когда Кот летом 1936 года поехал с миссией в Москву и получил там демонстративно радушный прием, Троцкий с недобрыми предчувствиями ожидал его возвращения. «Они торгуются в Кремле по мою голову», — сказал он Кнудсену. «Вы полагаете, — спросил Кнудсен, шокированный недоверием, — что мы, Норвежская рабочая партия, готовы продать вашу голову?» — «Нет, — отвечал Троцкий, щадя чувства своего хозяина, — но я считаю, что Сталин готов ее купить». Как свидетельствовал сам Кот, он ехал в Москву только с визитом вежливости: побывав перед этим в Варшаве гостем польского правительства, он не хотел, чтобы у Москвы создалось впечатление, что он «сговорился» с поляками. Во время этого визита, говорил он, вопрос об убежище Троцкому не поднимался ни разу — лишь однажды в Женеве на сессии Лиги Наций Литвинов мягко коснулся его в частной беседе. Рассказу Кота вполне можно верить: Сталин вряд ли стал бы торговаться из-за головы Троцкого с Котом, этим мягким, добрым и каким-то не от мира сего профессиональным дипломатом — для этого ему требовался много более грубый характер.
Подозрения Троцкого основывались на невероятном росте антитроцкистского террора в Советском Союзе. Недавно он получил рассказы об этом из первых рук от троих сторонников, прибывших прямо из советских тюрем и концентрационных лагерей. Это были А. Таров, русский рабочий и старый большевик, Антон Чилига, бывший член Политбюро Югославской коммунистической партии, и Виктор Серж, о чьем участии в «Русской оппозиции» мы часто упоминали. Серж своей свободой был обязан личному вмешательству Ромена Роллана перед Сталиным. Чилигу освободили по настоянию западноевропейских друзей, а Таров тайно пересек границу. Таров рассказывал, что под впечатлением роста нацизма он был готов заключить мир со сталинизмом и вел переговоры с ГПУ об условиях своей капитуляции. «Согласны ли вы, — задали они ему вопрос, — что Троцкий является главой авангарда буржуазной контрреволюции?» Такова была формула, которую сейчас капитулянтам требовалось принять. Таров ответил, что, по его мнению, «Троцкий — это человек, наиболее преданный делу мирового пролетариата, несгибаемый революционер, которого я считаю своим другом и товарищем по общему делу». Много ночей его допрашивали и требовали, чтобы он осудил Троцкого; но он не мог заставить себя сделать это.
Все трое описывали этот новый, катастрофический разгул террора: по всей территории СССР созданы огромные концентрационные лагеря, беспощадная жестокость, с которой обращаются с заключенными с момента убийства Кирова, и пытки и обман, с помощью которых ГПУ вырывает «признания». При всей суровости своей критики Сталина Троцкий не до конца знал о том, как далеко зашли дела. Как и любой политэмигрант, он был вынужден сохранить до некоторой степени тот образ своей страны, какой он ее знал, когда террор был намного уже по масштабам и мягче. Новые рассказы (кроме того, Анд ре Жид только что опубликовал «Возвращение из СССР») наполнили его стыдом и гневом и утвердили в намерении осудить все «реформистские иллюзии», а также придать самое острое выражение своему разрыву с Коминтерном.
Эти доклады, следует добавить, едва ли оставляли какой-то луч надежды для оппозиции, ибо пока они делали упор на безнравственности правящей клики, ненависти и презрении, которые ее окружали, они также в самых мрачных тонах описывали полное распыление и беспомощность оппозиции. Для Троцкого должно было быть горьким утешением, как люди вроде Тарова все еще защищали его честь в темницах и тюремных лагерях. Похоже, эти люди были последними из могикан оппозиции. И все равно перед концом 1935 года были объявлены свежие массовые исключения из партии. 30 декабря Хрущев, тогда секретарь Московского комитета партии, заявил, что только в столице было исключено 10 тысяч членов, из Ленинграда Жданов докладывал об исключении 7 тысяч человек. По всей стране были лишены членства, как минимум, 40 тысяч человек, много больше было исключено из комсомола, и большинство было заклеймено как троцкисты и зиновьевцы. Даже если половина или треть этого числа были истинные оппозиционеры, их число все равно было много выше тех 4–6 тысяч, поставивших подписи под «Платформой» объединенной оппозиции в 1927 году. Была ли это новая волна? Троцкий задавался таким вопросом. И, несмотря на пессимистические отчеты Сержа и Чилиги, он излучал оптимизм:
«Под влиянием сталинистской прессы и ее агентов (типа Луи Фишера и ему подобных) не только наши враги, но и многие из наших друзей на Западе, сами того не замечая, стали думать, что если большевики-ленинцы все еще и остались в СССР, то лишь в качестве заключенных трудовых лагерей. Нет, это не так! Невозможно уничтожить марксистскую программу и великие революционные традиции полицейскими методами… Если не как доктрина, так как настрой, традиция и знамя, наше движение имеет сейчас в СССР массовый характер и явно набирает новые и свежие силы. Среди тех от 10 до 20 тысяч „троцкистов“, которых исключили в последние месяцы, наберется не более нескольких десятков, может быть, сотен… людей старшего поколения, оппозиционеров образца 1923–1928 гг. Массу составляют новобранцы… Можно с уверенностью сказать, что, несмотря на тринадцать лет травли и преследований, непревзойденных по злобе и дикости, несмотря на капитуляции и перебежки, более опасные, чем преследования, Четвертый Интернационал уже обладает своим самым сильным, самым многочисленным и самым закаленным филиалом в СССР».
