коммунистическая партия была важнейшим социальным институтом того строя, что возник в результате революции. Она превратилась в некую надгосударственную сетевую конструкцию, объединявшую все отрасли и виды деятельности. В системе политического руководства это была новая, быстро оформившаяся каста наподобие прежнего служилого дворянства, в системе хозяйственного управления — становилась программно-целевой структурой, обеспечивавшей социалистическую модернизацию. В моральном отношении этот институт подменил собой церковь, контролируя выполнение нравственных установок, социализацию и воспитание новых поколений, корректируя эти установки по мере развития общества.
Но можем ли мы обнаружить в данном феномене хоть какие-то следы той концепции, не говоря о теории партии, что была бы сформулирована и описана собственно Лениным?
Нет, не можем. Более того, ни о чем подобном не говорится даже в официальных пособиях по истории КПСС. Потому что в статьях и письмах вождя практически и нет ничего на эту тему, кроме настойчивых требований «партийной дисциплины» и «демократического централизма». Да и преемник Сталин проявлял в этом смысле подозрительную пассивность, даром что при нем в партшколах появились кафедры партийного строительства. Получается, что важнейший институт вырос как бы сам собой, в силу общих потребностей социального организма, которому большевистская революция помогла появиться на свет. И большевики — не родители его, лишь повитухи.
Так на заре времен средь нескольких родовых кланов, объединенных соседством, общей охотой и набегами, возникал в одночасье, совершенно невесть откуда, военный вождь и принимался всех «строить по-новому». Почему, для чего — этого, конечно, ни родичи-общинники, ни он сам объяснить не могли не то что, как выражаются ученые, эксплицитно, но даже и на пальцах.
А просто — так история захотела. (Любопытно бы, кстати, порасспросить Рамзана Кадырова: имеется ли у него теоретическая база для поэтапного перехода Чеченской Республики в составе РФ от военно-демократического строя к развитому феодализму? Только ведь этот вождь новой формации в ответ вполне может пальнуть в лоб из позолоченного пистолета. И будет, наверное, прав на свой манер.)
Даже на 56-м году от рождения СССР, когда в его новую конституцию вдруг включили приснопамятную шестую статью о руководящей и направляющей роли партии, это явно не было результатом интеллектуальных разработок с глубоким осмыслением действительности, но лишь простой констатацией давно свершившегося факта. Можно полагать, и ее в числе прочего имел в виду Юрий Андропов, когда шесть лет спустя неожиданно огорошил публику заявлением: «Мы не знаем общества, в котором живем». Жаль, что умер, не успев растолковать свое послание.
А еще немного спустя, в «лихие девяностые» (к которым сегодня резонно присовокупить и вторую половину 1980-х) тогдашние охранители бранили Горбачева: мол, взялся перестраивать страну без замысла и плана. Только и знает «демократизация» да «гласность»… Затем, практически без передышки и почти неотличимыми словами, только много истеричней и злей, разросшаяся на порядок «абзац-команда» начала поносить Ельцина: вот-де и этот строит наобум, сам не зная что!
Но какой смысл требовать от последнего генсека КПСС, тем паче от порвавшего с ней первого президента России большего, чем от отцов-основателей партии и великих вождей всего мирового пролетариата?
Блаженны строящие.
Малый политический бизнес: офис в Париже
«Революционерный» отрезок жизни Ульянова-Ленина занимает примерно четверть века, пока он не превратился в государственного политика. 1895-й стал для него годом перехода от пропаганды к организации политических структур для нелегальной борьбы. Первый результат — «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» — оказался однодневкой.
Следующий — участие в организации и издании газеты «Искра». И этот, говоря современным языком, проект был тоже не слишком долговечен, не в последнюю очередь из-за борьбы, развернувшейся между Ульяновым и ветеранами русского марксизма. Советские учебники, по обязанности преувеличивая роль Ленина в работе газеты, чересчур туманно сообщали о том, что после Второго съезда «Искра» так и не стала органом большевиков.
Тем не менее, в организации учредительного де-факто съезда российских социал-демократов газета и все, что происходило вокруг нее — работа редакции, транспортировка тиражей, дискуссии — несомненно, сыграли важную роль. В заслугу Плеханову, Мартову, Ленину надо поставить своевременность затеянного. Не будучи лидерами тогдашнего политического процесса, в том числе и борьбы с самодержавием, российские марксисты в 1903 году опередили более «продвинутые» организации — кадетов, эсеров и всех, всех остальных. Правда, потом в силу разных причин, включая весьма неконструктивную позицию Ленина, фора в партийном строительстве была упущена.
Все же и этому периоду нельзя отказать в определенных достижениях. Как подметил Г.Лукач, Ленин фактически умудрился соединить марксистский экономический детерминизм с установкой на активное включение в политический процесс партии как особого субъекта, которому принадлежит руководящая роль. Да еще нашел способ удобно расширить понятие «пролетариат», включив в него беднейшую часть крестьянства. В итоге получилась учение, вполне заслуживающее «троцкистского» термина — о перманентной революции, которая может происходить в любой момент в любых подходящих обстоятельствах. «Не объяснять происходящее, а изменять мир», — писал Маркс в тезисах о Фейербахе. Успехи основоположника по части исполнения собственных заветов можно признать лишь относительными. А Ленин именно это и сделал.
К тридцати годам он уже имеет право претендовать на лидерство, а в возрасте Христа являет себя и собирает сторонников. Брюссельско-лондонский съезд 1903 года действительно стал событием: впервые рождение политической партии происходило подобным образом. Главным вопросом довольно неожиданно оказалась не программа — за что следует бороться и против чего, а устав — кто и почему может считаться членом партии. За несколько месяцев после съезда Ульянов выпустил целый ряд работ, посвященных этим животрепещущим проблемам, а оппоненты начали обвинять его в «бланкизме».
