такую гадость, что отшатываюсь от него в то же мгновение. И не только это! Я могу смотреть на облачко и вспомнить такое же облачко над Женевским озером и улыбнусь [208]. Человек рядом со мной тоже улыбнется. Сейчас фраза о самозабвении, о мгновении, о «ни завтра, ни вчера».
Хорошо самозабвение! Он на Генуэзской крепости, я у Женевского озера 11-ти лет, оба улыбаемся, — какое глубокое понимание, какое проникновение в чужую душу, какое слияние!
И это в лучшем случае.
То же самое, что с морем: одиночество, одиночество, одиночество.
Книги мне дали больше, чем люди. Воспоминание о человеке всегда бледнеет перед воспоминанием о книге, — я не говорю о детских воспоминаниях, нет, только о взрослых!
Я мысленно всё пережила, всё взяла. Мое воображение всегда бежит вперед. Я раскрываю еще нераспустившиеся цветы, я грубо касаюсь самого нежного и делаю это невольно, не могу не делать! Значит я не могу быть счастливой? Искусственно «забываться» я не хочу. У меня отвращение к таким экспериментам. Естественно — не могу из-за слишком острого взгляда вперед или назад.
Остается ощущение полного одиночества, к<оторо>му нет лечения. Тело другого человека — стена, она мешает видеть его душу. О, к<а>к я ненавижу эту стену!
И рая я не хочу, где всё блаженно и воздушно, — я т<а>к люблю лица, жесты, быт! И жизни я не хочу, где всё так ясно, просто и грубо-грубо! Мои глаза и руки к<а>к бы невольно срывают покровы — такие блестящие! — со всего.
Что позолочено — сотрется,
Свиная кожа остается! [209]
Хорош стих?
Что же бабочка с пылью?
Ах, я не знаю.
Должно быть что-то иное, какая-то воплощенная мечта или жизнь, сделавшаяся мечтою. Но если это и существует, то не здесь, не на земле!
Все, что я сказала Вам, — правда. Я мучаюсь, и не нахожу себе места: со скалы к морю, с берега в комнату, из комнаты в магазин, из магазина в парк, из парка снова на Генуэзскую крепость ― т<а>к целый день.
Но чуть заиграет музыка, — Вы думаете — моя первая мысль о скучных лицах и тяжелых руках исполнителей?
Нет, первая мысль, даже не мысль — отплытие куда-то, растворение в чем-то…
А вторая мысль о музыкантах.
Т<а>к я живу.
То, что Вы пишете о море, меня обрадовало. Значит, мы — морские? [210]
У меня есть об этом даже стихи, — к<а>к хорошо совпало! [211] Курю больше, чем когда-либо, лежу на солнышке, загораю не по дням, а по часам, без конца читаю, — милые книги! Кончила «Joseph Balsamo» — какая волшебная книга! Больше всех я полюбила Lorenz’y, жившую двумя такими различными жизнями. Balsamo сам такой благородный и трогательный [212]. Благодарю Вас за эту книгу. Сейчас читаю M-me de Tencin, ее биографию [213].
Думаю остаться здесь до 5-го мая. Всё, что я написала, для меня очень серьезно. Только не будьте мудрецом, отвечая, — если ответите! Мудрость ведь тоже из книг, а мне нужно человеческого, не книжного ответа. Au revoir. Monsieur mon père spiritual {19}. Граммофона, м<ожет> б<ыть>, не будет [214].
Впервые — ЕРО. стр. 163–165 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 46–48. Печ. по НИСП. стр. 94–97.
14-11. М.А. Волошину
<Начало мая 1911 г., Коктебель>
В ответ на стихотворение [215]
Горько таить благодарность
И на чуткий призыв отозваться не сметь,
В приближении видеть коварность
И где правда, где ложь угадать не суметь.
Горько на милое слово
Принужденно шутить, одевая ответы в броню.
И ждала, и звала. (Я того, кто не шел — не виню).
Горько и стыдно скрываться.
Не любя, но ценя и за ценного чувствуя боль.
На правдивый призыв не суметь отозваться, —
Тяжело мне играть эту первую женскую роль!
Впервые — ЕРО. стр. 177 (первоначально датировано В.П. Купченко: 1913–1914). CC–1 стр. 195. Печ. по НИСП. стр. 98.
Стихотворение написано на открытке с видом Феодосии.
15-11. М.А. Волошину
Феодосия, 8-го июля 1911 г.