Казалось, это противоречит более ранним заявлениям Троцкого, что от Советского Союза нельзя ожидать революционной инициативы, даже от его последователей. Как «настрой, традиция и знамя», даже если и не в виде организованной партии, троцкизм все еще жив, как всегда. И Сталин и Троцкий знали, что в благоприятных обстоятельствах «настроение и традиция» могут легко превратиться в партию. Поэтому Сталин готовил свое финальное наступление на троцкизм. Тем временем весной и ранним летом 1936 года все еще царило тревожное затишье.
В Западной Европе это была лучшая пора Народного фронта. Партии Народного фронта одержали ошеломляющую победу на выборах во Франции, и это подбадривало рабочих в выдвижении требований, вступлении в профсоюзы в миллионных количествах, занятии заводов и организации всеобщих забастовок и демонстраций. «Французская революция началась», — провозгласил Троцкий в заголовке статьи, написанной им для американской «Nation». (Консервативная «Le Temps» вела речь о «великих маневрах революции».) Он отмечал крушение французской экономики, обострение классовых противоречий, панику среди классов имущих и их партий, а также импульс, движущую силу массового движения. «Пришел в движение весь рабочий класс. Эту гигантскую массу не остановить словами. Борьба должна завершиться либо полной победой, либо самым страшным из поражений». Лидеры Народного фронта навлекали разгром, они делали все, что в их силах, чтобы уменьшить энергию и уверенность рабочих в своих силах и успокоить буржуазию. «Социалисты и коммунисты все силы отдавали работе правительства, возглавляемого Эррио, в худшем случае — Даладье. И что же массы получили? Им навязали правительство Блюма. Разве это не равносильно прямому голосованию против политики Народного фронта?» На данный момент контрреволюция затаилась, ожидая шторма, чтобы нанести ответный удар и приготовить свое возвращение. «Было бы легкомысленным утверждать, что эти расчеты беспочвенны. С помощью Блюма, Жуо и Кашена контрреволюция еще может достичь своей цели». Годами Коммунистическая партия выдвигала требования «Везде — Советы!», но теперь, когда пришло время перейти от слов к делу, собирать и вооружать рабочих и создавать Советы рабочих, она объявила этот лозунг «несвоевременным». Он также адресует свое предупреждение и своим последователям: «Партия или группа, которая не может найти опору в нынешнем забастовочном движении и установить прочные связи с приведенными в боевую готовность рабочими, недостойна названия революционной организации». Не в первый и не в последний раз его сторонники не смогли отыскать эту «опору».
4 августа сразу после отправки издателям предисловия к «Преданной революции» Троцкий с Кнудсеном поехали отдохнуть, выходные дни они собирались провести на диком и пустынном островке в одном южном фьорде. Они ехали на машине, и в дороге Кнудсен заметил, что за ними следуют несколько человек, в которых он признал сторонников Квислинга. На пароме, однако, ему удалось сбить их со следа; и довольные этим, они вместе с Троцким переплыли фьорд, добрались до островка и устроились на ночь в какой-то рыбацкой хижине.
На следующее утро их разбудило срочное сообщение из Вексхолла. В прошедшую ночь квислинговцы, переодевшись полицейскими, ворвались в дом Кнудсена и, заявив, что имеют ордер на проведение обыска, попытались силой пробиться в комнаты Троцкого. Дочь Кнудсена, подозревая обман, отказалась подчиниться им, а ее брат тем временем поднял на ноги соседей. Незваные гости бежали, захватив лишь несколько листов рукописей со стола. После задержания полицией они заявили, что планировали проникнуть в дом во время отсутствия Троцкого и что, подслушав телефонные разговоры в доме Кнудсена, они заранее знали, когда его и Троцкого не будет дома. Тогда не было и мыслей о посягательстве на жизнь Троцкого. Их целью было заполучить улики, свидетельствующие о политической деятельности Троцкого и его нарушении правил проживания в Норвегии, улики, которые партия Квислинга намеревалась использовать в этих выборах. Взломщики утверждали, что своей цели достигли.
Этот инцидент выглядел смехотворным. Троцкий был уверен, что люди Квислинга не могли получить доказательств нарушения, которого он не совершал. Также они не могли отыскать что-либо значительное в его архивах, которые Кнудсен на всякий случай поместил перед отъездом в банковский сейф. А посему после минутных переживаний они с Кнудсеном продолжили восхождение на скалы и рыбную ловлю. Неделю спустя, то ли 13-го, то ли 14 августа на островке приземлился небольшой самолет, и из него вышел глава норвежской криминальной полиции. Он прибыл по распоряжению Трюгве Ли с заданием допросить Троцкого в связи с предстоящим судом над людьми Квислинга. Вопросы касались документов, которые те захватили в доме Кнудсена, копии частного письма Троцкого его французскому стороннику и его статьи «Французская революция началась», на которую мы только что ссылались. Троцкий ответил на все заданные ему вопросы, и офицеру полиции только осталось сообщить прессе, что он нашел нацистские обвинения в адрес Троцкого абсолютно беспочвенными.
Рано утром следующего дня Кнудсен, как обычно, слушал новости. Радиоприем был нечеткий: на острове отсутствовало электричество, а у него с собой был лишь небольшой портативный радиоприемник. Но того, что Кнудсен услышал, было достаточно, чтобы он, запыхавшись, примчался к Троцкому: Москва только что объявила, что идет суд над Зиновьевым, Каменевым и еще четырнадцатью подсудимыми, которые обвиняются в измене, заговорщицкой деятельности и подготовке покушения на Сталина. Затем был передан по радио длинный текст обвинительного акта, в котором Троцкий клеймился как их главный подстрекатель. Кнудсен не был уверен в деталях, но не сомневался, что Зиновьев и Каменев обвинялись в террористической деятельности, а также в сговоре с