В советских учебниках писали о разделении якобы только в тот момент окончательно оформившейся партии на два течения. Точнее было бы — на две фракции, однако таких определений по большей части старались избегать, поскольку тогда фракционером пришлось бы назвать и Ленина, — а это слово еще в первые годы после революции приобрело в России куда как нехороший оттенок. Он ведь и был именно фракционером в самом что ни на есть «отрицательном» смысле: меньшевики получили свое название из-за частных пертурбаций кворума при выборах ЦК и редакции «Искры». На самом деле они еще много лет, вплоть до июля 1917-го будут составлять большинство в рядах РСДРП. Так что навязанная им кличка оказалась не только политически вредной, но в какой-то степени даже противоестественной. Спохватились они, однако, слишком поздно; пока же и самих меньшевиков, и их оппонентов больше занимал вопрос не «как называться», а «какими быть». Первые пропагандировали труды Маркса, сотрудничали с европейскими социалистами, активно использовали выборы и думскую трибуну для продвижения социал-демократических идей, занимались просвещением рабочих, создавали профсоюзы. Вторые горели желанием как можно скорей начать вооруженное восстание, готовили боевые дружины и грабили инкассаторов ради содействия делу революции и… для собственного «подогрева».
Как ни парадоксально, но залог окончательного исторического успеха Ленина кроется в формуле его супостата Бернштейна: конечная цель ничто, движение — все. Совсем не так важны были позиции большевиков по аграрному или национальному вопросу, даже по вопросу о сроках революции и ее истинном гегемоне, как то, что к 1917 году в распоряжении Ленина находилась, говоря современным языком, сетевая структура, пусть не поражающая размахом, но все же имевшая вполне положительную «кредитную историю». По сомнительной оценке Троцкого на начало того года в партии российских большевиков насчитывалось 23 тысячи членов [Троцкий, 2006: 33]. В современной РФ с ее ощутимо меньшим населением при таких-то потенциях нет смысла даже обращаться за регистрацией в Минюст: завернут с порога из-за «малочисленности». Но это и было самое настоящее, если воспользоваться опять-таки современными терминами, незаконное формирование, в то же время — бренд, пусть не самый заметный, но вполне реальный, охвативший целые регионы и отдельные отрасли.
В этом можно было бы усмотреть полное торжество ленинского партийного замысла — жестко централизованной организации, всегда готовой к решительным действиям. Но такое было бы сильным преувеличением. В критический момент 1917 года никаких признаков торжества первого параграфа устава, за который боролся Ленин в 1903-м, не наблюдалось — в партию были записаны 350 тысяч душ, практически каждый кто хотел. Главное в другом: на политический рынок Ленин выходил не в одиночку, а с «зарегистрированной на свое имя фирмой», в отличие от Троцкого. И это обстоятельство оказалось судьбоносным семь лет спустя, при решения вопроса о преемстве власти.
Тогда резонно спросить: почему партия была у Ленина, а у Троцкого «своей» партии не было?
Самый простой ответ: Ленину важно было «держать фирму» пусть она с 1907 года приносила в основном одни убытки. Прежде всего, статус одного из лидеров российской оппозиции помогал находить сочувственное внимание и поддержку у мощных и богатых организаций европейских социалистов. Других способов самоутверждения, даже простого выживания в политике для этого человека не существовало. Троцкий же был если не полной противоположностью типичного человека команды, то во всяком случае классическим «одиноким охотником», слишком ярким для повседневной рутины. Его и так знали звезды тогдашней политики и публицистики во всей Европе. Он вникал в различные дисциплины, анализировал события и писал на самые несхожие темы в бесчисленных сферах деятельности. В этом отношении любые команды были бы для него бесполезны.
В революционном офисе Ленина секретарем на общественных началах служила Надежда Крупская. «Она стояла в центре всей организационной работы, принимала приезжавших товарищей, наставляла и отпускала отъезжавших, устанавливала связи, давала явки, писала письма, зашифровывала, расшифровывала. В ее комнате почти всегда был слышен запах жженой бумаги от нагревания конспиративных писем» [Троцкий, 1991: 153]. На практике это означало монопольный контроль «семейного бизнеса» над всей информацией, нужной для управления партией.
Плюс контроль над партийной кассой. «Члены ЦК, — отмечал следователь Временного правительства, — получали за рубежом жалование от Ленина. Неугодные ему его лишались… Деньги делали его хозяином организации за границей и в России» [Волкогонов, 1994:214].
Такая постановка дел, помимо чисто утилитарного, прагматического смысла, имела и «теоретический фундамент»: так и только так надо действовать во имя победы пролетарской диктатуры, не дожидаясь, пока окончательно дозреют все конфликты производительных сил с производственными отношениями! Хотя с точки зрения марксистской догматики правы были не ленинцы, а как раз меньшевики. С позиций же объективной реальности, которая никак не подтверждала ни снижения нормы прибыли, ни обнищания пролетариата, ни неизбежности коммунизма — ни те, ни другие к научной картине мира отношения не имели. Самому Марксу в конце жизненного пути приходилось совершать «развороты на 180 градусов»: например, теоретизируя насчет того, что в Европе капитализм оказался чересчур крепок, а в Российской империи он слаб — так может, стоит перенести упования на нее? Об этом историческом парадоксе впоследствии писал Бердяев: утопистами проявили себя те, кто полагался на
