не демонстративно обходили вниманием комментаторы и менторы всего советского периода. Почему?
Скорее всего, из-за несоответствия между «общим и удельным весом» текста, сильно нагруженного разнообразными статистическими выкладками, и дальнейшей участью его основной посылки. Ведь автор, используя марксову схему постоянного и переменного капитала для выявления баланса и обоснования развития внутреннего рынка, по сути убеждал, что в России, как во всей Европе, неизбежно восторжествуют капиталистические отношения. Идея ясна, выводы вполне корректны и тщательно обоснованы. Но очень скоро история, не в последнюю очередь дальнейшими стараниями самого г-на Ильина, абортировала российский капитализм. Так что уже через два десятка лет по выходе трактата любоваться стройностью его тезисов и оценивать безупречность доказательств было как минимум странно.
Однако в полемике с народниками он сыграл свою роль. И экономисту-самоучке книга, безусловно, прибавила репутации: писателей в России чтили и тогда, и еще девяносто лет спустя. Притом платили хорошо: книга была напечатана в количестве 1200 экземпляров ценою в магазине в 2 рубля 50 копеек.
Надо сказать, что в советские годы полсотни ленинских томов — конечно, тоже пощипанных цензурой, но в «особливо бережном» режиме — служили для самых любознательных уникальным источником информации, которую было трудно или вовсе невозможно получить где-либо еще, не вызывая неотвязных подозрений. Любой читатель, интересующийся реальной историей, мог отыскать в них немало такого, что плохо увязывалось с пропагандистскими догмами. Возьмем в пример первую же таблицу из «Развития капитализма…»: данные о структуре крестьянских хозяйств одного уезда Таврической губернии.
Вникнув в цифры и произведя нехитрые подсчеты, задумаешься поневоле: как изменилась жизнь! И в какую же сторону изменилась она?
При советской власти человек, отчаявшийся ждать продуктовых милостей от родного государства, тужился на шести сотках вырастить картошку с огурцами на прокорм семье. А при царе в 80 процентах таврических хозяйств один только посевной клин, то есть в основном поля пшеницы, большей частью шедшей на продажу, составлял от пятисот до пяти тысяч типовых совковых «фазенд».
Это, подчеркнем еще раз, без площадей, на которых растили всякие прочие «заедки» или держали скот. Малоземельным и бедным был от силы один двор из десятка, а остальные девять, во всяком случае, в той зажиточной губернии, имели в своем распоряжении очень даже приличные земельные наделы. А им все было мало, подавай еще!
Тогда выходит, вот этим «еще» и поборол наш Ильич помещиков с буржуями. А вовсе не ставкой на убогие ноль целых две десятых. Только что же сталось потом с восьмьюдесятью процентами победителей, каким таким нехорошим чудом все завоеванные ими богатства скукожились до размеров одной отдельно взятой дачки со «скворечником»?..
Следующее крупное произведение — «Материализм и эмпириокритицизм». Философский труд, написанный в годы реакции после первой революции, Ленин сначала собирался назвать «Записками рядового марксиста». Стало быть, вполне трезво оценивал свой уровень познаний в данной области. Как определил этот уровень Бердяев: «В философии, в искусстве, в духовной культуре Ленин был очень отсталый и элементарный человек, у него были вкусы и симпатии людей 60-х, 70-х годов прошлого века» [Бердяев, 1990: 96]. Последнее, впрочем, логично: какую еще «золотую эпоху» и брать за образец эпигону, как не время расцвета своего учителя? Другое дело, мог ли вообще этот ученик когда-нибудь превзойти его не в расстрельных приказах, а в философической полемике.