Дорогой Макс,
Ты такой трогательный, такой хороший, такой медведюшка, что я никогда не буду ничьей приемной дочерью, кроме твоей.
В последний вечеру тебя была тоска, а я думала, что ты просто злишься, — теперь я раскаиваюсь в своей резкости. Нужно было подойти к тебе, погладить тебя по лохматой гриве и сказать: «Ма-акс! Ма-акс!» или: «Кись-кись, Кись-кись!», тогда ты сразу сделался бы хорошим, настоящим, тем, к<отор>ый на все случаи жизни знает только одно утешение — «Баю бай бай, Медведевы детки…»
Ты не должен меня забывать, я тебя т<а>к хорошо понимаю, особенно в случае с Верочкой [216]. Но и в других тоже! Это лето было лучшее из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе.
Прими мою благодарность, мое раскаянье и мою ничем не… заменимую нежность.
МЦ
<Рукой С. Эфрона:>
Ма-акс!
Привет и поцелуй от твоего дорогого Сережи.
P.S. Ха-ароший он был!!! Будь здоров. Твой до гроба
Сергей Эфрон
Потапенка [217] тебя целует.
Впервые — СС-6. стр. 48–49. Печ. по НИСП. стр. 99.
Написано на следующий день после отъезда М. Цветаевой и С. Эфрона из Коктебеля.
16-11. Е.О. Волошиной
Феодосия, 8-го июля 1911 г.
Дорогая Пра [218],
Хотя Вы не любите объяснения в любви, я все-таки объяснюсь. Уезжая из Коктебеля, мне т<а>к хотелось сказать Вам что-н<и>б<удь> хорошее, но ничего не вышло.
Если бы у меня было какое-н<и>б<удь> большое горе, я непременно пришла бы к Вам.
Ваша шкатулочка будет со мной в вагоне и до моей смерти не сойдет у меня с письменного стола.
Всего лучшего, крепко жму Вашу руку.
Марина Цветаева
P.S. Исполните одну мою просьбу: вспоминайте меня, когда будете доить дельфиниху [219].
И меня тоже!
Сергей Эфрон
Впервые — СС-6. стр. 80–81. Печ. по НИСП. стр. 99–100.
17-11. Е.Я. и В.Я. Эфрон
9/VII <19>11 г.
Вера и Лиля!
Сейчас мы в Мелитополе. Взяли кипятку и будем есть всё то, что вы нам приготовили. Привет.
Милая Лиля и милая Вера, здесь, т.е. в вагоне пахнет а́мфорой {20}, но мы не унываем. Всего лучшего.
МЦ
Впервые — НИСП. стр. 100. Печ. по тексту первой публикации.
Написано на видовой открытке: «Мелитополь. Александровская ул. и гостиница Кониди». Первые три строки — рукой С.Я. Эфрона, последние две — М.И. Цветаевой.
18-11. Е.Я. и В.Я. Эфрон
<9 июля 1911 г.>
Милая Вера и Лиля! Лозовая. Ем борщ. Почти всё, что дано на дорогу, съедено. Спасибо. Привет
Сережа
Милая Влюблезьяна [220], хочется сказать Вам что-н<и>б<удь> хорошее, но сейчас отходит поезд. До другого раза!
Марина
Впервые ― НИСП. стр. 100. Печ. по тексту первой публикации. Написано на видовой открытке: «Ст. Лозовая. № 1». Датировано по почтовому штемпелю.
19-11. Е.Я. и В.Я. Эфрон
10 июля 1911 г. Тула
Еще три-четыре часа и мы в Москве, ехали прекрасно.
Весь провиант уничтожен. Марина чувствует себя хорошо, я тоже. Спали часов 25. Пока до Москвы, прощайте.
Милые Лиля и Вера! Сережа пока ведет себя хорошо — много спит и ест. Всего лучшего, скоро будем в Москве.
МЦ
Впервые — НИСП. С. 101. Печ. по тексту первой публикации.
Написано на открытке из серии в пользу общины Св. Евгении: «В. Зарубин. Маки». После названия картины «Маки» — рукой Цветаевой сделана приписка: «или „Макаки“ — каждый из этих маков был в прежней жизни тем, что Лиля в настоящей» (НИСП. стр. 455).
20-11. Е.Я. и В.Я. Эфрон
Самара, 15 июля 1911 г. [221]
Дорогая Лиленька,
Вот мы и в Самаре. Уезжая из Москвы, я забыла длинное письма к Вам. Если Андрей [222] перешлет, Вы его получите. Сережа здоров и ужасно хорош. Привет всем. Целую Вас и Веру.
