с немалым успехом в законопослушное общество. Характерен пример Леонида Красина: профессиональный инженер, участвовавший в экспроприациях и налетах, после незавершенной революции выпал из политики на добрый десяток лет и, надо думать, вполне комфортно чувствовал себя на производстве…
Так кем же все-таки был Нечаев: титаном самопожертвования, фанатиком высокой идеи (каковую в подражание арго современной политкорректности вполне можно бы окрестить «альтернативным гуманизмом») — или носителем целого букета опасных душевных заболеваний? Их проявления — не только социопатия в форме «нравственного идиотизма», но и атрофия даже собственных (не говоря о ближнем!) ощущений физической боли с закономерной утратой инстинкта самосохранения. Довольно схожий анамнез отмечался восторженными летописцами у некоторых других известных революционеров, например, у сталинского соратника Тер-Петросяна по кличке Камо.
В просвещенном, но сколь же наивном, с точки зрения сегодняшнего опыта, девятнадцатом веке эти особенности еще могли восприниматься как «завораживающий духовный» (или, наоборот, «непреодолимый животный») магнетизм. В России конца двадцатого столетия, выполнившей и все генеральные, и, как говорили при социализме, встречные планы революционной перестройки нации, синдром получил определение, куда более емкое и точное. Позаимствованное — вполне в духе всепобеждающих «смесительных упрощений» русского человека — аккурат у преступного мира. Для индивида: отморозок. Для его поведения: беспредел.
Симптоматично то, что не только в уголовной среде беспредельщики всякого рода к нашим дням фактически дожрали «законных». Блатной жаргон с причитающимися нравами победно утверждается на вершинах российской государственной политики и поощряемых ею разновидностей отечественного бизнеса. Поскреби любой из столпов, обнаружишь «единственного и истинного революционера», он же разбойник лихой. Копнуть еще глубже — и тогда, не исключено, проступит искрящий бешенством взор самого Сергея Геннадиевича Нечаева.
После такого — что ж удивляться сталинскому обличью «имени Россия»?
Время пророков
Выбор Володи Ульянова, потерявшего почти в одночасье отца и брата, вполне возможно понять умом. Мир его рухнул в тот самый момент, когда у всякого нормально развивающегося молодого человека должен завершаться первый опыт самоидентификации. Наверное, нечто похожее происходило в тех условиях с многими «русскими мальчиками» из интеллигентских семей. (Кстати, если припомнить получше кое-какие детали литературного образа, безмерно умиляющего толпы народу и после Достоевского, — не покажется ли самым значащим из всех факт, что бестрепетная ручонка калякала не купленную за свои деньги специально для целей познания и творчества, но предложенную явно наугад, а главное, чужую карту звезд?)
В дальнейшем бездетность самого Ленина, вероятно, служила еще одним фактором радикализма, способствуя обшей неукорененности быта и облегчая «прогулки по Европам». Троцкий и Сталин, напротив, заводили детей, нарушив нечаевский завет (что, конечно, создавало им определенные сложности), но и это общего дела не меняло. Благо тогдашнюю власть и безумец не смог бы заподозрить в изуверстве, с каким годы спустя тот же Сталин отправлял на смерть или в приюты-тюрьмы малолетних детей своих бывших соратников.
Если говорить о возможностях нормальной карьеры, то священникам, в которые вроде бы налаживался поначалу Coco Джугашвили, для пользы дела, конечно, лучше уметь очаровывать воображение прихожанок. Но вполне позволительно быть и рябыми, и сухорукими, и мрачными с виду — лишь бы человек был божий да умел проникновенно общаться с паствой, хотя бы соплеменной. В сохранившихся записях выступления вождя звучат несколько монотонно (что, впрочем, можно списать на примитивные технические средства и чужой для него язык). Но по крайней мере, своим родным Сталин явно должен был владеть, совсем как тот претендент на должность лингвиста в научном институте из бородатого грузинского анекдота, — «дзалиан, дзалиан каргад». Ну очень хорошо.
