интервьюера, а Троцкий отвечал на его вопросы подробно, пользуясь возможностью осудить сталинскую политику и террор, развязанный после убийства Кирова. 26 июля «Arbeiderbladet» опубликовала это интервью со многими редакторскими литературными украшениями, не оставляя у читателя сомнений в том, что министр юстиции сам способствовал тому, чтоб извлечь выгоду из взглядов Троцкого, оказавшихся в его распоряжении. Таким образом, «недоразумение» первых дней вроде бы рассеялось. Партия, находящаяся у власти, относилась к Троцкому скорее как к славному гостю, чем беженцу-страдальцу. Парламентарии и журналисты соперничали друг с другом, оказывая знаки уважения; и какое-то время не было более великого отличия в левых кругах Осло, чем возможности похвастаться тем, что был принят великим изгнанником.
Перед концом июня Троцкий и Наталья устроились в доме Кнудсена в Вексхолле, деревне возле Хоннефосса, что примерно в тридцати милях к северу от Осло. Среди спокойствия и мира этой страны, разделяя домашние хлопоты скромной, участливой и довольно большой семьи, они смогли прийти в себя после недавних притеснений. Кнудсен был умеренным, обходительным социал-демократом, очень далеким от троцкизма — этого человека Октября он пригласил к себе под крышу исключительно из сочувствия и неприятия мещанства. По молчаливому уговору они никогда не касались политических разногласий. Поэтому «его пребывание у нас, — это слова Кнудсена, — ни единого разу не омрачило даже малейшее недоразумение. Троцкий был слишком поглощен своей работой, чтобы тратить время на бесполезные дискуссии. Он очень усердно трудился. Я никогда не встречал кого-то столь же точного, пунктуального и педантичного в своих привычках. Когда он не был болен, он вставал в 5:20 или 5:30 утра, спускался в кухню, что-нибудь съедал и садился за работу. Все это он делал очень тихо, на цыпочках, чтобы никого не побеспокоить. У меня нет слов, чтобы описать его такт и вежливость по отношению ко всем, кто жил в нашем доме. Наталья вела себя точно так же; мы нежно называли ее „маленькой хозяйкой большого дома“. Их потребности были просто невероятно скромны».
Впервые с 1917 года Троцкому не пришлось жить под охраной «дружественного телохранителя», или под полицейским наблюдением, или инкогнито. Ворота во двор были распахнуты днем и ночью, а односельчане заходили, чтобы по-дружески поболтать. Иногда приезжали гости из-за рубежа: немецкие беженцы, жившие в Скандинавии, французы, бельгийцы и американцы. Среди американцев был Гарольд Айзеке, только что вернувшийся из Китая после нескольких лет жизни там. Он стал источником ценнейшей информации о той стране и ее коммунистическом движении. (Он как раз работал над книгой «Трагедия китайской революции», к которой Троцкий написал предисловие.) В Вексхолл также приезжали Шахтман и Мусте, хорошо известный американский социалист, примкнувший к троцкистам. Французы приезжали несколько раз со своими спорами и ссорами, призывая Троцкого быть третейским судьей. Они никак не могли договориться, следует ли им покинуть SFIO и возродиться в качестве независимой партии. Раймонд Молинье основал свою газету «La Commune», выступая за выход. Это сделало ссору достоянием гласности и в конце концов привело Троцкого к разрыву с Молинье. Этот инцидент не стоил бы упоминания, если бы не тот факт, что распря продолжалась годами и чудовищным образом переплелась с судьбой семьи Троцкого. Среди всего этого и поскольку его переписка со сторонниками, которую он не мог нормально вести во Франции, выросла до огромных размеров, Троцкий начал писать новую книгу — «Преданная революция».
Однако к концу лета, 19 сентября, он попал в муниципальный госпиталь Осло по причине непрекращающейся лихорадки и общей слабости. В тишине своей больничной палаты он отдался меланхолии. «Уже прошло почти двадцать лет, — писал он, — с того момента, когда я лежал на нарах в мадридской тюрьме и с изумлением раздумывал, что же привело меня сюда. Помню, на меня напал приступ смеха… и я хохотал до тех пор, пока не уснул. Теперь я опять думаю с удивлением, какой черт занес меня сюда, в какой-то госпиталь в Осло?» Библия на прикроватном столике отправила его мысли блуждать еще глубже в прошлое, в тюремную камеру в Одессе, где тридцать семь лет назад он учил иностранные языки по многоязычному изданию Библии. «К сожалению, не могу обещать, что новая встреча с этой старой и столь знакомой книгой поможет спасти мою душу. Но чтение Евангелия на норвежском может помочь мне выучить язык страны, которая проявила ко мне гостеприимство, и ее литературы, которую я… любил со своих ранних лет». После многих анализов и осмотров он покинул госпиталь, душа его спасена не была, а тело не восстановило прежнее здоровье. Большую часть декабря он провел в постели — это, как он скажет позже, был «наихудший месяц в моей жизни».
