в этой области больших изменений.
«Никогда не был прочь», – пишет Сталин вместо «всегда был не прочь». Текст звучит обычно посредственный, как перевод с иностранного языка. «Что такое Временное правительство?» – спрашивал Сталин и отвечал: «Это – кукла, это – жалкая ширма, за которой стоят кадеты, военная клика и союзный капитал – три опоры контрреволюции».
Литературные ресурсы Сталина остались те же, что в Тифлисе. Временное правительство оказывается одновременно «куклой» и «ширмой». Но по существу оценка верна.
В «Жизни национальностей» за 1920 г., № 39 воспроизводится доклад, сделанный Сталиным в Баку 8 ноября 1920 г. под заглавием «Три года пролетарской революции». Здесь мы встречаем следующие заключительные слова: «Несомненно, что наш путь не из легких, но, несомненно, также, что трудности нас не пугают. Перефразируя некоторые слова Лютера, Россия могла сказать: «Здесь я стою на рубеже между старым капиталистическим и новым социалистическим миром, здесь, на этом рубеже, я объединяю усилия пролетариев Запада с усилиями крестьянства Востока для того, чтобы разгромить старый мир. Да поможет мне в этом бог истории».
В первые четыре года советской власти Сталин пишет передовые статьи в «Жизни национальностей», причем число этих статей небольшое с самого начала – литературная производительность Сталина невелика, убывает из года в год. В 1920–1921 годах мы находим каких-либо две-три статьи. В 1922 г. – ни одной статьи. Сталин перешел уже в этот период целиком на аппаратную работу.
В 1929 году Сталин пишет: «Всем организациям и товарищам, приславшим приветствия партии рабочего класса, родившей и воспитавшей меня по образу и подобию своему…» (как грубо!) «…я готов и впредь отдать… всю свою кровь, каплю за каплей…» (а отдавал-то кровь других!).
Недаром сказано, что человек – это стиль. Никто не требует от Сталина качеств писателя, но его стиль вполне выдает природу его мысли. Как только Сталин переходит в область общих идей, его язык становится неопределенным, сбивчивым, термины только приблизительно отвечают понятиям, и одна фраза искусственно связана с другой.
Ленин стал главой могущественной и влиятельной партии, прежде чем ему удалось обратиться к массам с живым словом. Его публичные выступления в 1905 году были малочисленны и прошли незамеченно. Как массовый оратор Ленин появляется на арене только в 1917 году и то на короткий срок, в течение апреля, мая и июля. Он приходит к власти не как оратор, а прежде всего как писатель, инструктор, пропагандист, воспитавший кадры, в том числе и кадры ораторов.
Сталин представляет в этом отношении явление совершенно исключительное. Он не мыслитель, не писатель и не оратор. Он завладел властью до того, как массы научились отличать его фигуру от других во время торжественных шествий по Красной площади. Сталин завладел властью не при помощи личных свойств, а при помощи безличного аппарата. И не он создал аппарат, а аппарат создал его. Этот аппарат со своей силой и со своим авторитетом явился результатом длинной, долгой и героической работы большевистской партии, которая сама выросла из идей. Аппарат был носителем этой идеи, прежде чем он стал самоцелью. Сталин возглавил аппарат с того момента, когда он отрезал пуповину идеи и стал вещью в себе. Ленин создавал аппарат путем постоянного общения с массой если не устным словом, то печатным, если не непосредственно, то через посредство своих учеников. Сталин не создавал аппарата, а овладел им. Разумеется, не всякий может овладеть аппаратом. Для этого нужны были исключительные и особые качества, которые не имеют, однако, ничего общего с качествами исторического инициатора, мыслителя, писателя или оратора. Аппарат вырос в свое время из идей. Сталину нужно было презрительное отношение к идее.
Особенное значение имел для его развития наглядный урок того, как сравнительно небольшая, но единодушная и дисциплинированная партия может через свою повседневную агитацию формировать мысль масс и вести их за собою. Значение «аппарата» предстало перед ним в грандиозных масштабах и гораздо непосредственнее, чем те политические идеи, которые связывали этот аппарат с массами.
Нетрудно представить себе уже теперь, какие изменения политического и идеологического типа должны будут произойти в большевистской бюрократии, когда она окажется у власти. Из тонкой прослойки, находящейся всегда под контролем партии и под непосредственным давлением революционного авангарда, большевистские кадры разбухнут, вовлекая в себя остатки всех других партий и мелкобуржуазную интеллигенцию вообще, превратятся в мощный социальный слой, который сосредоточит в своих руках всю политическую власть и распоряжение богатствами страны. Влияние марксистской доктрины интернационализма будет спадать, поскольку идеи этого типа совершенно не отвечают социальному положению и интересам мощного мелкобуржуазного слоя, который сосредоточил в своих руках постепенно силу и привилегии всех прежних господствующих классов. Зависимость от масс ослабевала, поскольку сами эти массы теряли дорогу и перспективу, впадали в индифферентизм, поскольку бюрократия перестала быть тонкой прослойкой, а находила социальную устойчивость в самой себе. В этом смысле, конечно, можно сказать, что сталинизм вырос из старой большевистской партии, ибо новые формации не падают с неба, а питаются формациями предшествующего периода. Но в старой большевистской партии было три элемента: революционная динамика пролетарского авангарда, централизованные организации и марксистская доктрина. Из всех этих трех элементов сталинизм унаследовал только централизованную организацию, переключив ее из классовой борьбы пролетариата на социальные интересы нового господствующего слоя. Формы, обрядность, фразеология, знамена остались до некоторой степени старые, и эта внешняя шелуха обманывает поверхностные взоры. Существо же изменилось в корне, между сталинизмом и большевизмом пропасть гораздо больше, чем когда бы то ни было была бы между большевизмом и меньшевизмом. Бесспорным образом этот факт доказывается тем, что сталинизм в испанской революции и во французской политике идет рука об руку с самыми правыми меньшевиками, социал-демократами и буржуазными демократами, а в то же время в СССР оказался вынужден истребить всю большевистскую партию. Только совершенные глупцы, только совсем пустые головы могут думать, что дело идет здесь об эпизодах исторического процесса, а не о полном и окончательном социальном перерождении того, что было некогда большевистской партией.
