33 года, когда его впервые кооптировали в руководящее учреждение партии.
Муссолини и Гитлер каждый были инициаторами движения, исключительными агитаторами, трибунами. Их политическое возвышение, как фантастично оно ни казалось само по себе, совершалось на глазах у всех, в неразрывной связи с ростом движения, которое они возглавляли с первых его шагов. Совершенно иной, ни с чем в прошлом не сравнимый характер имело возвышение Сталина. У него как будто нет предыстории. Процесс восхождения совершался где-то за непроницаемыми политическими кулисами. Серая фигура неожиданно отделилась в известный момент от кремлевской стены – и мир впервые узнал Сталина, как готового диктатора. Тем острее тот интерес, с каким мыслящее человечество присматривается к Сталину вот уж десять лет. В особенностях его личности оно ищет ключ к пониманию его судьбы.
Нынешние официальные приравнивания Сталина к Ленину – просто непристойность. Если исходить из размеров личности, то нельзя поставить Сталина на одну доску даже с Муссолини или Гитлером. Как ни скудны «идеи» фашизма, но оба победоносных вождя реакции, итальянской и германской, начинали сначала, проявляли инициативу, поднимали на ноги массы, пролагали новые пути. Ничего этого нельзя сказать о Сталине. Большевистскую партию создал Ленин. Сталин вырос из ее аппарата и неотделим от него. К массам, к событиям, к истории у него нет другого подхода, как через аппарат. Только после того, как обострение социальных противоречий на основе НЭПа, позволило бюрократии подняться над обществом, Сталин стал подниматься над партией. В первый период он сам был застигнут врасплох собственным подъемом. Он ступал неуверенно, озираясь по сторонам, всегда готовый к отступлению. Но его в качестве противовеса мне поддерживали и подталкивали Зиновьев и Каменев, отчасти Рыков, Бухарин, Томский. Никто из них не думал тогда, что Сталин перерастет через их головы. В период «тройки» Зиновьев относился к Сталину осторожно-покровительственно. Каменев – слегка иронически. Помню, Сталин в прениях ЦК употребил однажды слово «ригористический» совсем не по назначению (с ним это случается нередко!); Каменев оглянулся на меня лукавым взглядом, как бы говоря: «Ничего не поделаешь, надо брать его таким, каков он есть». Бухарин считал что «Коба» (старая подпольная кличка Сталина) – человек с характером (о самом Бухарине Ленин публично говорил: «мягче воска»), и что «нам такие нужны, а если он невежествен и малокультурен, то «мы» ему поможем. На этой идее основан был блок Сталина-Бухарина после распада тройки. Так все условия, и социальные и персональные, содействовали подъему Сталина.
По поводу своего обращения в социализм Сталин говорил: «Я стал марксистом благодаря, так сказать, моей социальной позиции – мой отец был рабочий в обувной фабрике, моя мать также была работницей, – но так же и потому, что я слышал голос возмущения в среде, которая меня окружала, на социальном уровне моих родителей, наконец, вследствие резкой нетерпимости и иезуитской дисциплины, господствовавших в православной семинарии, где я провел несколько лет… Вся моя атмосфера была насыщена ненавистью против царского гнета, и я от всего сердца бросился в революционную борьбу».
Казалось бы, вопрос о том, был ли Джугашвили-отец пролетарием или ремесленником, вряд ли может повлиять на историческую репутацию сына. Маркс вышел из буржуазной среды, Энгельс был фабрикантом, Ленин принадлежал к бюрократической семье. Социальное происхождение может представить значительный биографический интерес, но ничего не прибавляет и не убавляет в значении исторического деятеля. Однако это верно лишь в тех случаях, когда само это значение бесспорно, т. е. когда оно вытекает из исключительных неоспоримых качеств самой личности. Наполеону I не нужны были предки. Наоборот, Наполеон III был жизненно заинтересован в фамильном сходстве со своим мнимым дядей. Биография Сталина строится такими же бюрократическими приемами, как его политическая карьера.
Во всяком случае, привлекать для объяснения жизненного пути сына характеристику отца как фабричного рабочего, значит, вводить в заблуждение. Пролетарское родословие могло бы действительно представить интерес, если бы дело шло о крупной промышленности и современном пролетариате, объединенном опытом классовой борьбы. Ни о чем подобном не было в данном случае и речи. Семья Джугашвили стояла на грани захолустного ремесла и пауперизма. Своими корнями она уходила в крестьянское средневековье. Она продолжала жить в атмосфере традиционной нужды и традиционных суеверий. Вступление на революционный путь означало для сына не продолжение семейной традиции, а разрыв с нею. Однако и после разрыва эта отвергнутая традиция продолжала жить в нервах и в сознании в виде примитивных культурных навыков, грубости ощущений, узости горизонта. В частности, пренебрежительное отношение к женщине и деспотическое – к детям наложило на Иосифа отпечаток на всю жизнь.
Ретроспективный взгляд на детство Иосифа Джугашвили способно бросить детство Якова Джугашвили, протекавшее в Кремле на глазах моей семьи. Двенадцатилетний Яша походил на отца, каким его представляют ранние снимки, не восходящие, впрочем, раньше 23-х лет; только у сына в лице было, пожалуй, больше мягкости, унаследованной от матери, первой жены Сталина. Мальчик Яша подвергался частым и суровым наказаниям со стороны отца. Как большинство мальчиков тех бурных лет, Яша курил. Отец, сам не выпускавший трубки изо рта, преследовал этот грех с неистовством захолустного семейного деспота, может быть, воспроизводя педагогические приемы Виссариона Джугашвили. Яша вынужден был иногда ночевать на площадке лестницы, так как отец не впускал его в дом. С горящими глазами, с серым отливом на щеках, с сильным запахом табака на губах Яша искал нередко убежища в нашей кремлевской квартире. «Мой папа самашедший», – говорил он с резким грузинским акцентом. Мне думается сейчас, что эти сцены воспроизводили, с неизбежными отличиями места и времени, те эпизоды, которые разыгрывались тридцатью пятью годами раньше в Гори, в домике сапожника Виссариона.
