шар в сторону поражения.
Какой характер должна иметь наша работа над «уставом»: политический или военный? Она начинает с того пункта, где политика превращается в военное дело, и рассматривает дальше политику под углом зрения военного дела. Это на первый взгляд кажется противоречием, потому что не политика служит вооруженному восстанию, а вооруженное восстание служит политике. Но на самом деле тут никакого противоречия нет. Восстание в целом служит, разумеется, основным целям пролетарской политики. Но когда восстание в ходу, то текущая политика должна быть полностью и целиком подчинена восстанию.
Переход политики в военное дело и сочетание их вообще создают большие трудности. Мы знаем, что стыки слабее всего. Вот на стыках между политикой и ее военным продолжением также нетрудно споткнуться. Мы это видели немножко и здесь. Товарищ X показал нам методом от обратного, как трудно сочетать политику с военным делом, товарищ Y ошибку товарища X еще подкрепил. По словам товарища X выходит, будто Ленин в 1918 году значения Красной Армии не признавал, а говорил, что борются-де две мировые силы, и это нас спасает. А товарищ Y прибавил: «да, мы играли роль смеющегося третьего»… Никогда ничего подобного товарищ Ленин не говорил и не мог сказать. Здесь у обоих товарищей явно неправильный переход от политики к военному делу. Конечно, если бы Германия была к моменту нашей Октябрьской Революции победительницей, если бы европейский мир был уже подписан, то Германия нас раздавила бы, имели ли бы мы при этом армию в сто тысяч, пятьсот тысяч или даже в три миллиона, – она бы нас раздавила, ибо такой силы, как победоносная германская армия, у нас не могло бы быть ни в 1918, ни в 1919 году. Следовательно, борьба двух мировых лагерей была для нас основным прикрытием. Но в рамках этой борьбы мы погибли бы сто раз, если бы у нас не было в 1918 г. нашей маленькой и слабой Красной Армии. Разве то обстоятельство, что Англия и Франция парализовали Германию, решало проблему Казани? Если бы мы Казань не удержали нашими полупартизанскими полурегулярными отрядами и дали белым продвинуться до Нижнего и Москвы, то нас перерезали бы, как кур, и были бы правы, а мы могли бы сколько угодно ссылаться при этом на то, что хотя армии у нас и нет, но зато мы «смеющийся третий»… с перерезанным горлом. Тов. Ленин становится на точку зрения политическую и говорит: «Милые друзья, военные работники, не зазнавайтесь. Вы представляете лишь один из фактов в сочетании сил, но вы не единственная и даже не главная сила, – держимся мы фактически европейской войной, т.-е. благодаря тому, что империалисты сейчас друг друга парализуют». Но отсюда никак не вытекает, будто Ленин в 1918 году «не придавал армии значения». Если перенести тот же метод рассуждения на внутренние задачи революции, на вооруженное восстание, например, то придем к очень любопытным выводам. Возьмем, например, вопрос о создании боевых отрядов. Подпольная или полуподпольная коммунистическая партия через свой подпольный военный отдел создает боевые сотни. С точки зрения решения вопроса о власти, это как будто совсем-таки ничтожная вещь. Что такое несколько десятков вооруженных или полувооруженных сотен? Если стать на точку зрения социальную, историческую, то вопрос о власти решается составом общества, ролью пролетариата в производстве, политической сознательностью пролетариата, степенью расшатанности старой государственной власти и пр. – вот чем решается вопрос. Но ведь это только в последнем или предпоследнем счете. А непосредственно? Непосредственно исход борьбы может зависеть от наличия десятка вооруженных отрядов. Необходимые социальные и политические предпосылки (этим предпосылкам должно быть посвящено введение в наш «устав») создают предварительные условия успеха, но они автоматически вовсе еще не обеспечивают успех, они доводят дело до того пункта, где политика переходит в вооруженное восстание, и говорят: «а теперь извольте поработать штыком!».
