во Франции, чтобы стать хорошим социалистом».
Однажды, воспользовавшись тем, что мы были одни, я стал интервьюировать его относительно некоторых его нью-йоркских сотрудников-«интернационалистов». Был среди них некий Семков, человек малограмотный, но от природы наделённый громким голосом и чрезвычайно «революционной» манерой речи. Он обладал какою-то исключительной способностью без передышки сыпать в течение любого периода времени фразами отборного «революционного» качества, хотя без всякой внутренней связи и какого бы то ни было отношения друг к другу. Как для человека совершенно невежественного, для него совсем не было трудных тем или вопросов, и все ему было понятно и ясно. Его никогда нельзя было застать врасплох. Он всегда и во всякий момент был готов «возражать» по всякому вопросу, по всякому поводу и во всяком месте. Его исступленные выступления производили такое впечатление, как-будто, отправляясь из дому на собрание, он, вместе с папиросами и спичками, наспех и впопыхах набивал карманы также первыми попавшимися фразами из катехизиса Ленина и Троцкого. А придя на собрание, не выслушав даже толком противного оратора, поспешно выворачивал карманы и высыпал весь этот хлам: фразы, изломанные, исковерканные, искрошенные, без начал, без концов, середин, но за то неизменно падавший с тем более оглушительным «революционным» звоном и неизменно доставлявший их автору колоссальный успех в «революционно» настроенной толпе. Его очень ценили в «интернационалистических» сферах, и он считался незаменимым ценным работником. Вот об этой то звезде я, не без ехидства, спросил Троцкого.
«Что бы там ни было», — отчеканивая своим излюбленным манером слова, ответил Троцкий, ни на минуту не задумавшись, — «когда надо будет, Семков будет там, где надо, а вот N. N. (постоянный оппонент Троцкого на всех собраниях) будет там, где не надо» [14].
Глава одиннадцатая Революция в России
Мартовские дни 1917 г. — Отъезд Троцкого из Америки. — Задержание его английской властью вВанкувере. [15]
В марте 1917 года пришли первые вести о русской революции.
Вся Америка, во всех слоях и классах, встретила эти известия с чрезвычайным сочувствием, граничащим с энтузиазмом. Американцы устраивали торжественные митинги, на которых произносились восторженный речи, высказывались лучшие пожелания и посылались приветы русским революционерам.
Понятно, что русская колония первая поспешила устроить несколько митингов. И Троцкий на всех, естественно, был гвоздем собрания. Митинг, иногда, оттягивался на несколько часов, потому что Троцкий, участвовавший одновременно на нескольких митингах, физически не мог поспеть всюду. Но публика терпеливо ждала его, жаждя услышать слово, бросающее свет на то грандиозное, что происходило в Pocсии.
Увы! Всякого, кто не привык довольствоваться одними ораторскими эффектами, кто в речи по такому поводу ищет просвещающего указания на смысл происходящего, — первая речь Троцкого по поводу Русской Революции не могла не расхолодить.
Ни малейшей попытки сделать объективный анализ причин, вызвавших революцию; сил, на которые она может опираться, и возможного хода её. Вместо этого — детальный рецепт технического проведения революции, посылаемый из «Бетховен Голл» в Нью-Йорке через океан в Россию, в ожидании, пока Троцкий сам приедет и наладит всё наилучшим образом. Этому рецепту предпосылаются более или менее эффектные выходки против лиц, составляющих первое Временное Правительство.
Милюков, это тот самый, который красное знамя назвал тряпкой. И это всё. Счастлив был бы тот биограф Милюкова, которому совесть позволила бы не вписывать в его политический пассив ничего другого, кроме этого оскорбления красного знамени.
Гучков, это тот самый, который благословил Столыпина на свирепые военно-полевые суды (увы, представляющиеся теперь россиянам, живущим под благословенной сенью чрезвычаек, идеалом человеческого правосудия).
Керенский, это только пленник в стане торжествующей буржуазии, которой oн нужен лишь в качестве заложника против пролетариата, если он слишком будет зарываться. Не успев вступить во Временное Правительство, этот самый Керенский запятнал себя тем, что в качестве Министра Юстиции, арестовал царского министра Сухомлинова и тем спас его oт революционного народа, желавшего расправиться с ним по заслугам, и т. д., и т. п., всё в том же духе.
Как я был очарован подготовленностью, изяществом и красотой первой речи Троцкого в Америке, так я был разочарован этим лубочно-бессодержательным выступлением по поводу Русской Революции.
Закончил он эту свою речь так: «Я горжусь, что принадлежу к тому классу, который бросил зажжённый факел в пороховые погреба всех империалистических держав». Какой именно класс разумел при этом Троцкий — журналист, писатель и сын богатого землевладельца, он слушателям так и не сообщил.
Все последующие многочисленные речи его были в том же духе. Одни более, другие менее талантливы, но все одинаково политически бессодержательны: не до просвещения русских выходцев в Америке, видно, было ему, — он спешил в Россию творить историю. Тем более, что очень многие из этих русских выходцев, шествовавших до сих пор рука об руку с ним по пути непримиримого «интернационализма», с падением царского самодержавия, начали быстро отпадать от него, так как весь их «интернационализм» и зиждился ведь на ненависти к этому царскому самодержавию.
«Что с этим Троцким? Чего он хочет?» — говорили они, в недоумении пожимая плечами.
Наконец, с первой партией эмигрантов Троцкий отправился в Ванкувер[16]в Канаде, чтобы оттуда, через Тихий океан и Японию направиться в Россию. Можно себе представить, каким нескончаемым должно было казаться ему это путешествие. Пока пароход долгие недели будет влечь его по необъятному океану, там вдали, в России революция будет идти своим путём, без его руководства, угрожая забрести, чёрт знает куда.
