огромном горизонте.

Тщетно говорю: „Не троньте!“

Будет день

Милый, грустный и большой, —

День, когда от жизни рядом

Вся ты оторвешься взглядом

И душой.

День, когда с пером в руке —

Ты на ласку не ответишь.

День, который ты отметишь

В дневнике.

День, когда, летя вперед

Своенравно, без запрета

С ветром в комнату войдет —

Больше ветра!

Залу, спящую на вид,

Но волнистую, как сцена,

Юность Шумана смутит

И Шопена.

Целый день настороже,

А ночами — черный кофе.

Лорда Байрона в душе

Тонкий профиль…

Метче гибкого хлыста

Остроумье наготове.

Гневно сдвинутые брови

И уста…

Прелесть двух огромных глаз,

Их угроза, их опасность.

Недоступность — гордость — страстность

В первый раз…

Благородным без границ

Станет профиль — слишком белый,

Слишком длинными — ресниц

Станут стрелы;

Слишком грустными — углы

Губ изогнутых и длинных,

И движенья рук невинных —

Слишком злы.

„Belle au bois dormant“ Перро, —

Аля! — Будет все, что было.

Так же ново и старо,

Так же мило.[4]

Будет, — сердце, не воюй,

И не возмущайтесь, нервы! —

Будет первый бал и первый

Поцелуй.

Будет „он“. (Ему сейчас

Года три или четыре.)

— Аля! Это будет в мире

В первый раз.

МЦ

Феодосия, 5-го декабря 1913 г., среда.

Сегодня Але 1 год 3 месяца. У нее 12 зубов (3 коренных и 1 глазной).

Новых слов не говорит, но на вопросы: где картина? конь? кроватка? глазки? рот? нос? ухо? — указывает правильно, причем ухо ищет у меня за волосами.

Вчера она, взяв в руки лист исписанной бумаги, начала что-то шептать, то удаляя его от глаз, то чуть ли не касаясь его ресницами. Это она по примеру Аннетты, читавшей перед этим вслух письмо, — „читала“. Тогда Сережа дал ей книгу, и она снова зашептала. С бумажкой в руках она ходила от Сережиной кровати до кресла, непрерывно читая.

Еще новость: стóит мне только сказать ей „нельзя“ или просто повысить голос, как она сразу говорит: „ми“ и гладит меня по голове. Это началось третьего дня и длится до сегодняшнего вечера.

— Аля! Кто это сделал? Аля, так нельзя делать!

— Куку! Я не сдаюсь.

— Ми! Ко!

Я молчу.

Тогда она приближает лицо к моему и прижавшись лбом, медленно опускает голову, все шире и шире раскрывая глаза. Это невероятно-смешно.

Ходит она с 11 1/2 месяцев и — надо признаться — плохо: стремительно и нетвердо, очень боится упасть, слишком широко расставляет ноги.

Последний раз я снимала ее 23-го ноября (1 год 2 1/2 месяца, — один раз с Пра и два раза одну. С Пра она похожа на куклу.

Вообще, она плохо выходит, фотография не передает голубого цвета, и чудные ее глаза пропадают.

Феодосия, Сочельник 1913 г., вторник.

Сегодня год назад у нас в Екатерининском была елка. Был папа, — его последняя елка! — Алю приносили сверху в розовом атласном конверте (у нас дома говорили — „пакет“, и наши куклы были в „пакетах“), — еще моем, дедушкином.

Еще Аля испугалась лестницы.

Сейчас я одна. Сережа в Москве.

Аля ходит по комнатам в красном клетчатом платьице, подарке Аси на 5-ое сентября. За последнюю неделю она стала смелее ходить.

Ее новые слова:

агó — огонь

тó — что

тама — там

áпа — лапа

иди — да

не — нет

дядя Атя — Ася

нó — нос

ухяо — ухо

Как собака лает? — Ау!

Как кошка мяучит? — Мяу.

Слыша собачий лай, сразу говорит: „àу“.

Несколько дней после отъезда Сережи в больницу, я сидела с ней в его комнате, и она все время подходила к его кровати, открывала одеяло, смотрела кругом и повторяла: „Папа! Куда?“ Теперь она на вопрос: „где?“ вместо прежнего „куда“ отвечает „гама“.