Во время пребывания Сталина в тюрьме его друг Аллилуев переехал из Тифлиса в Баку, где работал в качестве машиниста. Аллилуев женился на грузинке. В сентябре 1902 года она родила дочку, которую назвали Надеждой. Сталину в это время было 22 года. После революции Надежда Аллилуева станет женой Сталина. От Аллилуевой у Сталина было двое детей: в 1932 году сыну Василию было 8 лет, дочери Светлане 5 лет.
У Сталина есть еще, кажется, дочь, от какой именно жены, не знаю, во всяком случае не от Аллилуевой, эта дочь замужем за чешским коммунистом Шмералем.
Рассказ о том, будто Иосиф преднамеренно выдал всех участников семинарского кружка, является несомненной клеветой. По словам Иремашвили, Коба посещал бывших членов кружка семинарии, доставляя им нелегальную литературу. Это было бы совершенно невозможно, если бы их исключили по его доносу. Но несомненным фактом являются две записки, выброшенные Кобой из окна батумской тюрьмы с расчетом, что кто-либо из посетителей поднимет и передаст по назначению.
По словам Иремашвили, через несколько дней после 1 мая 1902 года (на самом деле после Батумской манифестации) к нему ночью явились двое батумских рабочих с запиской от Кобы, в которой заключалась та же просьба: показать в качестве свидетеля, что Коба в дни батумской манифестации находился в Гори. Из этого приходится заключить, что, помимо перехваченной записки, Коба написал другую, дошедшую по назначению.
Цель записки была уменьшить опасность для себя. Но записка представляла опасность для Иремашвили и для Елисабедашвили. По всем обстоятельствам было больше шансов, что записка попадет в руки тюремных надзирателей. Риск был слишком велик. Но Иосиф не остановился перед риском за счет другого. Иремашвили и Елисабедашвили подверглись обыску, о причинах которого тогда вряд ли догадывались.
Из Сольвычегодска он пишет явно компрометирующее письмо в Москву, без всякой практической надобности, единственно повинуясь толчку тщеславия. И здесь он рискует безопасностью других. Письмо, как и должно было опасаться, попадает в руки жандармов. Ни в одном из этих двух случаев не было, разумеется, желания подвести товарищей под удар. Но нельзя говорить также и о случайной ошибке. Нельзя ссылаться на легкомыслие молодости. Коба не был легкомыслен. Осторожность составляла важнейшую черту его характера. Во втором случае он был уже опытным революционером. В обоих случаях бросается в глаза эгоизм, безразличие к судьбе других. Обращает на себя внимание, что в обоих случаях Иосиф до некоторой степени рисковал своей репутацией революционера. Можно уже сейчас с тревогой спросить себя: на какие действия окажется способен этот молодой человек, когда обстоятельства оградят его от риска?
Генри Барбюс после сентиментальной биографии Иисуса Христа написал официальную биографию Сталина. Автор не давал себе труда изучать хотя бы наиболее доступные источники. Он ограничился беглой литературной обработкой фактов и цитат, которые были сообщены ему в Кремле и в некоторых других местах во время его посещения СССР. С точки зрения научной, книжка не имеет никакой цены. Но если она неспособна показать Сталина таким, каким он был и стал, то зато она нередко ясно показывает нам Сталина таким, каким он хочет казаться.
«Его портрет – скульптура, рисунок, фотография – повсюду на советском континенте, как портрет Ленина и рядом с портретом Ленина. Нет угла в предприятии, казарме, канцелярии, на оконной выставке, где он не выделялся бы на красном фоне… Невозможно найти комнат рабочих или интеллигентов, где не было бы изображения Сталина».
«Принципиальная политика единственно правильная», – повторял Сталин вслед за Лениным.
«Великая пружина для двигания общественного прогресса – это вера в массу».
Барбюс и здесь только повторяет то, что ему предложено было повторить. Несокрушимую верность принципам и веру в массу Ленин действительно пронес через всю свою жизнь, несмотря на маневренную гибкость своей политики. В этих обоих отношениях Сталин составляет прямую противоположность Ленину, его отрицание и, если позволено сказать, его поругание. Принципы никогда не были для него ничем иным, кроме прикрытия. Никогда в течение своей жизни он не имел общения с действительными массами, т. е. не с десятками, а с сотнями тысяч миллионов. У него не было органов и ресурсов для такого общения, и из его неспособности «объясняться с массами» и непосредственно влиять на них, вырос его страх перед массами, а затем и вражда к ним. Весь дальнейший тоталитарный режим вырос из страха бюрократии перед массами.
Барбюс продолжает: «Он зарабатывает в месяц несколько сот рублей, которые составляют скромный максимум чиновника в коммунистической партии (у нас это составляло бы нечто вроде полутора или двух тысяч франков)». Здесь показание Барбюса является заведомой ложью. Как и у всех высших сановников, существование Сталина обеспечено не несколькими рублями, которые он получает, а теми материальными условиями, которые ему обеспечивает государственный аппарат: автомобили, дачи, секретари и дары природы со всех концов Советского союза. Одни подарки, перечисляемые «Правдой», во много десятков раз превосходят ту сумму, которую называет слишком усердный Барбюс.
Крайне интересны те авторитеты, на которых
