больше не мог чувствовать себя в безопасности даже в этой отдаленной деревушке в Альпах. Он описывал, как однажды в те дни они с Натальей, одни в своем коттедже, слушали в наряженной тишине двоих людей, которые, приближаясь к ним, пели «Интернационал». В прежние времена с этой песней мог прийти только друг; сейчас это мог быть и враг, и какой-нибудь агрессор. Они чувствовали себя теми старыми народниками, которые за два поколения до этого шли в деревню, чтобы просветить и раскрепостить мужиков, и их избивали и выдавали сами же эти мужики.
Правительство уже не могло себе позволить игнорировать шумные протесты сталинистов. В мае 1935 года Лаваль поехал в Москву, чтобы договориться со Сталиным о советско-французском альянсе, и возвратился с поразительным заявлением, согласно которому Сталин дал клятву помочь оборонительной политике Даладье и Лаваля. Французские коммунистические лидеры, которые до настоящего времени противостояли этой политике в принципе, сразу же заняли «патриотическую» линию, и оформился Народный фронт. Троцкий имел все основания верить, что правительство через короткое время приведет в исполнение постановление на высылку, которое ему было вручено год назад; а поскольку ни одна другая страна не желала принять его, он опасался депортации в какую-нибудь удаленную французскую колонию, может быть на Мадагаскар.
Весной 1935 года он обратился в Норвегию с просьбой о предоставлении убежища. Там только что прошли выборы и к власти пришла Лейбористская партия. Это была социал-демократическая партия с одним отличием: она принадлежала Коминтерну и, хотя порвала с ним в 1923 году, во 2-й Интернационал не вступила. Вполне естественным было бы ожидать, что такая партия предоставит Троцкому убежище. Немецкий троцкист Вальтер Гельд, живший эмигрантом в Осло, обратился к Олафу Скёффле — одному из выдающихся партийных руководителей, возглавлявшему ее радикальное крыло и очень преданному Троцкому. Прошло много недель, пока пришел официальный ответ. Троцкий опасался, что норвежцы ужалены одной его статьей, в которой он насмехался над ними за то, что, придя к власти, они позабыли о своих республиканских традициях и заключили мир с своим королем. В начале июня, однако, сообщили, что ему предоставляется убежище. 10 июня он покинул Домен и поехал в Париж, где предстояло получить визу. Но там произошла задержка: высокопоставленные норвежские чиновники, недовольные решением правительства, стремились воткнуть палки в колеса; он не получил визы, и пришлось отменить все приготовления к поездке. Французская полиция, подозревая, что он использует все это как повод, чтобы осесть в Париже, приказала ему немедленно покинуть Францию, в течение двадцати четырех — максимум сорока восьми часов. Он покорился необходимости возвращения в Домен, но ему не было разрешено и этого. Он предполагал дожидаться окончательного ответа из Осло в частной клинике; но полиция, воображая, что он разыгрывает еще один трюк, возразила и против этого. День или два он имел пристанище в доме доктора Розенталя — хорошо известного парижского хирурга. 12 июня он послал обвинительную телеграмму норвежскому премьер-министру, утверждая, что покинул место своего жительства, полагаясь на норвежское обещание, а теперь: «Французское правительство считает, что я его обманул, и требует, чтобы я покинул Францию в двадцать четыре часа. Я болен, и моя жена также больна. Ситуация отчаянная. Я прошу скорейшего принятия благоприятного решения». В довершение ко всем несчастьям, у него не было ни гроша, и он был вынужден занимать деньги на поездку. Норвежцы все еще просили его получить, прежде чем ему будет разрешено въехать в Норвегию, французскую визу на повторный въезд, на что у него не было шансов. Наконец, благодаря усилиям Скёффле, ему дали визу вместе с разрешением на жительство только на шесть месяцев. Он поспешно уехал от своих французских сторонников. «Я видел многих парижских товарищей. Жилище доброго доктора неожиданно превратилось в штаб-квартиру большевистско-ленинской группы. Во всех комнатах шли совещания, звонил телефон, подъезжало все больше и больше друзей». Он описывал эту сцену в манере, возвращающей мысли к моменту его высылки из Москвы в 1928 году. Но это описание слишком стилизовано: его расставание в Москве завершало одну великую эпоху и открывало другую; прощание в Париже ничего не завершало и не открывало.
Он опять написал, как это уже делал перед своей высылкой из Франции в 1916 году, «Открытое письмо» французским рабочим. Он говорил им, что во время своего пребывания в этой стране был обречен на молчание. «Самые „демократические“ министры, как и самые реакционные, видят свою задачу в защите капиталистического рабства. Я принадлежу революционной партии, которая видит свою задачу в свержении капитализма». Он набросился на сталинистов: «Два года назад „Humanité“ ежедневно сообщала, что „фашист Даладье вызвал социал-фашиста Троцкого во Францию, чтобы организовать с его помощью военную интервенцию против Советов“. Сегодня те же самые господа создали… антифашистский „Народный Фронт“ с „фашистом“ Даладье. Прекратились разговоры… о какой-либо французской империалистической интервенции против СССР. Теперь они видят гарантию мира в союзе французского капитала с советской бюрократией и… говорят, что политика Троцкого служит не Эррио и Даладье, а Гитлеру». Он страстно завершал материал словами, что сталинизм — это «гнойный нарыв» на рабочем движении, который надо выжечь «каленым железом», и что рабочие должны вновь сплотиться под знаменем Маркса и Ленина. «Я уезжаю с глубокой любовью к французскому народу и неистребимой верой в будущее рабочего класса. Рано или поздно народ окажет мне гостеприимство, в котором отказала буржуазия». После двух тягостных и потерянных лет он покидал Францию, чтобы никогда уже больше сюда не вернуться.