Сейчас они с Аннеттой пошли к Редлихам — которые сейчас в Москве. Там прислуга Соня украшает елку для своего мальчика Вани. — Аля зовет его Вава. —

Какая Аля будет через год? Непременно запишу в Сочельник.

Сегодня я кончила стихи „Век юный“…

— Когда промчится этот юный,

Прелестный век…

30-го мы выступаем с Асей на балу в пользу погибающих на водах.

Да! Але это будет интересно.

Когда я на втором нашем выступлении сказала перед стихами Але — „Посвящается моей дочери“ — вся зала ахнула, а кто-то восторженно крикнул: „Браво!“

Мне на вид не больше 17-ти лет.

Феодосия, 26-го декабря. 1913 г., четверг.

1917 год

„Все о себе, все о любви“. Да, о себе, о любви — и еще — изумительно — о серебряном голосе оленя, о неярких просторах Рязанской губернии, о смуглых главах Херсонесского храма, о красном кленовом листе, заложенном на Песни Песней, о воздухе, „подарке Божьем“… и так без конца… И есть у нее одно 8-стишие о юном Пушкине, которое покрывает все изыскания всех его биографов. Ахматова пишет о себе — о вечном. И Ахматова, не написав ни одной отвлеченно-общественной строчки, глубже всего — через описание пера на шляпе — передаст потомкам свой век… О маленькой книжке Ахматовой можно написать десять томов И ничего не прибавишь… Какой трудный и соблазнительный подарок поэтов — Анна Ахматова!

1918 год

О черни.

Кого я ненавижу (и вижу), когда говорю: чернь.

Солдат? — Нет, сижу и пью с ними чай часами из боязни, что обидятся, если уйду.

Рабочих? — Нет, от „позвольте прикурить“ на улице, даже от чистосердечного: „товарищ“ — чуть ли не слезы на глазах.

Крестьян? — Готова с каждой бабой уйти в ее деревню — жить: с ней, с ее ребятишками, с ее коровами (лучше без мужа, мужиков боюсь!) Β главное: слушать, слушать, слушать!

Кухарок и горничных? — Но они, даже ненавидя, так хорошо рассказывают о домах, где жили: как барин газету читал: „Русское слово“, как барыня черное платье себе сшила, как барышня замуж не знала за кого идти: один дохтур был, другой военный…

Ненавижу — поняла — вот кого: толстую руку с обручальным кольцом и (в мирное время) кошелку в ней, шелковую („клеш“) юбку на жирном животе, манеру что-то высасывать в зубах, шпильки, презрение к моим серебряным кольцам (золотых-то, видно, нет!) — уничтожение всей меня — все человеческое мясо — мещанство!

__________

Большевики мне дали хороший русский язык (речь, молвь)… Очередь — вот мой Кастальский ток! Мастеровые, бабки, солдаты… Этим же даром большевикам воздам!

1-го июня 1918 г.

Аля:

— Ты сожженная какая-то.

— Я никак не могу придумать для тебя подходящего ласкательного слова. Ты на небе была и в другое тело перешла.

__________

Солдатики на Казанском вокзале.

__________

Аля: „У меня тоже есть книга. — Толстого Льва: как лев от любви задохся“.

__________

В деревне я — город, в городе — деревня. (В городе, летом, хожу без шляпы, в деревне — не хожу босиком. Распущенность.) Вернее всего — оттуда: с окраин, с застав.

__________

— Вы любите детей? — Нет. — Могла бы прибавить: „не всех, так же, как людей, таких, которые“ и т. д.

Могла бы — думая об 11-летнем мальчике Османе в Гурзуфе, о „Сердце Анни“ Бромлей, и о себе в детстве — сказать „да“.

Но зная, как другие говорят это „да“ — определенно говорю — „нет“.

__________

Не люблю (не моя стихия) детей, пластических искусств, деревенской жизни, семьи.

__________

Милый друг: Вы говорите — и Вы правы — что и желание смерти — желание страсти.

Я только переставляю.

__________

Куда пропадает Алина прекрасная душа, когда она бегает по двору с палкой, крича: Ва-ва-ва-ва!

__________

Почему я люблю веселящихся собак и не люблю (не выношу) веселящихся детей?!

