Сергея? Но мысли эти были мимолетны. Хотя его энергия была подорвана, он все еще будет проявлять удивительную жизнестойкость и решимость в последующие годы, когда еще более непосредственно столкнется лицом к лицу с тяжелыми событиями. Между тем он переживал нечто столь же ординарное и человеческое, как кризис пожилого возраста; он поддавался приступам ипохондрии и утомления от длительной изоляции и пассивности.
Амбициозные планы и оптимистические надежды, с которыми он покидал Турцию, рушились. Его великая кампания против сталинской сдачи Гитлеру не принесла политических дивидендов. Сталинизм даже использовал эту сдачу, чтобы завоевать свежий политический капитал: играя на страхе перед нацизмом, он втерся в доверие к европейским левым. Троцкий чувствовал, хотя и не мог признаться в этом даже самому себе, что 4-й Интернационал получился мертворожденным. Он не мог ни избавиться от этих обстоятельств, ни примириться с ними. И поэтому он нашел некоторое утешение в возвышенных размышлениях о своей «исторической миссии» в основании 4-го Интернационала. Именно в этом контексте он размышлял, что бы было в ходе русской революции без Ленина и его самого, и отсюда делал вывод, что его работа во имя нового Интернационала была «необходима» в еще большей степени, чем его работа во время Октябрьского восстания и Гражданской войны. «В этом заявлении вовсе нет высокомерия, — отмечал он. — Крушение двух Интернационалов породило проблему, которую никто из лидеров этих Интернационалов не был вообще в состоянии решить… Сейчас нет никого, кроме меня, кто бы осуществил миссию по вооружению нового поколения революционным методом через головы лидеров Второго и Третьего Интернационалов. И самый худший порок — это быть старее пятидесяти пяти лет! Мне надо по крайней мере еще пять лет спокойной работы, чтобы обеспечить эту преемственность», т. е. создать Интернационал, способный вести рабочий класс к революции.
В своем кризисе он бросал вызов судьбе, которая подарит ему ровно «еще пять лет», хотя и не позволит «обеспечить преемственность».
Все годы совместной жизни — уже тридцать три — Троцкий с Натальей никогда не были так одиноки, как в эти одиннадцать месяцев в Домене. Одиночество и страдания делали их еще ближе друг к другу. В трагические часы, говорил он, его «всегда восхищали таившиеся в ней духовные запасы». Их любовь пережила и триумф, и поражение; и приятные воспоминания прошлого счастья прорывались даже сквозь сегодняшний мрак. Ее лицо покрывалось морщинами и становилось напряженным от беспокойства и тревоги, и он с болью думал о ее яркой, веселой и дерзкой юности. «Сегодня во время прогулки мы поднялись на холм. Наталья утомилась и неожиданно села, побледнев, на сухую листву… Даже теперь она идет красиво, без устали, а ее походка все еще молода, как и вся ее фигура. Но за последние два месяца ее сердце время от времени барахлит. Она слишком много работает… [она] совершенно неожиданно присела — явно не могла идти дальше — и сконфуженно улыбнулась. Как остро мне стало жаль ее юности…» Она несла свой крест со спокойной силой духа, а ее жизнь была целиком поглощена его жизнью. Каждая проносившаяся над ним буря сотрясала и ее, каждый поток его чувств пропитывал и ее существо, а каждый отсвет его мысли отражался и в ней. Она не была для него политическим товарищем, каким была для Ленина Крупская, потому что бездетная Крупская была политическим сотрудником по праву и сидела в Центральном комитете партии. Наталья не только была менее активна, но и менее политически мысляща. «Хотя она и интересовалась мелкими фактами повседневной политики [это слова Троцкого], она обычно не могла сложить их в единое целое». Любящий муж не мог более ясно выразить сомнения в политической рассудительности жены. Но это было не столь важно: «Когда политика заходила вглубь и требовала полного ответа, Наталья всегда находила в своей внутренней музыке нужную ноту».
К этой ее «внутренней музыке» он часто обращался; и не случайно, когда он описывал ее в своем дневнике, это бывало чаще всего, когда она слушала музыку. Ее независимые интересы, как всегда, были сосредоточены на искусстве; и у нее был не часто встречающийся дар интуиции, наблюдательности и выразительности, которые четко проявляются на страницах ее собственного дневника. Ученики ее мужа иногда в удивлении поднимали брови при ее политических высказываниях, которые вынудили Троцкого заявить, что «чувствительные люди… инстинктивно ощущают глубину ее натуры. О тех, кто обошел ее с безразличием или чопорностью, не заметив скрытых в ней сил, почти всегда можно сказать с уверенностью, что это люди поверхностные и банальные… От нее никогда не могли укрыться мещанство, вульгарность и трусость, даже при том, что она была исключительно снисходительна ко всем маленьким человеческим слабостям». В отношении ее «внутренних сил» действительно не могло быть сомнений. В самые худшие моменты, когда его силы были на грани истощения, именно она вновь ставила его на ноги и возвращала ему силы, чтобы и далее нести это бремя. В Домене он с благодарностью замечал, что она никогда не обвиняла его в несчастье Сергея и скрывала от него собственные страдания. Лишь изредка она позволяла своей боли прорваться наружу в замечаниях вроде такого: «Они не сошлют Сергея… его будут пытать, чтобы что-нибудь вырвать из него, а после этого уничтожат». Она прятала свои страдания в делах, ведении домашнего хозяйства, помощи мужу в его литературной работе и обсуждении французских и русских романов, прочитанных вместе. «Голос ее заставлял меня ощущать внезапную боль… чуть хриплый, [он] исходил из глубины груди, — замечал он. — Когда она страдает, он уходит даже еще больше вглубь, как будто напрямую говорит ее душа. Как хорошо я знаю этот голос нежности и страдания». А в одном случае он заметил, что, бывало, она больше думала о его первой жене, чем о Сергее, заявляя, что с Сергеем, несмотря ни на что, может быть, ничего не случилось, а она боялась, что Александра в ее пожилом возрасте может не выдержать ссылки.
