иной, как большевистские «извратители» в итоге своего эпохального эксперимента вознесли интеллектуальное и научное значение самого Маркса до невиданных высот. Благодаря последующим усилиям Ленина, Троцкого и Сталина работы немецкого философа, одного из множества ему подобных, изданы миллиардными тиражами, без преувеличения, на всех языках мира и занимают важнейшее место в современной культуре.
Многое можно вычитать у Маркса. Под его пером наемные работники фабрик и заводов с их мелкими бытовыми заботами, обычными житейскими драмами и общечеловеческими трагедиями впервые — и на долгие годы превратились в «невиданную в истории общность людей», некоего коллективного демиурга. Как точно заметил Бердяев: пролетариат становится словно бы богоизбранным народом, на который возложена особая миссия. Только выбор Иеговы не нуждался в объяснениях, да и кто бы их стал спрашивать со Всевышнего? Вот решил Он, что «это хорошо», и завел особые отношения с племенем, которое счел самым подходящим для «воспитания Богом через выполнение исторической миссии». (В таких примерно терминах описывал смысл существования любой из наций немецкий философ XVIII века Иоганн Готлиб Фихте. Современники, впрочем, его идей явно недооценили: предтеча гегельянства был изгнан с университетской кафедры по обвинению… в атеизме.) Маркс же с невыносимой дотошностью обосновывает указку своего перста характером производства, формирующим особый класс общества, где роль скрепы выполняют в числе прочего сами технологические процессы.
Красиво развил тему Георг Лукач — поразительно яркая фигура мировой философии: потомственный дворянин и еврей по происхождению, участник венгерских восстаний 1919 и 1956 годов — в знаменитом труде «Geschichte und KlassenbewuBtsein» (1923; на русском языке «История и классовое сознание» была полностью издана лишь 80 лет спустя). За это Лукач получил комплимент от Бердяева, назвавшего его самым умным из всех марксистов. Примерно так же его оценивал и великий писатель Томас Манн. В обиход советских догматиков сочинение, обруганное из последних сил угасавшим Лениным, так и не вошло, но стало классикой современного неомарксизма. Согласно Лукачу, Карл Маркс, следуя за Гегелем, «заменил субстрат развития субъектом», в роли коего выступает пролетариат, и тем самым придал своим схоластическим конструкциям производства прибавочной стоимости смысл и значение новой эсхатологии — учения о спасении человечества.
Здесь, правда, можно задаться вопросом: не перемудрил ли основоположник с терминологией? Подходя строго этимологически, самое старое значение латинского слова proletarius — человек, занятый производством исключительно детей, ибо никаких иных навыков и орудий он не имеет. Одно из дополнительных значений в жаргоне древнеримских низов — даже что-то вроде «мудака», не в смысле умственных способностей, а в первичном, анатомо-физиологическом плане. К тому же в эпоху классической античности у свободнорожденных жителей Вечного города, обладавших полноценным гражданством, любой труд, кроме руководящего, воинского или аграрного, по традиции считался неприличностью — долей исключительно рабов, вольноотпущенников и массы «понаехавших тут». Стало быть, тем римлянам, кто не имел богатых и знатных предков или хотя бы клочка пашни, а притом не желал рисковать, выслуживая в легионах земельный надел и пенсию, оставалось кормиться государственными подачками (именно оттуда известный всему миру лозунг «Хлеба и зрелищ!»; кроме хлеба, бесплатно раздавали по определенным дням требуху с городских боен — «висцералии»). Либо, записавшись в клиентелу к какому-нибудь нобилю, оказывать разные мелкие услуги патрону, в основном, как сказали бы сейчас, пиаровского, но при необходимости и филерского, и даже киллерского свойства. Иными словами, древнейшая из всех профессий его величества пролетариата — халявщик.
