которых Ленин, снова отброшенный в эмиграцию, был лишен. Без поправок снизу самый гениальный вождь будет неизбежно делать грубые ошибки. Остается фактом, что Сталин не был в числе тех, которые своевременно поняли недопустимость партизанских действий в обстановке революционного упадка. И это не случайность. Партия была для него прежде всего аппаратом. Аппарат требует денежных средств для существования. Денежные средства можно добыть при помощи другого аппарата, независимого от жизни и борьбы масс. Сталин был здесь на своем месте.
Последствия трагической авантюры, закончившей целую полосу в жизни партии, были достаточно тяжелы. Борьба вокруг тифлисской экспроприации надолго отравила отношения в партии и внутри самой большевистской фракции. С этого времени Ленин меняет фронт и все решительнее выступает против тактики экспроприаций, которая остается еще на известное время достоянием «левого» крыла большевиков. В последний раз тифлисское «дело» официально разбиралось в ЦК партии в январе 1910 г. по настоянию меньшевиков. Резолюция строго осудила экспроприации как недопустимые нарушения партийной дисциплины, но признавала, что в намерения участников не входило причинение ущерба рабочему движению и что ими «руководили лишь неправильно понятые интересы партии». Никто не был исключен. Никто не был назван по имени. В числе других был и Коба, таким образом, амнистирован в качестве лица, руководившегося «неправильно понятыми интересами партии».
Тем временем разложение революционных организаций шло полным ходом. Еще в октябре 1907 г. литератор-меньшевик Потресов писал Аксельроду: «У нас полный распад и совершенная деморализация… Нет не то, что организации, но даже и элементов для нее. И это небытие возводится еще в принцип…» Возведение распада в принцип стало вскоре уделом большинства вождей меньшевизма, в том числе и Потресова. Они объявили нелегальную партию раз навсегда ликвидированной и стремление восстановить ее – реакционной утопией. Мартов утверждал, что именно «скандальные истории, вроде размена тифлисских кредиток», вынуждали «наиболее преданные партии и наиболее активные элементы рабочего класса» сторониться от всякого соприкосновения с нелегальным аппаратом. В ужасающем развитии провокации меньшевики, получившие теперь кличку ликвидаторов, находили другой убедительный довод в пользу «необходимости» покинуть зачумленное подполье. Окапываясь в профессиональных союзах, образовательных клубах, страховых обществах, они вели работу не как революционеры, а как культурные пропагандисты. Чтоб сохранить свои посты в легальных организациях, чиновники из рабочих начали прибегать к покровительственной окраске. Они избегали стачечной борьбы, чтоб не компрометировать еле терпимые профессиональные союзы. Легальность во что бы то ни стало означала на практике отказ от революционных методов вообще.
В самые глухие годы ликвидаторы занимали авансцену. «Они меньше страдали от полицейских преследований, – пишет Ольминский. – У них было много литературных, отчасти, лекторских и вообще интеллигентских сил. Они считали себя господами положения». Попытки большевистской фракции, ряды которой редели не по дням, а по часам, сохранить свой нелегальный аппарат, разбивались не каждом шагу о враждебные условия. Большевизм казался окончательно осужденным. «Все теперешнее развитие… – писал Мартов, – делает образование сколько-нибудь прочной партии-секты жалкой реакционной утопией». В этом основном прогнозе Мартов и с ним вместе русский меньшевизм жестоко ошиблись. Реакционной утопией оказались перспективы и лозунги «ликвидаторов». Для открытой рабочей партии в режиме 3-го июня не могло быть места. Даже партия либералов встретила отказ в регистрации. «Ликвидаторы стряхнули с себя нелегальную партию, – писал Ленин, – но и не выполнили обязательства основать легальную». Именно потому, что большевизм сохранял верность задачам революции в период ее упадка и унижения, он подготовил свой небывалый расцвет в годы ее нового подъема.
