользоваться им с величайшей осторожностью. Это крайне необходимое указание, ибо не у всех эта осторожность налицо. А в Европе этот термин был совсем ложно понят, даже отчасти и в коммунистической среде. Многим кажется, что наша государственная промышленность есть подлинный государственный капитализм, в общепринятом у марксистов значении этого слова. Это, конечно, не так. Если это и «государственный капитализм», то в таких больших кавычках, что они должны быть больше самого термина. Почему? Совершенно ясно: при употреблении этого термина нельзя игнорировать классовую природу государства.
Не мешает напомнить, что самый этот термин социалистического происхождения. Жорес и за ним все вообще французские реформисты говорили о «последовательной социализации демократической республики». На это мы, марксисты, отвечали, что, пока власть в руках буржуазии, социализация – не есть социализация, и приведет она не к социализму, а только к государственному капитализму. Другими словами, индивидуальная собственность отдельных капиталистов на отдельные фабрики, железные дороги и пр. будет заменена коллективной собственностью той буржуазной фирмы, которая зовется государством, на целую группу предприятий, железных дорог и т. д. Поскольку у власти буржуазия, постольку она в целом через посредство государственного капитализма эксплуатирует пролетариат, – как отдельный буржуа, при помощи индивидуальной собственности, эксплуатирует «своих» рабочих. Таким образом, термин «государственный капитализм» был выдвинут или, во всяком случае, полемически употреблялся революционными марксистами против реформистов, с той целью, чтобы выяснить и показать, что действительная социализация начинается только после завоевания власти рабочим классом. Реформисты, как известно, всю свою программу строили на реформах. Мы, марксисты, никогда не отрицали социалистических реформ. Но мы говорили, что эпоха социалистических реформ начнется только после завоевания власти пролетариатом. В этом было разногласие. Теперь власть в России в руках рабочего класса. Важнейшая промышленность в руках рабочего государства. Здесь нет классовой эксплуатации, значит, нет и капитализма, хотя налицо его формы. Промышленность рабочего государства есть по тенденциям своего развития социалистическая промышленность, но для своего развития она пользуется методами, созданными капиталистическим хозяйством и еще далеко нами не изжитыми.
При подлинном государственном капитализме, т.-е. при власти буржуазии, рост государственного капитализма означает обогащение буржуазного государства, усиление его могущества над рабочим классом. У нас рост государственной советской промышленности означает рост самого социализма, непосредственное усиление могущества пролетариата.
Что принципиально новые хозяйственные явления развиваются в старой оболочке, это мы в истории наблюдали не раз, притом в самых разнообразных комбинациях. Когда в России начинала развиваться промышленность, еще при крепостном праве, начиная с петровских времен и позже, заводы и фабрики, созданные по тогдашнему европейскому образцу, строились на крепостных началах, т.-е. к ним, в качестве рабочей силы, приписывались крепостные крестьяне (заводы эти назывались поссессионными заводами). Капиталисты Строгоновы, Демидовы[245] и пр., владельцы этих предприятий, развивали капитализм в крепостной оболочке. Так и социализм делает неизбежно первые свои шаги в капиталистической оболочке. Перейти к законченным социалистическим методам нельзя путем прыжка через собственную голову, особенно, если она не очень вымыта и причесана, как наша российская, не в обиду нам будь сказано. Надо еще учиться и учиться.