И, о, ужас! В Ванкувере английское правительство, совершенно, очевидно, не считаясь с великими планами революции, арестовало его, как германского агента. Пароход с другими мелкими сошками, уплыл дальше, а Троцкий остался. Никакие старания американских друзей не помогали, пока не вмешался (злая ирония судьбы) Милюков. И Троцкий после долгого томительного сидения в течение нескольких недель в Ванкувере, получил, наконец, возможность двинуться в дальнейший путь, теперь уже без всяких задержек.
Не трудно понять, сколько злобы против английского правительства прибавил в нём этот эпизод.
И кто, — зная эгоцентрический характер Троцкого, — может с уверенностью сказать, что это обстоятельство не сыграло своей роли в ещё большем укреплении германофильской склонности его.
Глава двенадцатая Троцкий и большевизм
Июльское восстание и открытий переход к большевикам. — Троцкий — председатель петроградского Совета. — Подготовка к восстанию. — Переворот. — Троцкий — дипломат. — Троцкий военный министр. — Дело Щастного. — Троцкий фельдмаршал и «революционный» империалист.
В конце мая 1917 г. и я выехал в Россию. Как только я прибыл в Владивосток, первое, что меня поразило, это всё усиливающееся торжество максимализма. Он всё более и более опутывал революцию по рукам и ногам и парализовал её активность.
Лёгкость, с которой удалось свергнуть царя, вскружила головы не только массам, но и некоторым лидерам, и они думали, что для них нет ничего невозможного. Вместо того, чтобы активной поддержкой укрепить новую власть, они не уставали предъявлять к этой власти, получившей от свергнутого царского правительства пустые сундуки, невыполнимые требования. Они считали, чти могут диктовать не только своему правительству, но и правительствам Антанты и Германии с её союзниками.
Большевики не преминули воспользоваться этими настроениями и, не теряя времени, принялись за свою разрушительную работу. Когда я подъезжал к Петрограду (в Вятке, кажется), я прочел в газетах об июльском восстании большевиков. Когда я приехал в Петроград, оно было уже подавлено, но всюду царствовало уныние; все чувствовали, что революции нанесён, тяжёлый удар, от которого она, может быть, не оправится. Большевики струсили и явно опешили. Ленин скрылся, а остальные мелкие сошки все переименовали себя в «интернационалистов» и на перебой уверяли, что это восстание было стихийным актом несознательных масс, не только не руководимых большевиками, но и не встречавшим их сочувствия и осуждаемым ими [17].
Троцкий в это время ещё не примкнул к большевикам. Когда он приехал в Россию, Ленин, Мартов и другие лидеры «интернационалистических» фракций давно были там, и все места были заняты. Он таскался со своим «складным стулом» и никак не мог найти места, где можно было бы его прочно поставить и эффектно усесться. Он пробовал было даже издавать свою газету »третьего» направления, но из этого ничего не вышло.
Он, как и большевики, открещивался от июльского восстания. Однако он был скомпрометирован настолько, что правительство нашло необходимым арестовать его. Он посылал из тюрьмы в газеты негодующие письма против «социалистического» правительства, позорно и неоправимо запятнавшего себя, арестовав такого социалиста, как Троцкий. Из тюрьмы же он впервые прислал в газеты заявление, что ещё до ареста присоединился к большевикам, и, если до сих пор не сотрудничал в их органе, то это было исключительно по мотивам «личного характера».
Скоро Троцкий был освобождён. Так как Ленин и Зиновьев бежали, то он занял вакантное место и стал лидером большевиков. Это было в августе. С этого момента начинается его возвышение.
В сентября он был избран председателем Петроградского Совета Рабочих Депутатов, на место Чхеидзе, причём всю кампанию в пользу его избрания вел Павел Деконский, левый с.-р., незадолго до октябрьского большевистского переворота изобличённый в провокации и в том, что он служил в царской охранке.
Первым делом нового Совета под председательством Троцкого было организовать «военно-революционный комитет», после чего большевики начали открыто готовиться к восстанию.
При таких условиях, в открывшемся 7-го октября Совете Российской Республики (пред-парламенте), в котором большевики оказались в меньшинстве, им, естественно, нечего было делать.
На первом cобрании Предпарламента Троцкий, в качестве лидера фракции большевиков, выступил с декларацией, в которой мотивировал её уход. Он клеймил Временное Правительство, называя его правительством «народной измены». Oн бросал ему обвинение в том, что оно
«открыто держит курс на костлявую руку голода, которая должка задушить революцию и, в первую очередь, Учредительное Собрание… Революция в опасности. В то время, как войска Вильгельма угрожают Петрограду, правительство Керенского и Коновалова готовится бежать из Петрограда, чтобы превратить Москву в оплот контр-революции… Только сам народ может спасти себя и страну. Мы обращаемся к народу: Да здравствует немедленный честный демократический мир! Вся власть Советам, вся земля народу! Да здравствует Учредительное Cобрание!» (Стенографический отчёт заседания предпарламента. «Речь», 8-го октября 1917 г.)
В это время я был на юге. В конце октября, по личным делам, я опять приехал в Петроград. Не доезжая до Бологого (около суток езды от Петрограда), я прочел в газетах о совершённом большевиками перевороте. В поезде произошла паника. Почти все пассажиры в страхе высадились в Бологом, и я быль одним из немногих, решившихся доехать то Петрограда. Всюду на углах были расклеены огромные плакаты с лозунгами, возвещавшими цели переворота: немедленный демократически мир. Безотложный созыв Учредительного Собрания. Отмена смертной казни [18] и т. д.
Троцкий быстро стал входить во вкус безответственного властителя. Ужо