А вот у Ленина, помимо его особых интересов, с самого начала имелся еще целый ряд препятствий. Даже незавершенное юридическое образование все же позволяло заниматься какой-никакой практикой. В январе 1892 года Владимир Ульянов получает от управления Петербургского учебного округа университетский диплом первой степени и зачисляется помощником присяжного поверенного. Пускай не «сам господин адвокат», но тоже дело престижное, а при успехе приносящее неплохой доход, как легальный, так и не вполне гласного характера. Однако сдается, подвела его как раз внешняя непрезентабельность: неказистая фигура, ранние залысины, кривизна на один глаз (бывшая, впрочем, скорее плодом медицинской ошибки в детстве и последующего самовнушения, нежели действительного органического порока). А в первую очередь дефект важнейшего профессионального инструмента: речи. Плюс полное отсутствие жизненного опыта, необходимого для успехов в подобных делах. Это уж когда прочно уселся на троне, каждый недостаток с готовностью превращается в достоинство, любое дело царских рук и ума — совершенство по определению. А в начале пути так легко и заманчиво всякий свой личный провал списать на свинцовые мерзости системы, благо те очевидны с избытком.
Льву Бронштейну природные данные позволяли с ходу обогнать обоих товарищей сразу на пару голов; его полет сдерживало лишь государственное клеймо еврейства. Что раздражало вдвойне, поскольку сам он, как говорилось, этой своей принадлежностью не дорожил, тем более ее не пестовал и не пытался восстановить давно отмерших связей, а просто принимал ее как данность. Стало быть, и Троцкому оставался тот же способ быстро «набрать очки» в кругу сочувствующих — политика с оттенком недозволенного. Надо заметить, что в этом смысле наибольшую фору имел как раз неказистый Ульянов: человек, у которого проклятое государство навсегда отняло брата за одну лишь попытку уничтожить главного гонителя прав и свобод, автоматически привлекает к себе доброжелательное внимание оппозиционеров любого толка. Но несомненно, верил он и сам в исключительность своей персоны: зачастую, впрочем, эта убежденность оборачивалась банальным эгоизмом. В любой стране в ее «интересные времена» заявляет о себе особенно много личностей, претендующих на монопольное обладание истиной. И как раз такими временами этот тип людей востребован: к ним охотно прислушиваются, а кое-кого в конце концов даже причисляют к пророкам. Ульянов оказался из их племени.
Он пишет и зачитывает в нелегальных кружках рефераты с критикой взглядов народников. Ведет занятия с рабочими за Невской заставой и на других рабочих окраинах Петербурга. Летом 1895-го выезжает на полгода за границу, в Швейцарии знакомится с членами группы «Освобождение труда», посещает Плеханова и Аксельрода (в обществе последнего он провел целую неделю в окрестностях Цюриха), договаривается с ними о постоянных контактах и об издании сборника «Работник». Знакомится и с зятем Маркса, авторитетным социалистом Полем Лафаргом.
По возвращении Ульянов, обросший связями и накопивший кое-какой авторитет, собирает группу единомышленников, назвавшихся «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса». Просуществовал этот союз примерно два месяца, после чего Ульянова и соратников арестовали. И отсидка — тоже во благо: пускай в историю молодой Ильич еще не вошел как следует, но уже солидно в ней отметился!