Л. Троцкий. КРИТЕРИЙ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТИ ТРУДА
Есть, однако, важный, в сущности, основной вопрос для определения жизненности общественного режима, – мы его еще до сих пор совершенно не касались, – это вопрос о производительности хозяйства, и не о производительности индивидуального труда только, но о производительности всего хозяйственного режима в целом. Историческое восхождение человечества в том и состоит, что режим, обеспечивающий более высокую производительность труда, сменяет режим с низшей производительностью. Если капитализм сменил собою старое феодальное общество, то только благодаря тому, что при господстве капитала человеческий труд более производителен. И социализм победит капитализм вполне и окончательно только потому и только тем, что обеспечит гораздо большее количество продуктов на единицу человеческой рабочей силы. Можем ли мы уже сейчас сказать, что наши государственные предприятия работают более производительно, чем они работали при капиталистическом режиме? Нет, этого еще нет. Не только американцы, англичане, французы или немцы работают на своих капиталистических фабриках лучше, производительнее, чем мы, – это имело место и до революции, – но мы сами работали до революции лучше, чем работаем сейчас. Это обстоятельство на первый взгляд может показаться очень грозным, с точки зрения оценки советского режима. Наши буржуазные враги, а за ними, разумеется, и социал-демократические критики, всемерно использовывают против нас факт низкой производительности нашего хозяйства. Французский представитель Кольра[246] в Генуе в ответ Чичерину[247] с буржуазной наглостью заявил, что советская делегация вообще-де не имеет права высказываться по экономическим вопросам, ввиду того хозяйственного состояния, в котором находится ныне Россия. Этот довод представляется на первый взгляд очень победоносным; но на самом деле он свидетельствует только о чрезвычайном историческом и экономическом невежестве. Конечно, было бы очень хорошо, если бы мы могли уже сегодня не теоретическими аргументами, выводимыми нами из опыта, а материальными аргументами обнаружить преимущества социализма, т.-е. показать, что наши заводы и фабрики, благодаря более централизованной и упорядоченной организации, дают более высокую производительность труда, чем такие же предприятия капиталистических стран или, по крайней мере, чем те же предприятия до революции – но этого нет, этого пока не может быть, этого нельзя достигнуть так скоро. То, что мы имеем сейчас, – это не социализм, противостоящий капитализму, а тяжкий процесс перехода от одного к другому и притом лишь первые наиболее мучительные шаги этого перехода. Перефразируя известные слова Маркса, можно сказать, что мы страдаем от того, что у нас еще есть могущественные остатки капитализма и только начатки социализма.
Да, производительность труда у нас уменьшилась, благосостояние пало. В сельском хозяйстве урожай последнего года составляет, примерно, 3/4 среднего урожая до войны. В промышленности дело обстоит еще более печально: мы имеем в этому году приблизительно 1/4 довоенной продукции. Транспорт производит около 1/3 довоенной работы. Факты эти очень печальны. Но разве иначе обстояло дело при переходе от феодального общества к буржуазному? Капиталистическое общество, богатое, хвалящееся своим богатством и своей культурой, возникло тоже из революции, притом чрезвычайно разрушительной. Объективная историческая задача: создать условия для более высокой производительности труда – была, в конце концов, разрешена буржуазной революцией, точнее, рядом революций. Но каким путем? Путем чрезвычайных опустошений и временного упадка материальной культуры. Возьмем пример той же самой Франции. Разумеется, г. Кольра, в качестве буржуазного министра, не обязан знать истории своего горячо любимого отечества. Но мы-то историю Франции и ее революции знаем. Возьмем ли реакционера Тэна[248] или социалиста Жореса, мы найдем у них достаточно ярких фактов, характеризующих ужасающее состояние Франции после революции. И так велик был размах опустошений, что после 9 термидора, т.-е. на пятом году революции, нищета не ослабевала, а, наоборот, продолжала усугубляться. На десятом году французской революции, когда Наполеон Бонапарт[249] был уже первым консулом, Париж, насчитывавший в то время полмиллиона душ населения, получал в день от 300 до 500 мешков муки, тогда как ему для голодного существования нужно было 1.500 мешков, и первый консул изо дня в день следил за количеством поступающих мешков. Это было – не забывайте! – на десятом году после начала Великой Французской Революции. К этому времени население Франции уменьшилось – от голода, эпидемий и войн – в 37 департаментах из 58. Незачем говорить, что английские Кольра и Пуанкаре той эпохи с величайшим презрением относились к разоренной Франции.
Что это все значит? Да только то, что революция очень жестокий и неэкономный способ разрешения вопроса. Но другого способа история не выдумала. Революция открывает двери новому политическому строю, но она достигает этого путем разрушительной катастрофы. А у нас, к тому же, революции предшествовала война. Мы не в 10-ом году революции – не забывайте и этого! – а в начале 6-го года, и наша революция поглубже французской, которая заменила только одну форму эксплуатации другой формой, тогда как мы заменяем общество, построенное на эксплуатации, обществом, основанным на солидарности. Сотрясение очень большое, разрушения очень велики, разбитой посуды очень много, – и то, что сейчас прежде всего бросается в глаза, это издержки революции. Что же касается величайших завоеваний революции, то они реализуются только постепенно, в течение лет и десятилетий.
Как раз в последние дни мне подвернулась под руку одна речь, имеющая отношение к интересующему нас вопросу: это речь французского химика Бертело, сына знаменитого Бертело.[250] В качестве делегата академии наук, он высказал недавно следующую мысль (цитирую по газете «Temps»): «Во все периоды истории, как в области наук, так и в области политики и социальных явлений, вооруженным конфликтам всегда принадлежала грандиозная и страшная привилегия ускорять зарождение новых