Детское веселье — не звериное. Душа у животного — подарок, от ребенка (человека) я ее требую и, когда не получаю, ненавижу ребенка.

__________

Люблю (выношу) зверя в ребенке, в прыжках, движениях, криках, но когда этот зверь переходит в область слова (что уже нелепо, ибо зверь бессловесен) — получается глупость, идиотизм, отвращение.

__________

Зверь тем лучше человека, что никогда не вульгарен.

__________

Когда Аля с детьми, она глупа, бездарна, бездушна, и я страдаю, чувствую отвращение, чуждость, никак не могу любить.

Мой сон — 9-го июня 1918 г. 1 ч. дня

Город на горе. Безумный ветер. Вот-вот дом сорвется, как уже сорвалось — сердце. Но знаю во сне, что дом не сорвется, потому что нужно, чтобы сон снился дольше.

— Просыпаюсь

Β комнате — очень женственный мальчик лет 17-ти, в военном. Говорит мне „ты“, смеется. (Он художник, большевик). „Но я не знаю, кто Вы“. — „Неужели не узнаешь? Ну, подумай!“ — Я не угадываю. — „Я отец Жана“. — „Какого Жана?“ — „Такой новый человек. Жан“.

— Просыпаюсь —

Β темной передней, у телефона. Я ему: „Но ведь телефон не звонит!“

— Просыпаюсь —

Бешеный автомобиль. Я и еще люди. Мчимся. Точное видение: слева — высоких холмов, сплошь покрытых красным осенним листом. Летим на огромное дерево (дуб). Разобьемся. — Мимо. — На холмах работают рабочие. Впереди — лужайка. Тропинки, отдельные огромные деревья. Я во сне думаю: выдумать я всего этого не могу, ддолжно ббыть я это где-то, в детстве, видела. Должно быть во Фрейбурге (12 лет, сосновый лес).

— Просыпаюсь —

Мчимся. Кто-то догоняет. Не велосипед, не автомобиль. Опережает. Возвращается. Хочу к нему. Хочу сказать шоферу, чтобы остановил автомобиль. Шофера нет. Останавливаю. На дороге — мой прежний мальчик. Вижу, что он стал меньше ростом, подымаю для поцелуя голову выше, чем следует, делаю вид, что тянусь к нему, зная, что от этого он станет выше. И вдруг замечаю на нем женское — белое с цветами — платье. Но все-таки хочу уйти с ним от других.

__________

Просыпаюсь. От груди — огромная, горячая волна.

__________

— Аля принесла цветы Лиле. Узнаю случайно. — С 10 ч. утра до 2-х ч. Аля обратилась ко мне всего один раз: „Мама, можно“ и т. д.

— Когда она с детьми, она определенно меня забывает. Только к вечеру, когда закат: „Марина! Какое красивое небо!“

__________

Милый друг! Когда я не с вами, я не лицемерка. Защищая при Вас детей, я глубоко равнодушна к ним, когда я одна. Здесь четверо детей, и ни один из них до сих пор не знает, как меня зовут.

Когда в детстве (7 лет) я играла со взрослыми в карты и взятка была моя, я никогда не заявляла.

Так всю жизнь. Тогда от деликатности, сейчас от брезгливости.

__________

„Взрослые не понимают детей“. Да, но как дети не понимают взрослых! И зачем они вместе?!

__________

Сытый голодному не товарищ. Ребенок сыт, взрослый голоден.

__________

Детство. 6 или 7 лет. Таруса. Рябина. Рубят котлеты. Хлыстовки. Ягоды приносят.

__________

В детстве я всегда рвалась от детей к взрослым, 4-х лет от игр κ книгам. Не любила — стеснялась и презирала — кукол. Единственная игра, которую я любила — aux barres,[5] 11 лет в Лозанне — за то, что две партии и героизм.

16-го июня 1918 г.

Антокольский о теософских, беатриченских, ясновидящих — непременно девических! — шеях:

„Такое впечатление, что они ее из лейки поливают“.

__________

Антокольский о Никодиме: „Он — гётеянец. Т. е. — нет — я неверно сказал, я хочу сказать, что к нему по ночам является пудель или Mater Dolorosa[6]“.

__________

— В Польше