Слова со временем меняют смысл: в век Просвещения пролетариями стали называть просто всех неимущих, независимо от особенностей их социального происхождения и причин бедности. Но только Карл Маркс впервые за всю историю философской и экономической мысли наделил этим брендом целый класс людей, производящих реальные блага. Почему и зачем — это он сам объяснял довольно расплывчато, как и многие другие дефиниции в своих трудах. Однако ход оказался настолько успешным, что на сто с лишком лет термин «пролетариат» вошел в лексикон всего мыслящего человечества, а в значительной его части популярен по сей день. Для наших краев он, похоже, и вовсе сделался, по выражению тех же древних, nomen omen, то есть «имя — судьба» (или, быть может, «диагноз»?).
Как бы там ни было с терминами, но в нынешней России с ее неизбывным историческим нигилизмом грех не напомнить лишний раз, что Маркс был действительно выдающимся мыслителем, сыгравшим важную роль в духовной и интеллектуальной жизни человечества. Гениально понятие «капитала»; сегодня его вполне оправданно можно интерпретировать как особый род виртуальной реальности, где образы-идеи, точь-в-точь как в «пещере теней» у Платона или в эссе Бердяева, приобретают самостоятельную, более того, системообразующую общественную роль. И такие открытия, как «стоимость товара рабочая сила» или значение эксплуатации, нынешняя действительность скорее подтверждает, чем опровергает. Наблюдая гримасы текущего кризиса в стране и в мире — можем ли мы с уверенностью сказать, что марксовы идеи доминирования материального начала, приоритета производства над всеми остальными сферами жизни, диалектика производительных сил и производственных отношений так уж полностью изжили себя? Концепции «овещнения» (то есть, с нынешних позиций, все той же виртуализации мира), преодоления отчуждения, значения креативности, которыми Маркс увлекался в ранний период, становятся по-новому актуальны в информационную эпоху. Совсем иное дело — его трудовая теория стоимости, прогноз «относительного и абсолютного» обнищания пролетариата (впрочем, во многом как будто подтверждающийся применительно к большинству стран Третьего мира и к отдельно взятой Российской Федерации). Равно и упования на некий глобальный социум нестяжателей, чьи характеристики столь неудачно пытался детализировать Энгельс в своих одиноких фантазиях после смерти друга-соратника.
Все это, однако, не дает оснований считать Маркса лично причастным к тому, что произошло в России в XX веке. В роли руководителей конкретных рабочих движений ни он, ни Энгельс себя вовсе не проявили. «Первый интернационал» способствовал распространению социалистических идей, но сколько-нибудь серьезной роли в их развитии не сыграл. Как крестьянская община подвела надежды возлюбивших ее народников на скорое пришествие дивного нового мира, — точно так же и трудящиеся в Европе и Америке игнорировали диалектику пролетарской борьбы с буржуазией: большинство из тех, кто уже был более-менее устроен в своих делах, не проявили отчетливого желания переквалифицироваться в гробокопатели. Кроме того, Маркс попросту слишком долго писал «Капитал», и к моменту окончания этого труда политико-экономическая ситуация почти повсеместно уже мало напоминала ту, с которой довелось начинать.
Завершая тему «магии имен», осталось вспомнить, что Ленин со товарищи после 1903 года присвоили их сразу два. Первое официальное: Российская социал-демократическая рабочая партия (РСДРП). Второе — уточняющее, поначалу скорее формальное, нежели содержательное: большевики. Оно, как показала история, было политически выигрышным в силу своей выразительности (здесь прямое указание и на силу его носителей, и на их революционный максимализм!); стало быть — «в скобках маленькое б». А оно хоть и мало, но в графическом представлении, да еще с двумя «латными наплечниками», превращается в последний, безошибочно запоминающийся штрих.
С 1918 года ленинцы, подчеркивая универсальную всеохватность своей миссии и ее, так сказать, историческую неизбежность для любого и каждого, отказались от слов «социал-демократическая рабочая». Они назвали себя коммунистами: Российской (вскоре — Всесоюзной) коммунистической партией большевиков — ВКП(б). Наконец, в 1952 году партия становится просто Коммунистической, с добавлением двух букв из названия созданного ею государства — КПСС.