Еще раз повторяю. Гражданская война есть обостренное продолжение классовой борьбы. Вооруженное восстание есть продолжение политики, но особыми средствами, поэтому и судить о восстании нужно под углом его особых средств. Нельзя мерить политику военным аршином, но и военное дело нельзя мерить одним лишь политическим аршином, – скажем, в отношении времени. Это тоже серьезный и самостоятельный вопрос, который должен найти освещение в нашем уставе. В подготовительный период мы измеряем время политическим аршином, т.-е. годами, месяцами, неделями. В период вооруженного восстания мы измеряем время часами и днями. Недаром говорится, что в военное время месяц идет за год; иногда и день за год. В апреле 1917 г. Ленин говорил: «терпеливо и настойчиво разъяснять рабочим…», а в конце октября уже не оставалось времени на терпеливое разъяснение тому, кто еще не понял, – нужно было идти в наступление во главе тех, которые уже поняли. Упущение лишнего дня в октябре означало бы крушение работы многих подготовительных месяцев и лет. Я вспоминаю ту военную игру, которую вы проводили несколько месяцев тому назад в Военной Академии. Там у вас вышел, насколько помню, спор, уводить ли немедленно части из Белостокского района, ввиду безнадежности тамошних позиций, или задержаться там в надежде на восстание в Белостоке, как пролетарском городе. Разумеется, решить такой вопрос серьезно можно лишь на основании самых точных и реальных данных. Военная игра этими данными не располагает, так как в ней все условно. Но принципиально говоря, в вашем споре столкнулись два мерила времени: чисто военное и революционно-политическое. А какое мерило, при прочих равных условиях, господствует на войне? Военное. Другими словами: поднимется ли Белосток за несколько дней – сомнительно; да если и поднимется, то неизвестно, что сделает поднявшийся пролетариат без военной подготовки и вооружения, а потерять за два, за три дня две-три дивизии вполне возможно, если они будут топтаться на безнадежных позициях в ожидании восстания, которое само по себе не может еще радикально изменить военную обстановку. На известном опыте с Брест-Литовским миром мы имели классический пример неправильного применения политического и военного мерила времени. Вы знаете, что большинство Центрального Комитета, и я в том числе, решили против меньшинства, во главе которого стоял тов. Ленин, не подписывать мира, хотя и был риск, что немцы начнут наступать. Какова была мысль этого решения? Часть товарищей утопически надеялась на революционную войну; другая часть, и я в том числе, считали необходимым «прощупать» немецкого рабочего: окажет ли он сопротивление кайзеру, если тот станет наступать на революцию. В чем была здесь ошибка? В чрезмерности риска. Для того, чтобы раскачать немецкого рабочего, могли понадобиться недели или месяцы, а для того, чтобы немецким войскам добраться до Двинска, Минска и Москвы, нужны были, по тем временам, недели и дни. Революционно-политический аршин – долгий, а военный – короткий. И кто не уяснит себе этого до конца, как следует быть проработав имеющийся опыт, продумав и обобщив его, тот рискует из сочетания революционной политики и военного дела, т.-е. из величайшего нашего преимущества, сделать источник новых и новых ошибок.
НЕОБХОДИМА ВЕЛИЧАЙШАЯ ЯСНОСТЬ В ПОСТАНОВКЕ ВОПРОСОВ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
Тов. П. опять вернул нас к вопросу о том, какой собственно устав мы пишем: устав вооруженного восстания или устав гражданской войны. Я все-таки остаюсь при своем мнении, говоря: не надо, – говорит он, – замахиваться слишком широко, иначе наша задача совпадет с задачами политики Коминтерна. Ничего подобного! Кто так говорит, тот явно смешивает гражданскую войну в точном смысле этого слова с классовой борьбой. Если мы обратимся к Германии, как к объекту изучения, то мы можем, например, с большой пользой заняться мартовскими днями 1921 г. После того следует длительный период собирания сил под лозунгом единого фронта. Совершенно очевидно, что к этому периоду устав гражданской войны никак не подойдет. С января 1923 года, с оккупации Рура, создается снова революционная обстановка, которая резко обостряется с июня 1923 года, когда терпит крушение буржуазная политика пассивного сопротивления и, вместе с тем, шатается или разваливается вся буржуазная государственность. Вот этот период мы, разумеется, должны подвергнуть тщательному изучению, с одной стороны, как классический образец развития и нарастания революционной ситуации, а с другой стороны, как столь же классический образец упущенной революции.
Гражданская война в Германии была в прошлом году, но увенчания и разрешения своего через вооруженное восстание она не получила. Исключительная и беспримерная революционная ситуация сошла на нет, и буржуазия снова упрочилась. Почему? Потому, что политика не получила в необходимый момент необходимого продолжения другими, т.-е. вооруженными, средствами. Разумеется, что возрождение в Германии буржуазного государственного режима после прошлогоднего срыва пролетарской революции имеет очень и очень сомнительную устойчивость. Революционная ситуация вернется – когда именно, нельзя сказать. Но совершенно очевидно, что август 1924 г. совсем не таков, каким был август 1923 года. И если бы мы закрывали глаза на опыт, если бы мы не научились из опыта, если бы мы пассивно шли навстречу новым ошибкам такого рода, то это могло бы привести к повторению прошлогодней немецкой катастрофы, что создало бы величайшую угрозу для революционного движения.
Вот почему в этой области меньше, чем в какой-либо другой, мы можем допускать смазанность основных понятий. Здесь опять пытались привести бесформенно-скептические возражения насчет срока, явно уклоняясь от марксистской постановки вопроса о восстании, как искусстве. В качестве чего-то чрезвычайно нового и поучительного нам приводят соображения о том, что условия очень сложны, что обстановка меняется, что нельзя поэтому заранее себя связывать и пр. и пр. Но если не идти дальше этих общих мест, то нужно ведь отказаться и от оперативных военных планов и сроков, ибо на войне условия иногда быстро и неожиданно меняются. Оперативный план никогда не реализуется на 100 %, хорошо, если он реализуется на 25 %, т.-е. подвергается на 75 % изменению в процессе своего выполнения. Но полководец, который на этом основании стал бы вообще отрицать пользу оперативного плана, заслуживал бы смирительной рубашки. И, во всяком случае, я рекомендую такой путь, как методологически единственно правильный: давайте находить общие правила, общие нормы, а затем будем говорить об изъятиях, введем оговорки и пр. Если же мы начнем с изъятий, оговорок, уклонений, сомнений, колебаний, то ни до каких выводов никогда не доберемся.
Один из выступавших товарищей оспаривал мое замечание насчет эволюции военной организации в подготовительный период, во время восстания и после захвата власти. Партизанщина – говорил он – вообще недопустима, нужна правильная военная организация. – «Партизанщина есть хаос». Слушая эти речи, я чуть-чуть не дошел до отчаяния. Что это, в самом деле, за невозможное