На противоположном от ликвидаторов полюсе, именно на левом фланге большевистской фракции, сложилась тем временем экстремистская группировка, которая упорно не хотела признавать изменившуюся обстановку и продолжала отстаивать тактику прямого действия. Разногласия, возникшие по вопросу о бойкоте Думы, привели после выборов к созданию фракции «отзовистов», которая требовала отозвания социал-демократических депутатов из Думы. Отзовисты были несомненно симметричным дополнением ликвидаторства. В то время, как меньшевики всегда и везде, даже в обстановке непреодолимого напора революции, считали необходимым участвовать во всяком, чисто эпизодическом «парламенте», октроированном царем, отзовисты думали, что бойкотируя парламент, установившийся в результате поражения революции, они смогут вызвать новый напор масс. Так как электрические разряды сопровождаются треском, то «непримиримые» пытались посредством искусственного треска вызвать электрические разряды.
Период динамитных лабораторий еще властно тяготел над Красиным: этот умный и проницательный человек примкнул на время к секте отзовистов, чтоб затем на ряд лет отойти от революции. Отошел влево и другой ближайший сотрудник Ленина по секретной большевистской «тройке», Богданов. Вместе с тайным триумвиратом распалась старая верхушка большевизма. Но Ленин не дрогнул. Летом 1907 г. большинство фракции стояло за бойкот. Весной 1908 г. «отзовисты» оказались уже в меньшинстве в Петербурге и Москве. Перевес Ленина обнаруживался с несомненностью. Коба своевременно учел это. Опыт с аграрной программой, когда он открыто выступил против Ленина, сделал его осторожнее. Он отошел от своих единомышленников-бойкотистов незаметно и молча. Оставаться на поворотах в тени и менять позицию без шума стало основным приемом его поведения.
Продолжающееся дробление партии на мелкие группы, ведшие жестокую борьбу в почти безвоздушном пространстве, породило в разных фракциях тенденцию к примирению, соглашению, единству во что бы то ни стало. Именно в этот период на первый план выдвинулась другая сторона «троцкизма»: не теория перманентной революции, а партийное «примиренчество». Об этом необходимо вкратце сказать здесь в интересах понимания позднейшей борьбы между сталинизмом и троцкизмом. С 1904 г., т. е. с момента возникновения разногласий в оценке либеральной буржуазии, я порвал с меньшинством Второго съезда и в течение последующих тринадцати лет оставался вне фракций. Моя позиция в отношении внутрипартийной борьбы сводилась к следующему: поскольку у большевиков, как и у меньшевиков, господство принадлежит революционной интеллигенции и поскольку обе фракции не идут дальше буржуазно-демократической революции, раскол между ними ничем не оправдывается; в новой революции обе фракции под давлением рабочих масс все равно вынуждены будут, как и в 1905 г., занять одну и ту же революционную позицию. Некоторые критики большевизма и сейчас считают мое старое примиренчество голосом мудрости. Между тем глубокая ошибочность его давно вскрыта теорией и опытом. Простое примирение фракций возможно лишь на какой-либо «средней» линии. Но где же гарантия, что эта искусственно выведенная диагональ совпадет с потребностями объективного развития? Задача научной политики состоит в том, чтобы вывести программу и тактику из анализа борьбы классов, а не из параллелограмма таких второстепенных и преходящих сил, как политические фракции. Обстановка реакции вводила, правда, политическую деятельность всей партии в очень узкие пределы. Под углом зрения момента могло казаться, что разногласия имеют второстепенный характер и искусственно раздуваются эмигрантскими вождями. Но именно в период реакции революционная партия не могла воспитывать свои кадры без большой перспективы. Подготовка к завтрашнему дню входила важнейшим элементом в политику сегодняшнего дня. Примиренчество питалось надеждой на то, что ход событий сам подскажет необходимую тактику. Но этот фаталистический оптимизм означал на деле отказ не только от фракционной борьбы, но и от самой идеи партии. Ибо если «ход событий» способен непосредственно продиктовать массам правильную политику, к чему особое объединение пролетарского авангарда, выработка программы, отбор руководства, воспитание в духе дисциплины?