История пребывания Троцкого в Норвегии читается, как большая вариация на тему Ибсена «Враг народа». Ибсен представляет в ней драму доктора Штокмана, уважаемого своими согражданами за благородство до тех пор, пока он не стал грозить разрушить их процветание путем раскрытия истины о ядовитом источнике их богатства. Тогда его собственный брат, мэр города, и его собственные «радикальные» друзья выступили против него с холодным и убийственным бешенством. И вот мы вновь в стране Ибсена. Не так важно, что на этот раз враг народа — зарубежный беженец; что он говорит не о зараженных водопроводных трубах норвежского курорта, а о революции, которая была извращена. Драма и место действия примерно одни и те же; и такие же семейные черты актеров, особенно сына и внуков ибсеновских псевдорадикалов, — даже их «Народный вестник» — тот же самый, как и старое, легко меняющееся на противоположное, манипулируемое общественное мнение. В толпе легко можно различить одного-двух потомков скромного и мужественного капитана Хорстера, который защищал врага народа. Только времена изменились; задействованы куда более мощные силы, а конфликт — более жесток.
С самого начала предзнаменования были обескураживающими. Норвежцы не только проявили скупость в предоставлении Троцкому убежища; они ввели для него ограничения, не очень отличавшиеся от тех, которые он испытывал, живя во Франции, и оставили за собой право определения для него места жительства на некотором удалении от столицы. Как только он сошел на берег 18 июня, Союз национальных фермеров выразил протест против его доступа в страну; а 2 июня стортинг уже обсуждал этот протест. Немедленных результатов это не повлекло, но было ясно, что оппозиция воспользуется его присутствием для козней против правительства. Консервативная буржуазия была напугана этим «чудовищем»; для него невозможно было найти жилище, ни один домовладелец не осмеливался принять его в качестве временного нанимателя. Власти потребовали от него обещания воздерживаться от политической деятельности. Он сделал это, исходя из понимания, что то, что от него требуется, касается невмешательства во внутренние норвежские дела. Власти потом заявят, что от него требовали воздержаться от какой-либо политической деятельности — требование, которому никакой политический ссыльный обычно либо не подчиняется, либо ни от кого из них и не требуют подчиняться. То обстоятельство, что так с ним обращались люди, все еще считавшие себя отколовшимися от официального коммунизма, подчеркивало низость их поведения.
Тем не менее, по его приезде правительство и Лейбористская партия проявили огромную щедрость. «Рабочий класс этой страны и все объективно мыслящие и непредубежденные люди, — вот как его приветствовала их газета „Arbeiderbladet“ — будут обрадованы этим решением правительства. Право на убежище должно быть не мертвой буквой, а реальностью. Норвежский народ воспринимает за честь присутствие Троцкого в нашей стране». Не вдаваясь в за и против в его споре со Сталиным, по которому у них не было определенного мнения, они не признавали за Сталиным права «преследовать и ссылать человека вроде Троцкого, чье имя будет стоять рядом с именем Ленина в истории Русской революции. Теперь, когда он, несмотря на великие и бессмертные заслуги, был выслан из своей собственной страны, любая демократическая нация предоставление ему убежища должна считать приятным долгом». Мартин Транмаель, основатель и руководитель партии, выступил с личными приветствиями. Различные министры намекали, что условия допуска Троцкого, шестимесячный лимит и ограничения свободы передвижения, требовались лишь формально. Правительство попросило Конрада Кнудсена, социалистического редактора, помочь Троцкому в устройстве; а Кнудсен, видя, что невозможно снять дом, пригласил его и Наталью переехать к себе.
Через некоторое время три партийных руководителя — Транмаель, министр юстиции Трюгве Ли и редактор «Arbeiderbladet» — нанесли официальный визит Троцкому. Встреча получилась весьма неловкой. Норвежцы напомнили Троцкому, что в 1921 году они были в Москве и вели переговоры с ним, Лениным и Зиновьевым по поводу условий их вступления в Коминтерн; но перед тем, как продолжить, Трюгве Ли пожелал убедиться, что Троцкий знает о своей обязанности воздержаться от политической деятельности. Тот ответил, что не имеет ни малейшего намерения вмешиваться в норвежские дела — позднее Трюгве Ли утверждал, что он, Ли, немедленно потребовал, чтобы Троцкий воздержался от всяких действий, «враждебных любому дружественному правительству». Один очевидец вспоминал, что «Троцкий отказался быть втянутым в какую бы то ни было политическую дискуссию с нами и говорил только о погоде». Но посетители, покончив с официальной частью своего визита, охотно перешли на дружеский тон, поговорили о политике и насладились величием человека, которому они предоставили убежище. Они уговаривали его дать «Arbeiderbladet» пространное и исчерпывающее интервью по основным вопросам мировой политики. Согласно тому же самому очевидцу, Троцкий холодно ответил, что министр юстиции только что запретил ему заниматься какой бы то ни было формой политической деятельности. Его собеседники отмели в сторону и отшутились от этого запрещения как притворства, через которое они должны пройти, проформы, для того чтобы умиротворить своих парламентских оппонентов; и министр юстиции заверил Троцкого, что, выражая свое мнение, он ни в коем случае не нарушит условий своего проживания в Норвегии. Сам министр потом превратился в активного газетного