Выздоровлению мешали старые и новые тревоги и заботы. Он был подавлен тщетностью своей «организаторской» работы. Его раздражали французские троцкисты, которые не переставали донимать его своими распрями; и он написал Лёве: «Мне абсолютно необходимо получить хотя бы четыре недели „отпуска“, чтобы не досаждали никакими письмами из Секций… В противном случае будет просто невозможно восстановить работоспособность. Эти отвратительные пустяки не только лишают меня возможности заняться более серьезными делами, но и вызывают бессонницу, лихорадку и т. п. Я прошу тебя быть весьма беспощадным в этом отношении. Тогда я, возможно, буду опять в твоем распоряжении, скажем, к 1 февраля». Однако в последующие недели и месяцы он неоднократно укорял Лёву в преследовании его этими проклятыми мелочами и изливал свое «отчаяние» от «глупых интриг» этой «французской клики». Его переписка также ясно свидетельствует, что дела шли не лучшим образом в большинстве других секций предполагаемого Интернационала. И еще были мучения, связанные с происходящим в России, и неопределенность, незнание о том, что случилось с Сергеем. Косвенное наведение справок в Москве выяснило, что есть официальное разъяснение, что Сергей не посажен в тюрьму, а «находится под наблюдением органов» с целью лишить его связи с отцом. Но когда Наталья попробовала переслать небольшой денежный перевод в Москву жене Сергея, он вернулся в банк в Осло с припиской, что адресат неизвестен.
В довершение ко всему Троцкого заботило отсутствие денег. Издательские авансы позволяли ему лишь покрывать расходы на жизнь в Норвегии и выплачивать долги Анри Молинье, что он стремился сделать до того, как порвал с компанией Молинье. В каком ужасном положении он находился, можно видеть из письма Гарольду Айзексу, которое он написал из госпиталя в Осло 29 сентября, взывая к помощи в «финансовой катастрофе»: ему надо было платить 10 крон в день за госпиталь, а у него осталось лишь 100 крон.
Перед самым Рождеством он поехал вместе с Кнудсеном и несколькими молодыми норвежцами в дикую скалистую местность к северу от Хоннефосса, надеясь, что несколько дней физической деятельности на свежем воздухе смогут улучшить его здоровье. Следует обратить внимание на время его поездки — год спустя на процессе Радека и Пятакова Вышинский заявит, что в это время Пятаков приезжал к Троцкому с секретным визитом; а сам Пятаков признается, что летал в Осло самолетом из Берлина и прямо с аэродрома поехал на машине на встречу с Троцким. Эти обвинения были опровергнуты норвежскими властями, которые заявили, что ни один германский самолет не приземлился на аэродроме в Осло ни в конце декабря 1935 года, ни за несколько месяцев до этого, ни после этого; а коллеги Троцкого доказали, что никак нельзя добраться на машине до того места, где они находились в это время с Троцким. «Зима была исключительно суровой, бездорожная местность была полностью завалена сугробами и схвачена арктическим льдом. Мы хорошо это запомнили, потому что однажды во время поездки машина Троцкого застряла в снегу и во льду. Мы были на лыжах, а он на лыжах ходит неважно; а поэтому нам пришлось организовать обычную спасательную операцию, и мы очень переживали».
Вскоре после этого случилась одна из тех резких перемен в его состоянии здоровья, которые озадачивали его докторов, и он восстановился и возобновил написание «Преданной революции». Из-за этого он был занят следующие шесть месяцев, пока не завершил эту книгу.
«Преданная революция» занимает особое место в литературных трудах Троцкого. Это была последняя книга, которую ему удалось завершить, и, в некотором роде, его политическое завещание. В ней он дает свой окончательный анализ советского общества и исследование его истории до середины сталинской эры. Будучи самой сложной, эта книга сочетает в себе все слабые и сильные стороны его мышления. Она содержит много новых и оригинальных мыслей о социализме, о трудностях, с которыми должна бороться пролетарская революция, и о роли бюрократии в рабочем государстве. Он также анализировал международное положение Советского Союза перед Второй мировой войной и пытался проникнуть в будущее смелыми и отчасти ошибочными предсказаниями. Эта книга — глубокий теоретический трактат и научный труд; творческое подтверждение классических марксистских взглядов и манифест «нового троцкизма», призывающий к революции в Советском Союзе. Троцкий в этой книге проявляется во всех своих способностях: как беспристрастный и строго объективный мыслитель, как лидер потерпевшей поражение оппозиции и как страстный памфлетист и полемист. Полемический вклад создает самую эзотерическую часть этого труда и стремится затмить объективную и аналитическую аргументацию. Благодаря обилию идей и художественной силе она стала одной из наиболее плодотворных книг этого столетия, как поучительной, так и сбивающей с толку, и ей было суждено вызвать к дополнительной жизни не одну другую работу из области политического сочинительства. Само ее название станет одним из тайных паролей нашего времени.
«Преданная революция» была критической реакцией Троцкого на решающий момент сталинской эры. Официальная Москва только что провозгласила, что Советский Союз уже достиг социализма, — до сих пор она довольствовалась более скромными претензиями, заявляя, что были заложены лишь «основы социализма». Что дало смелость Сталину провозгласить не менее чем приход социализма, это прогресс в индустриализации, первые поверхностные признаки консолидации колхозов и облегчение, которое ощутил народ оттого, что остались позади голод и резня начала 30-х годов. Новой Конституции, «самой демократической Конституции в мире», суждено было стать кратким изложением новой эпохи: номинально она отменяла дискриминацию в отношении членов бывших классов собственников и вводила всеобщее и равное избирательное право. Этим предполагалось, что диктатура пролетариата уже не нуждается в особых конституционных гарантиях, потому что возникло практически бесклассовое общество. И все же, несмотря на предоставление всем гражданам равных прав на голосование, эта Конституция лишала всех права выбирать, за кого голосовать, и, в отличие от предыдущих советских конституций, официально вводила однопартийную систему. Эта система и монолитная партия, как утверждала пропаганда, создают саму суть социалистической общности людей, которую не разорвет