Печать время от времени возобновляет предположение, что Сталин стремится к международной революции. Нет более ошибочной мысли. Международная политика полностью подчинена для Сталина внутренней. Внутренняя политика означает для него прежде всего борьбу за самосохранение. Политические проблемы подчинены полицейским. Только в этой области мысль Сталина работает непрерывно и неутомимо.
Как утверждалась репутация Сталина как теоретика?
Молодой профессор коммунистического университета в Тифлисе Гегешиндзе заявил однажды: «Сталин не теоретик». После этого ему пришлось много раз брать назад свое заявление и каяться; это не спасло его, он был смещен, возможно, что попал позже под нож чистки.
Сталин поучает: «Революционный антиимпериалистический блок… может принять, но не всегда (!) обязательно (!) должен принять форму единой рабоче-крестьянской партии, связанной формально (?) единой платформой» (Сталин, «Вопросы Ленинизма», 1928, с. 265).
Ленин учил, что союз рабочих и крестьян ни в коем случае и никогда не должен вести к объединению партий. Сталин же делает Ленину одну единственную уступку: хотя блок классов и должен принимать по Сталину «форму единой партии, партии рабоче-крестьянской, вроде Гоминдана», – но не обязательно всегда. Спасибо и на том.
Роль Сталина как «теоретика» почему-то не явствует и из партийных протоколов: «Заседание 18/5 октября 1917 г…Для подготовки к съезду проекта программы намечена комиссия: Ленин, Бухарин, Троцкий, Каменев, Сокольников, Коллонтай». Странное дело, а как же забыли про теоретика Сталина? Через четыре месяца снова встает вопрос о программе: «Заседание 6 февраля (24 января) 1918 г. Для выработки программы решено образовать комиссию, в которую выбраны Бухарин, Сокольников и Ленин». Троцкий был в это время в Бресте. Но как же так – в программную комиссию не включен теоретик Сталин? Явное упущение редактора Савельева: надо было включить.
В заседании ЦК 24 января (6 февраля) 1918 г. выбрана была комиссия для выработки программы партии в составе Бухарина, Ленина и Сокольникова. Сталин находился в Петрограде, но в комиссию не был включен.
Еще в 1924 году «Правда» сообщала: «Есть указание на постепенное организационное оформление национально-освободительного движения в Корее, выливающееся в форму создания рабоче-крестьянской партии». («Правда», 2 марта 1924 года, № 51). А тем временем Сталин поучал коммунистов Востока: «От политики единого национального фронта коммунисты должны перейти… к политике революционного блока рабочих и мелкой буржуазии. Блок этот может принять в таких странах форму единой партии, партии рабоче-крестьянской, вроде Гоминдан… (Сталин, «Вопросы ленинизма», 1928, с. 264). Следовавшие затем «оговорочки» о самостоятельности компартии, – очевидно по типу «самостоятельности» пророка Ионы во чреве кита, – служат только для маскировки.
«Правда» от 3 марта 1929 г. посвящена десятилетию Коминтерна. Сталин совершенно не упоминается в этой статье. В тот период еще органически немыслимо было приписывать ему роль «вождя мирового пролетариата».
Нам рассказывали о дискуссиях в политической тюрьме с участием Сталина. Мы знаем об участии Сталина в дискуссии Стокгольмского съезда. Но вообще те случаи, где он выступал в прениях наравне с другими участниками, редки. Сталин воздерживался от какого бы то ни было участия в товарищеских прениях, отделываясь односложными замечаниями. Не чувствуя себя в силах парировать полемические удары, лишенный находчивости, он избегал подставляться. Никто не слышал его в прениях с меньшевиками или с социалистами-революционерами в течение 1917 года. 14 однако же более позднее время, когда он получил возможность выступать, не боясь возражений, показало, что он любит себя послушать. Он не выступал не потому, что у него не было склонности выступать, а потому что он опасался подставлять себя под удар. На партийных совещаниях он выступал в качестве докладчика, когда за ним было обеспечено заключительное слово и когда он чувствовал за собой опору всего Центрального Комитета и мог, следовательно, не бояться оппонентов. Во время дискуссии о профессиональных союзах, он выступил против меня один раз в условиях крайне характерных для его манеры. Докладчиком был Лозовский, от имени ВЦСПС. Я был содокладчик, и в качестве такового имел заключительное слово до Лозовского. Сталин сговорился с Лозовским на счет того, чтоб тот уступил ему свое заключительное слово. Он не делал, таким образом, доклада и не дал мне возможность возразить ему. Зато после меня он имел возможность говорить и возразить. Это было не вполне лояльно, но протестовать не было у меня основания. Вся эта сцена ярко врезалась в мою память, страна жила накануне перехода к НЭПу. Шли восстания. Стоял голод, стоял холод. Сзади была какая-то сизая мгла. Большинство лиц осунувшихся, большинство кашляли. Угрюмое настроение. Сталин стоял перед аудиторией в длинной солдатской шинели до пяток…
Говорил он медленно и осторожно. Но под этим как бы апатичным голосом слышалась сдерживаемая страшная злоба,