Ленин, который жил очень скромно, отделывался одной и той же фразой: «В старых туфлях приятнее».
Не меняла привычного хода жизни моя семья. Бухарин оставался по-прежнему старым студентом. Скромно жил в Ленинграде Зиновьев. Зато быстро приспособлялся к новым нравам Каменев, в котором, рядом с революционером, всегда жил маленький сибарит. Еще быстрее плыл по течению Луначарский, народный комиссар просвещения. Вряд ли и Сталин после Октября значительно изменил условия своей жизни. Но он в тот период почти совсем не входил в поле моего зрения. Да и другие мало присматривались к нему. Только позже, когда он выдвинулся на первое место, мне рассказывали, что в порядке развлечения он, кроме бутылки вина, любил еще на даче резать баранов и стрелять ворон через форточку. Рассказывали даже, что он любил облить керосином муравейник и поджечь. Поручиться за достоверность этих рассказов я не могу. Во всяком случае, в устройстве своего личного быта Сталин в тот период весьма зависел от Енукидзе, который относился к земляку не только без «обожания», но и без симпатии, главным образом из-за его грубости и капризности, т. е. тех черт, которые Ленин счел нужным отметить в своем «Завещании». Низший персонал Кремля, очень ценивший в Енукидзе простоту, приветливость и справедливость, наоборот, крайне недоброжелательно относился к Сталину.
К 1923 году положение начало стабилизироваться. Гражданская война, как и война с Польшей, были в прошлом. Самые ужасные последствия голода были преодолены; НЭП произвел живительное движение в организме народного хозяйства. Переброски коммунистов с одного места на другое, из одной области деятельности в другую стали скорее исключением, чем правилом. Бюрократы получили оседлость и стали более планомерно управлять доверенными им районами или областями хозяйственной и государственной жизни. Распределение членов партии, чиновников получило более систематический и планомерный характер. Перестали смотреть на назначения как на временное, короткое и почти случайное. Вопрос о назначениях стал больше связываться с вопросом о личной жизни, об условиях жизни семьи, о карьере. Сталин в этот период выступает все больше как организатор, распределитель и воспитатель бюрократии. Он подбирает людей по признаку их враждебности или безразличия по отношению к своим противникам и к тому, кого он считал главным противником, главным препятствием на пути своего восхождения. Свой собственный административный опыт, главным образом опыт систематической закулисной работы, Сталин обобщает и классифицирует и делает доступным своим ближайшим ставленникам. Он учит их, как организовать свою власть на месте, как подбирать сотрудников, как пользоваться их слабостями, как противопоставлять их друг другу и т. д. Более оседлая и уравновешенная жизнь бюрократии порождает потребность в комфорте. Сталин овладевает этим движением к комфорту, связывая с ним свои собственные виды. Он распределяет наиболее привлекательные выгодные посты. Он определяет размеры выгод, которые бюрократ получает с этих постов. Он подбирает состав контрольных комиссий, внушая им, в одних случаях, необходимость жестокого преследования по адресу инакомыслящих, в другом случае, учит их смотреть сквозь пальцы на непомерно широкий образ жизни верных генеральному секретарю чиновников. Это воспитание можно назвать развращением. Сталин не интересуется далекими перспективами, он не продумывает социальную сущность того процесса, в котором он играет главную роль. Он действует как эмпирик, он подбирает верных людей и награждает их; он помогает им обеспечивать свое привилегированное положение; он требует от них отказа от личных политических целей; он учит их, как создавать себе необходимую власть для влияния в массах и для удержания масс в подчинении. Вряд ли он хоть раз продумывает вопрос о том, что его политика прямо противоположна той борьбе, которая все больше захватывала Ленина в последние годы: борьбе против бюрократизма. Он сам говорит иногда о бюрократизме, но в самых абстрактных и безжизненных терминах. Он имеет в виду невнимание, волокиту, неряшливость канцелярий и пр., но закрывает глаза на формирование целой привилегированной касты, связанной круговой порукой своих интересов и своей все возрастающей отчужденностью от народа. Не подозревая того, Сталин организует новый политический режим. Он подходит к делу только с точки зрения подбора кадров, укрепления аппарата, обеспечения своего личного руководства аппарата, т. е. своей личной властью. Ему кажется, вероятно, поскольку он вообще интересуется общими вопросами, что утверждение его аппарата придаст твердость государственной власти и обеспечит дальнейшее развитие социализма в отдельной стране. Дальше этого его обобщающая мысль не идет. Что кристаллизация нового правящего слоя профессионалов власти, поставленных в привилегированное положение и прикрывающихся идеей социализма перед массами, что формирование этого нового архипривилегированного и архимогущественного правящего класса изменяет социальную ткань государства и в значительной и возрастающей мере социальную ткань общества, от этой мысли Сталин далек, от нее он отмахивается рукой или маузером.