В слабой надежде, что, возможно, обращение к совести мира спасет Сергея, Наталья написала «Открытое письмо» в его защиту и опубликовала его в «Бюллетене оппозиции». Она доказывала полную невиновность Сергея и, жертвуя некоторым образом своей гордостью, рассказывала, как его отвращение к политике было вызвано его реакцией против отца. Изменили ли недавние события отношение Сергея и привлекли ли его на сторону оппозиции? «Я была бы рада за него, если б могла так подумать, потому что в этих условиях Сереже было бы неизмеримо легче перенести этот удар». К несчастью, это предположение было нереальным: ей было известно из различных источников, что «в течение последних лет [он] так же, как и прежде, держался в стороне от политики, но лично мне не требуется даже это доказательство». ГПУ и университетское руководство должны это знать, потому что, несомненно, за ним велась слежка; да и Сталин, «чей сын был частым гостем в комнате наших мальчиков», это тоже знал. Она обратилась к таким знаменитым гуманистам и «друзьям СССР», как Ромен Роллан, Андре Жид, Бернард Шоу и другие, с просьбой высказаться в защиту сына; она предложила, чтобы международная комиссия расследовала массовые репрессии, последовавшие за «делом Кирова». «Советская бюрократия не может стоять выше общественного мнения мирового рабочего класса. Что касается интересов государства рабочих, то они только выиграют от серьезной проверки этих действий. Я… предлагаю всю необходимую информацию и документы, касающиеся моего сына. Если после долгих колебаний я открыто поднимаю вопрос Сергея, то это не только потому, что он мой сын: этой причины было бы достаточно для матери, но недостаточно для… политических действий. Но дело Сергея — совершенно ясный, простой и неоспоримый пример сознательного и преступного злоупотребления властью, и это дело можно очень легко проверить». Это воззвание не нашло отклика.
По любопытному совпадению примерно в то время, когда Наталья делала это воззвание, Троцкий перечитывал автобиографию протопопа Аввакума, знаменитого и яркого русского протоиерея и проповедника старой веры, жившего в XVII веке после Смутного времени. Аввакум защищал «истинную» греческую ортодоксию против патриарха Никона, его жестокого соперника, который по временным причинам изменил церковные обряды и молитвенник; он разоблачал коррупцию духовной иерархии и выступал в защиту угнетенных крестьян. Он был лишен духовного сана, брошен в тюрьму, сослан вначале в Сибирь, а потом на монгольскую границу, подвергся мучениям голодом и пытками, но отказался отречься от убеждений. Вместе с ним страдала и его семья, и он, любящий муж и отец, задумался было, а не отказаться ли от борьбы и тем самым спасти своих ближайших родственников. Его дети умерли от болезней и голода в изгнании. В Сибири он написал свою автобиографию, труд, который составил эпоху в русской литературе. Он продолжал проповедовать с таким эффектом, что его слава «героя и жертвы борьбы за правду» росла в стране. Сосланный, он был даже опасней для своих врагов, чем тогда, когда стоял рядом с троном. Его вернули в Москву и сожгли на костре. Сквозь пропасть веков и идеологий Троцкий с содроганием не мог избавиться от ощущения близости к этому легендарному мятежнику — как много и как мало изменилось в России! И даже дух жены Аввакума стоял перед ним, как будто он воплощался в Наталье:
«Размышляя об ударах, выпавших на нашу долю, я как-то напомнил Наташе о жизни протоиерея Аввакума. Они — мятежный священник и его верная жена — шли вместе, спотыкаясь, в Сибири. Их ноги тонули в снегу, и бедная обессилевшая женщина то и дело падала в сугробы. Аввакум пересказывал: „И подошел я, а она, бедная душа, начала укорять меня, говоря: „Как долго еще будет это страдание, протоиерей?“ И сказал я: „Марковна, до самой нашей смерти!“ И она ответила со вздохом: „Да будет так, Петрович, ино еще побредем““».
И так было суждено и Троцкому с Натальей страдать «до самой нашей смерти».
Отныне они уже не могли больше оставаться в Домене, Любое политическое колебание вправо, выдвигающее на первые позиции фашистские лиги, и любой наклон влево, добавляющий сил Коммунистической партии, угрожали Троцкому потерей его ненадежного убежища. Произошел крен влево. С возникновения «дела Кирова» сталинское подстрекательство против «лидера мировой контрреволюции» стало таким жестоким и ядовитым, что слишком велика была возможность провокации акта насилия.[90 — В статье Жака Дюкло в «Humanitc» в декабре 1934 г. идет речь о том, что «руки Троцкого покрыты кровью Кирова»; a Secours Rouge International [Международная красная помощь (фр.)] — французская секция MOPR (международная организация защиты политзаключенных и ссыльных) — шумно требовала высылки Троцкого из Франции.]
Он