МЦ
Милая Лилюк и Вера! Как у вас сейчас в Кокте<беле>. Я страшно счастлив. Целую.
Впервые — НИСП. стр. 102. Печ. по тексту первой публикации. Написано на открытке с цветным изображением «Дикой кошки». Последняя фраза — рукой С.Я. Эфрона.
21-11. М.А. Волошину
Самара, 15-го июля 1911 г.
Милый Макс,
Эта открытка напоминает мне тебя и Theophile Gautier [223]. Желаю тебе чувствовать себя т<а>к же хорошо, к<а>к я.
МЦ
<Рукой С. Эфрона:>
Милый Макс! Мы с Мариной часто вспоминаем твой Коктебель.
Целую Сережа.
Кланяйся от нас {21} Елене Оттобальдовне. Мы ей скоро напишем.
Впервые — СС-6. стр. 49. Печ. по НИСП. стр. 102.
Письмо написано на открытке, где изображены лев и львица в пустыне.
22-11. Е.Я. Эфрон
<Июль 1911 г. Усень-Ивановский завод>
Дорогая Лиленька,
За неимением шоколада посылаю Вам картинку [224].
Сереженька здоров, пьет две бутылки кумыса в день [225], ест яйца во всех видах, много сидит, но пока еще не потолстел. У нас настоящая русская осень. Здесь много берез и сосен, небольшое озеро, мельница, речка. Утром Сережа занимается геометрией, потом мы читаем с ним франц<узскую> книгу Daudet [226] для гимназии, в 12 завтрак, после завтрака гуляем, читаем, — милая Лиля, простите скучные описания, но при виде этого петуха ничего умного не приходит в голову [227].
Давно ли уехала Ася [228] и куда? Как вел себя И.С.? [229] Мой привет Вере [230]. Когда начинается тоска по Коктебелю, роемся в узле с камешками.
Пишите, милая Кончита [231] и не забывайте милой меня.
На днях мы с С<ережей> были в Белебее [232]. Это крошечный уездный городок совершенно гоголевского типа. Каторжники таскают воду, в будке сидит часовой, а главное — во всем городе нельзя достать лимонаду.
Я сегодня видела Вас во сне. Вы были в клетчатом платке и страшно хохотали. Я перекрестила Вас и Вы исчезли. Интересно? Простите за все эти глупости!
<На обороте рукой С.Я. Эфрона:>
По получении этого письма поезжай к Юнге [233], бери у него микроскоп и принимайся читать сие письмо.
Сережа
Впервые — Поэт и время. стр. 74–75. Печ. по НИСП. стр. 103.
23-11. Е.Я. Эфрон
Милая Лилька!
Страшно спешу черкнуть тебе два слова.
Сегодня отходит почта. Боюсь ее пропустить.
Бегу, бегу!
Положим, что не бежит, а идет, ну, дальше: дальше… {22}
Что дальше?
Целую тебя и Верку и Макса, конечно!
Сережа
«Ну?!» говорит Марина и я принужден кончить письмо с лишней ложью на совести, — я сидела в другой комнате и совсем не говорила «ну».
МЦ
Адр<ес>: Усень-Ивановский завод, Уфимской губ<ернии>, Белебеевского уезда, Волостное правление, мне.
25-го июля 1911 г.
<Далее следует рисунок МЦ, изображающий кисть руки с длинными и тонкими пальцами. >
P.S. Сережа находит здесь свою руку похожей на когти Вурдалака.
Впервые — НИСП. стр. 103–105. Печ. по тексту первой публикации.
24-11. М.А. Волошину
Усень-Ивановский завод
26-го июля 1911 г.
Дорогой Макс,
Если бы ты знал, к<а>к я хорошо к тебе отношусь!
Ты такой удивительно-милый, ласковый, осторожный, внимательный. Я так любовалась тобой на вечере в Старом Крыму [234], ― твоим участием к Олимпиаде Никитичне [235] — твоей вечной готовностью помогать людям.
Не принимай всё это за комплименты, — я вовсе не считаю тебя какой-н<и>б<удь> ходячей добродетелью из общества взаимопомощи, — ты просто Макс, чудный, сказочный Медведюшка. Я тебе страшно благодарна за Коктебель, — pays de rе́demption {23}, к<а>к называет его Аделаида Казимировна [236], и вообще за