Эта эволюция точно отражает содержательные изменения в деятельности организации. Согласно Марксу, общество при капитализме становится полем борьбы лишь двух классов — буржуазии и пролетариата. (Исторический опыт Англии XIX века, которую он выбрал основным объектом своих исследований, и впрямь как будто подтверждал вторичность роли что крестьянства, что аристократии.) И из этого противостояния, когда подавляющее большинство населения превратится в наемных работников, обязана так или иначе возникнуть новая общественная формация — коммунизм. Забегая вперед, можно утверждать, что в России куда более «правильными» и последовательными сторонниками Маркса, нежели ленинцы, оказались как раз меньшевики, чье течение в целом пошло от Плеханова. Они готовились к развитию капитализма в России и всему тому, что он со временем обязан принести, отказываясь «перепрыгивать через ступеньки».
Смена названий выразительно характеризует и специфику адаптации марксизма к российским условиям. «Социал-демократия» здесь очень скоро стала ассоциироваться с умеренностью и компромиссом, что для Ленина являлось презренным соглашательством и «социал-предательством», по сути равнозначным отказу не просто от революционного переворота, но от коммунистической перспективы. Не случайно вождя двадцать с лишним лет кряду так бесил девиз ревизиониста марксовых наук Эдуарда Бернштейна: «Движение — всё, конечное цель — ничто». Слово же «коммунизм» долго завораживало простых русских людей загадочным «высоким штилем»; это для носителей европейских языков самоочевидна его связь с такими банальными житейскими понятиями, как common, commune, gemein и т. п. Сакральные формулы, чей смысл темен для непосвященных, часто служат неплохим подспорьем в реальной войне…
Наконец, «настоящих рабочих» вплоть до сталинской индустриализации было попросту слишком мало в России, да и главные вожди — сплошь из интеллигентов. В первые двадцать лет «пролетарское» государство строили фактически одни мужички-богоносцы под водительством профессиональных иждивенцев-революционеров. А после, когда в передовой класс принялись назначать едва ли не всю страну, нужда в таком определении для единственной политической партии отпала сама собой.
И жадно ждем-с!
Надо признать, что у Владимира Ульянова были не только идейные, но и очень веские личные причины ненавидеть государство, в котором он родился и провел первые тридцать лет своей жизни.
Не сказать, что гибель Александра, любимого старшего брата Владимира Ульянова, была рядовым эпизодом в борьбе народовольцев, но и отнести ее к ключевым событиям, по меркам эпохи, тоже вряд ли возможно. Однако в исторической перспективе казнь очередного заговорщика, даже не успевшего, а только «намеревавшегося» совершить покушение, оказалась фатальной для романовской династии и всего российского государства, развязав «кровную месть»…
Впрочем, когда Ленин желал и призывал поражение России в японской, затем в мировой войне, он не был особо оригинален. К концу 1918 года представители разных слоев российской элиты с энтузиазмом встречали немецкие войска в Киеве — «матери городов русских»; то же самое, вероятно, могло бы случиться и во множестве других мест рухнувшей империи. Диссиденты и либералы всех стран и времен с восторгом встречают каждое поражение своего — «как-же-меня-доставшего!» государства от чужаков, которые в их глазах неизменно предстают более разумными, справедливыми и вообще более «прогрессивными», чем власть в своем отечестве. Даже если речь идет о ничуть не менее авторитарной и жестокой императорской Японии, как у множества русских интеллигентов начала XX века. Или о коммуноидном Вьетнаме, об одичавшем вконец Ираке и ближневосточной гон-компании профессиональных беженцев в четвертом поколении — как у перенявших эстафету интеллигентов Европы, США и даже Израиля.
Не случайно «чистый» либерализм,