Мелкая и кропотливая – по масштабам, смелая – по размаху мысли, работа Ленина в годы реакции навсегда останется великой школой революционного воспитания. «Мы научились во время революции, – писал Ленин в июле 1909 г., – „говорить по-французски“, т. е… поднимать энергию и размах непосредственной массовой борьбы. Мы должны теперь, во время застоя, реакции, распада, научиться „говорить по-немецки“, т. е. действовать медленно… завоевывая вершок за вершком». Вождь меньшевиков Мартов писал в 1911 г.: «То, что 2–3 года назад деятелями открытого движения (т. е. ликвидаторами) признавалось лишь принципиально – необходимость строить партию „по-немецки“… теперь повсюду признается как задача, к практическому решению которой можно уже приступать». Хотя оба, и Ленин, и Мартов как будто заговорили «по-немецки», но на самом деле они говорили на разных языках. Для Мартова говорить «по-немецки» значило приспособляться к русскому полуабсолютизму в надежде постепенно «европеизировать» его. Для Ленина то же выражение означало: при помощи нелегальной партии использовать скудные легальные возможности для подготовки революции. Как показало дальнейшее оппортунистическое вырождение германской социал-демократии, меньшевики вернее отражали дух «немецкого языка» в политике. Но Ленин неизмеримо правильнее понимал объективный ход развития России, как и самой Германии: эпохе мирных реформ шла на смену эпоха катастроф.
Что касается Кобы, то он не знал ни французского, ни немецкого языка. Но все свойства его натуры толкали его на сторону ленинского решения. Коба не гонялся за открытой ареной, как ораторы и журналисты меньшевизма, ибо на открытой арене обнаруживались больше его слабые, чем сильные стороны. Но в условиях контрреволюционного режима этот аппарат мог быть только нелегальным. Если Кобе не хватало исторического кругозора, зато он в избытке был наделен упорством. В годы реакции он принадлежал не к тем десяткам тысяч, которые покидали партию, а к тем немногим сотням, которые, несмотря ни на что, сохраняли верность ей.
Вскоре после Лондонского съезда молодой Зиновьев, выбранный в ЦК, превратился в эмигранта, как и Каменев, включенный в Большевистский центр. Коба оставался в России. Впоследствии он вменял себе это в исключительную заслугу. В действительности, дело обстояло иначе. Выбор места и характера работы только в небольшой мере зависел от заинтересованного. Если б ЦК видел в Кобе молодого теоретика или публициста, способного за границей подняться на более высокую ступень, его несомненно оставили бы в эмиграции и у него не было бы ни возможности, ни желания отказаться. Но никто не звал его за границу. С тех пор, как на верхах партии вообще узнали о нем, его рассматривали как «практика», т. е. рядового революционера, пригодного преимущественно для местной организационной работы. Да и самого Кобу, смерившего свои силы на съездах в Таммерфорсе, Стокгольме и Лондоне, вряд ли тянуло в эмиграцию, где он был бы обречен на третьи роли. Позже, после смерти Ленина, нужда была превращена в добродетель, и самое слово «эмигрант» стало в устах новой бюрократии звучать почти так же, как звучало некогда в устах консерваторов царской эпохи.
Ленин ушел в новое изгнанье, по собственным словам, точно ложился в гроб. «Мы здесь страшно оторваны теперь… – писал он из Парижа осенью 1909 г. – Годы действительно адски трудные…» В русской буржуазной печати стали появляться уничижительные статьи об эмиграции, в которой как бы воплощалась разбитая и отвергнутая образованным обществом революция. В 1912 г. Ленин ответил на эти пасквили в петербургской газете большевиков: «Да, много тяжелого в эмигрантской среде…