Между тем по образу жизни в этот ранний период Ленин — точь-в-точь законный отпрыск декабристов или разбуженного Герцена. Нетрудно найти общий язык с важными людьми и снискать их расположение, когда родительские средства позволяют целыми днями вести неспешные диспуты об увлекательных предметах, прогуливаясь по живописным долинам и холмам. Заботиться о хлебе насущном даже для себя одного, не говоря о молоке для детишек, Владимиру Ульянову не приходилось. Из хлеба он, сидя в тюрьме, лепит плошечки в форме чернильниц, молоком пишет совсекретные послания, затем рабочий инструментарий отправляется в рот. Забава отменная — за неимением лучших, а «гениальная ленинская конспирация», о которой придуманы соответствующие легенды, здесь явно дело десятое. Конечно, царский каземат не самая комфортная обитель для потомственного дворянина, но таких, как он, здесь не унижают и не издеваются над ними, не гоняют на работы, а читать и писать позволяют сколько угодно, главное, практически что угодно. За четырнадцать месяцев — всего четыре допроса, то есть один сеанс не слишком утешительного общения приходился на сто с лишним суток. Словом, далеко не Лубянка с Гулагом, даже и не ссылка в Туруханский край (именно в подобных местах среди революционеров отмечено больше всего самоубийств и смертей от чахотки или других болезней, которые удалось бы вылечить в более цивилизованных условиях).
Ульяновские сочинения этого времени читать из простого любопытства не рекомендуем никому. Не шедевры — ученические опусы. Тем не менее, Ульянов одним из первых пропагандистов марксизма внутри самой России становится широко известен узкому кругу радикалов. Это вам уже не просто младший братишка, которому герой-мученик вытирал сопли, а без пяти минут Старик! (Будет у Ленина потом и такое прозвище, разделенное, кстати говоря, с Троцким.)
Затем его высылают в Восточную Сибирь — в ту ее часть, которая в наши дни сходит за местную Швейцарию — под гласный надзор полиции на три года. Сегодня этот «кандальный путь» поражает воображение: Ленин не только отправлялся в ссылку как свободный человек, но по выходе из тюрьмы получил разрешение задержаться в Петербурге на небольшой срок, которого, однако же, хватило, чтобы провести несколько совещаний в «Союзе борьбы». Жандармы не препятствовали. Затем не спеша, проездом через Москву он три месяца путешествует в село Шушенское. По дороге встречается с единомышленниками, посещает библиотеки, в Красноярске видится с тамошними политическими ссыльными. Шушенское стало для Ульянова настоящим «домом творчества» — здесь он охотится, рыбачит, заказывает присылку все новых книг, которые приходят скоро и беспрепятственно. Наконец, «доводит до ума» свою первую крупную работу, начатую еще в тюрьме.
Капитальное чтиво
Казалось бы, гениальность Ленина должна была полностью выразиться в его многочисленных сочинениях — 55 томах литературного наследия.
В советское время основные ленинские трактаты, важнейшие статьи и даже многие краткие высказывания подлежали обязательному изучению на разных уровнях, начиная со средней школы. В ПСС можно выделить четыре больших теоретических работы: «Развитие капитализма в России. Процесс образования внутреннего рынка для крупной промышленности». «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии», «Империализм как высшая стадия капитализма», «Государство и революция».
Название для первой из них, как выяснилось, придумал Струве еще в ту пору, когда считал себя марксистом и общался со своим будущим врагом. Азы экономики юрист Ульянов осваивал строго по Марксу, точнее, по «Капиталу» и по «Анти-Дюрингу» Энгельса. Почитывал также Каутского, Гильфердинга. Каждый, кто знаком хоть немного с теоретическими основами этой дисциплины, обнаруживает поразительную картину: Ильич совершенно не интересовался трудами современных ему экономистов! Работы Альфреда Маршалла, Уильяма С. Джевонса, Вильфредо Парето, Макса Вебера — словом, абсолютно все, что составляло в то время вершины экономической теории, просквозило мимо нашего универсального гения.
Следуя заветам учителя, он в своем дебютном трактате под псевдонимом Ильин доказывал, как положено нормальному западнику, что капитализм в России развивается постольку, поскольку растут рынки. Ирония истории заключается еще и в том, что после своего выхода в свет в начале XX века этот труд был в целом одобрен научным и политическим сообществом, однако именно его едва ли