Логично по-своему и все остальное. С кем Ленин спорит, чьи идеи опровергает в фундаментальном научном труде? Маха, Авенариуса, Беркли. Первый был в то время усталым старцем, доживающим на покое свой век, второй скончался, когда совсем еще зеленый Владимир Ульянов лепил себе тюремные игрушки из хлебного мякиша, третий — аж в середине восемнадцатого столетия! Перелистайте любой учебник философии, хотя бы и изданный в советское время. Даже в нем на рубеже XIX–XX веков отмечена целая плеяда громадных умов и талантов: Кьеркегор, Ницше, Рассел, Бергсон…
Впрочем, можно допустить, что отстаивая правоту материализма столь примитивным образом, Ленин мимоходом посодействовал будущему, пускай не очень долгому, расцвету отечественной науки. Вернее, ее естественных и технических дисциплин. Насаждать сервильную догматику в тех сферах было довольно сложно, местами даже рискованно, да и не столь важно, зато от клерикальных шор они освободились, казалось, навсегда.
Увы, в сегодняшней духовно-возрожденной стране, где школьницы судятся напропалую то ли с учебником биологии, то ли с самим покойным сэром Чарльзом и через одну упаковываются в «платочек целомудрия» за версту до церковной ограды (внутри ее совсем ведь некому просветить бедняжек, что в настоящем исконном каноне службы он не обязателен для незамужних девиц); где столетнему академику-физику приходится с юношеским пылом отбивать психические атаки подходящих ему годами в правнуки «экспертов по креационизму»… Где ведущим национальным мыслителем исподволь провозглашается православный философ, известный энтузиаст фашизма — он, правда, до этого своего «обращения» высказывал немало действительно мудрых вещей, зато на четвертый год после разгрома рейха написал статью, в которой не сожалел ни о чем, кроме головокружения от успехов в версии des Herrenvolkes. Мол, слишком многое фюрер делал не совсем верно, не очень грамотно: здесь не дотянул, там, наоборот, перегнул — только потому он и пал, а вот если бы почаще прислушивался к мнениям Ильина Ивана Александровича… В стране, где люди генеральского звания распространяются в газетных интервью об успешно сработанной русскими гениями секретной штучке для чтения самых важных мыслей главного противника… Одним словом, в такой России дубоватые ленинские мудрствования могут, как ни странно, показаться порой и более разумными, и в чем-то даже более симпатичными, нежели оголтелое вставание с колен на уши.
Очередной трактат, сочиненный в те же долгие годы политической безвестности и безнадеги — «Империализм как высшая стадия капитализма». Для советского агитпропа он оказался, пожалуй, наиболее полезным из всех капитальных ленинских трудов. Маркс описывал английскую действительность первой половины XIX века, а сто лет спустя, естественно, возникла необходимость в корректировках. Вот Ленин и попытался дать анализ политических противоречий, обусловленных особенностями современной ему экономики. То, что Ильич беспардонно «одалживался» у других, например, у того же Рудольфа Гильфердинга — не так важно. Каким он был экономистом, мы уже убедились. Главное, что оригинального содержания здесь нет вовсе ни грана, критика монополизма бесцветна и скучна. Но потом сочинение все же пригодилось как единственное описание не слишком противоречивой модели мира «по ту сторону».