ДОРОГА К ВЛАСТИ
Написанный Бакуниным катехизис революционера представляет собой квинтэссенцию бланкизма с целями анархической революции. «Революционер есть человек обреченный» – эта мысль проникает катехизм, который мог получить столь концентрированную форму в стране без подлинных революционных традиций, без политической культуры, без движения масс, где революционеры были наперечет, лицом к лицу с непосильной задачей, и где они собирались преодолеть непреодолимые трудности при помощи сверхгероизма, сверхдемонической конспирации и предельного самоотвержения. В мрачных почти инфернальных параграфах катехизиса Суварин, вслед за многими другими моралистами, видит ужасающий цинизм; на самом деле тут несравненно больше романтизма и фантастики, которая сама себя хочет убедить в своем реализме. Правда, молодой Нечаев сделал попытку придать бакунинской романтике плоть и кровь, но применявшиеся этим юношей методы террористического материализма были извергнуты революционной средой и слово «нечаевщина» вошло в революционный словарь, как их непримиримое осуждение. Все последующее революционное движение с его неисчислимыми жертвами было бы немыслимо без высокой солидарности и взаимного доверия, взаимной выручки в борьбе, т. е. качеств, которые предполагали высокую революционную мораль. Суварин вслед за некоторыми другими пытается вывести большевистский аморализм из катехизисов Бакунина и практических методов Нечаева. Эту теоретическую попытку нельзя назвать иначе, как исторической клеветой. Русские марксисты готовы были всегда взять и Нечаева под защиту от реакционных филистеров. Что касается осужденных уже в прошлом методов его, то они находились в таком противоречии с потребностями рабочего движения, что самый вопрос о них никогда больше не ставился. Только в советский период некоторые молодые историки революции пытались установить родство между революционным катехизисом и методами большевизма. В этом сближении можно открыть нечто большее, чем простую историческую аберрацию. По мере того как новая бюрократия обособлялась от масс, она в борьбе за свое самосохранение видела себя все больше вынужденной прибегать к тем методам террористического материализма, которые Бакунин рекомендовал в интересах священной анархии, но от которых он в ужасе отвернулся сам, когда увидел их применение Нечаевым. Если некоторые неосторожные теоретики сталинской школы пытаются через голову большевизма протянуть руку к Нечаеву, то мы и здесь готовы взять тень Нечаева под защиту. Этот неподкупный революционер не принял бы протянутой руки. Методами, которых не может принять массовое движение, Нечаев пытался бороться за освобождение масс, тогда как бюрократия борется за их порабощение. По катехизису Бакунина всякий революционер обречен; по катехизису советской бюрократии обречен всякий, кто борется против ее господства.
Революционный катехизис предписывает отказаться от всякого личного интереса, личного чувства, личной связи, порвать с цивилизованным миром, его законами и условностями. Признавать только одну науку, именно науку разрушения; презирать общественное мнение, ненавидеть установленные нравы и обычаи; быть беспощадным и не ждать пощады к себе, быть готовым умереть, приучиться переносить пытку; задушить в себе всякое чувство родства, дружбы, любви, признательности, чести; не иметь другого удовлетворения, как успех революции; уничтожать все, что препятствует этой цели; ценить товарищей только в зависимости от их пользы для дела, проникать во все круги общества, включая полицию, церковь и двор; эксплуатировать высокопоставленных людей, богатых и влиятельных, подчиняя их себе посредством овладения их секретами, усугублять всеми средствами беды и несчастья, от которых страдает народ, дабы исчерпать его терпение и толкнуть его на восстание. Наконец, соединяться с разбойниками, единственными подлинными революционерами в России.
Суварин, который в катехизисе Бакунина и в методах Нечаева хочет открыть зародыши принципов большевизма, придает понятию и фигуре «профессионального революционера» огромное значение для понимания аморализма большевиков и их дальнейшего перерождения. Профессионального революционера нужно, однако, сравнивать не с совершенным человеком, вне времени и пространства, а с европейским рабочим-бюрократом (парламентарием, секретарем профсоюза, редактором рабочей газеты). Профессиональный революционер и есть рабочий-бюрократ, только в условиях подполья, нелегальной работы и постоянных преследований. Он так же приспособляется к условиям царизма, как французский социалист к кулуарам парламента. Что касается их морали, то профессиональный революционер во всяком случае должен был быть гораздо глубже проникнут идеей социализма, чтоб идти навстречу лишениям и жертвам, чем парламентский социалист, идея которого открывала заманчивую карьеру. Разумеется, и профессиональный революционер мог руководствоваться, вернее, не мог не руководствоваться личными мотивами, т. е. заботой о добром мнении товарищей, честолюбием, мыслью о грядущих победах. Но такого рода историческое честолюбие, которое почти растворяет в себе личность, во всяком случае выше парламентского карьеризма или тред-юнионистского черствого эгоизма.
Вслед за Дон Левиным Суварин считает революционный катехизис Нечаева основой морали большевиков. Исторический подход подменяется чисто литературным. Бакунин был вдохновителем народнического анархизма. Марксизм вырос в борьбе с этим течением. К этому можно еще прибавить, что методы Нечаева вызвали острую реакцию в самом народничестве.
Суварин открывает главную слабость большевистской партии в том, что она, способная к единодушному действию под руководством гениального вождя, зависела от него полностью, в том числе и от его ошибок, и, следовательно, без него, предоставленная самой себе, неминуемо должна была оказаться несостоятельной. Несмотря на всю свою внешнюю правоту, это рассуждение имеет столь же отвлеченный и безжизненный характер, как и большинство суждений того же автора. Что гениальные люди не рождаются пачками, – несомненно, как и то, что они оказывают исключительное влияние на свою партию и на современников вообще. Такова была судьба Ленина. Средний уровень большевистской партии был, во всяком случае, не ниже среднего уровня меньшевиков. Если гениальность Ленина выражалась в том, что он прокладывал новые исторические пути, то и люди, которые группировались вокруг него, не могли уступать по своему интеллектуальному и моральному уровню тем, которые топтались в старой колее. Разумеется, каждый большевик не мог заново создавать те формулы и открывать те перспективы, вокруг которых Ленин объединял партию. Авторитет Ленина был, однако, не впитан с молоком матери и не внушен школьными учебниками и церковными проповедями. Каждый большевик от ближайших сотрудников Ленина и до провинциального рабочего должен был на опыте бесчисленных дискуссий, политических событий и действий убеждаться в превосходстве идей