Главный порок этой модели состоял в том, что вносить в нее дальнейшие принципиальные коррективы не позволялось уже никому, раз великие люди поумирали, а загнивающий с 1916 года капитализм — все никак. Допускался лишь «пересказ своими словами» в любом количестве копий. Ну и нашим головам, соответственно, стало массово нездоровиться. У одного из авторов сохранилось в прямой связи с этим презабавное воспоминание. В середине 60-х годов прошлого столетия ему, как и всем тогдашним советским школьникам, пытались внушить на уроках географии, будто современные Соединенные Штаты неукоснительно делятся на «промышленно развитый Север, бывший рабовладельческий Юг и колонизуемый Запад». Будучи заинтригован столь явной несуразицей, пытливый юноша вскоре дознался, что классификация в учебнике списана слово в слово из того самого ленинского трактата. Сочиненного, как оказалось, отнюдь не над свежей могилой 35-го президента США Джона Кеннеди, а всего-то спустя полвека после отмены рабства в южных штатах и восемь лет после полного присоединения «индейской территории» Оклахомы…
Не менее странно и то, что важнейшим своим произведением Ленин считал «Государство и революцию», где обосновывал многочисленными выдержками из Маркса и Энгельса, а также историей Парижской коммуны необходимость диктатуры пролетариата и тотального уничтожения существующей организационно-бюрократической системы. Меж тем, как мы знаем, еще при жизни Маркса положение рабочих стало меняться, в соответствии с этим изменялись формы политической борьбы. В переписке классика словосочетание «диктатура пролетариата» встречается пару раз. А в 1918 году тогдашний ведущий теоретик марксизма, прямой наследник Энгельса по идейной линии Карл Каутский написал специальную брошюру под таким заголовком. К тому времени термин широко использовался в дискуссиях социалистов разных стран; особенно активно к нему обращается Ленин.
Без малого сотню лет Ленина критикуют за то, что он вместо диктатуры пролетариата построил диктатуру то ли партии, то ли просто вождя. Конечно, сам вождь давал для этого основания. В 1917 году, накануне революции он определял переходный этап от капитализма к коммунизму, как «демократию для гигантского большинства народа и подавление силой, то есть исключение из демократии, эксплуататоров, угнетателей народа». Но если в России условия демократии должно диктовать «гигантское большинство», тогда при чем здесь пролетариат? Потом, уже после победы Ленин сам признавал, что тотального уничтожения бюрократии не получилось. Иллюзии по поводу «постепенного отмирания государства» могут удивлять даже не своей наивностью, а тем, как долго и упорно Ленин отстаивал их значение — когда казалось, уже пора было скромно перевести стрелку на менее скользкие темы. Однако в стойкой симпатии к этому своему сочинению подспудного смысла было никак не меньше, если не больше, чем во всех других ленинских «фундаментальных научных открытиях», имевших свойство безнадежно устаревать еще в момент рождения. Ведь именно «диктатура пролетариата» послужила той волшебной палочкой, вернее, дубинкой, с помощью которой вождь отворил врата в советский социализм (или «казарменный коммунизм», или административно-командную систему, а то и подавно «Кратократию» — это изысканное определение принадлежит историку Андрею Фурсову, который в 1990-е проявил себя глубочайшим аналитиком советской власти, почище Джиласа и Восленского, а эпоху спустя переключился целиком на немудреную апологетику власти нефтегазовой). Впрочем, об этом позже.
Но быть может, посредственный ученый Ленин имел величайший дар публициста; может, писал он так ярко и захватывающе, что глаголом мог прожечь каждое сердце и увлечь на смертный бой?
Кто попробует вникнуть в эту сторону его сочинений, убедится, что писано действительно с изрядным темпераментом. Множество «ударных» цитат из классики, поток ругани в адрес оппонентов; становой же хребет выдран, что называется, с мясом из корпуса древнеримской риторики, у Катона Старшего с Цицероном: «Карфаген должен быть разрушен!» и «Доколе, о Каталина?..». Долой!., надо брать… надо… — без конца один и тот же набор лобовых тезисов, вколоченных бубнящими повторами.
Дореволюционная публицистика Ленина имеет ярко выраженный схоластический характер в духе своего времени и среды. Как в Средневековье ученые монахи спорили всерьез, сколько чертей может уместиться на кончике иглы, так российские социал-демократы распространялись о «буржуазии», «пролетариате», о достоинствах последнего и его великой роли в будущем и т. п. Теоретические дискуссии о программе, об аграрном вопросе и по всем остальным направлениям не только оказались по преимуществу бесплодными, но и проявили после 1917 года свою полную бессмысленность: ничто ведь не пошло так, как намечалось в «диспозициях». За исключением одного — Партии и ее Диктатуры.
Действительно,
