прекрасны!) Ведь я кого хочешь выбью из седла, я действительно лошадь, Радзевич, — а может быть — целый табун, со мной трудно, но только знайте одно: я хочу быть человеком, стать им, хочу отвечать за свои слова, хочу перестать та́к страдать — и страдать иначе. Убейте во мне мою боль, бессмыслие моей боли, уничтожьте эту мою продольную (вдоль всей сердцевины!) трещину, возникающую только в любви. (Это самое роковое!) Ведь во всем другом я счастлива.
Начав с Тезея, будьте Дионисом. (О, я не шучу, всё это не случайно, и смысл этого еще встанет в будущем! Мы в начале дороги, как я — в начале трагедии!) Воссоедините. Конечно, нужно чудо. Дайте веру. О, я нашла слово: в любви я — хаос, и только в любви. А Хаос — знаете что́? — непробуждённое, не прозревшее. Хаос должен прозреть звездами.
____
Теперь о Вас. Откуда у Вас покой, терпение, нежность? От Вас на меня идет такой поток света и силы, что мне — просто — стыдно себя. Я в Вашу жизнь вношу смуту. Мне просто нужно ввериться Вам. Вы в этот час своей жизни — совершенны. У меня к Вам ни одного упрека, никогда, ни одного мгновения у меня, Фомы, не было чувства: ложь. (Я не о сознательной лжи говорю, о той доле словесности над временными провалами и пусто́тами чувств. Когда ЛУЧШЕ — молчать!)
Вы меня ни разу не обидели, Вы мне ни разу не сделали больно, Вы всегда были на высоте положения, несмотря на бессонницу, заботы, трудности дня и часа. Я с Вами глубоко-счастлива — когда с Вами!
_____
И еще о другом: никогда ни к кому я не была так близко привязана. Ведь всё мое горе — что я не с Вами. (Какое простое горе!) По Вашему — недостаток любви, а мне иногда кажется: избыток. Будем точны: черезмерная напряженность, просто: РВУСЬ к Вам! Рвусь та́к, что увидев, сразу даже не радуюсь, что-то обрывается, я срываюсь в Вас и сначала ничего не узнаю, не нахожу, какая-то слепость (Хаос!) и постепенное прозрение (звезды!) — и уже надо расставаться.
_____
Это — поток, и его надо втеснить в берега. Берега дает жизнь. Столик в кафэ, это не берега, это крохотный островок, просто камень — среди беснующегося моря!
Я умею быть спокойной и веселой, мы бы с Вами чудесно жили, только одна просьба: полюбите мои стихи! Не давайте мне быть одной со стихами! Оспаривайте меня, утверждайте свое господство — и здесь. Я Вам всячески иду навстречу, протягиваю Вам обе руки, зову Вас, беру Вас в стихи. Я не хочу, чтобы каждый встречный любил (слышал) меня лучше, чем Вы. Я хочу —
_____
Всё это трудно, тяжело, но всё это пройдет. Помню одно Ваше слово, глубочайшее из слышанных мною о любви: «Любить — на это тоже нужна сила».
И вот, в полной жажде и кротости (и, может быть — в начале веры уже!) молюсь тому неведомому богу:
«И подаждь нам силу и крепость во продолжение учения сего».
_____
А 13-го я Вас увижу, и, взяв себя в руки, буду радоваться и смирю свое беснующееся сердце (море!) — и чтобы не было больно: ни Вам, ни мне!
МЦ.
<Приписка на полях:>
Привезите мне с собой то письмо — непосланное — я так прошу! — нельзя, когда так просят!
Впервые — Письма к Константину Родзевичу. Печ. по тексту первой публикации. стр. 15–11.
70-23. К.Б. Родзевичу
Прага, 24-го Окт<ября> 1923 г.
Я вернулась домой полумертвая. Ни Гёте, ни Минос, ни Апостол Павел не помогли. Постояв локтями на столе, полежав затылком на полу, не слыша вопросов, не понимая (своих же) ответов, в каком-то столбняке отчаяния, я наконец прибегла к своему вечному средству: природе. Вышла на улицу, и сразу — на теплые крылья ветра, в поток фонарей. Ноги сами шли, я не ощущала тела, (Радзевич, я поняла, я одержима демонами!), это было почти небытие, первая секунда души после смерти.
_____
— Этот рассказ. Что́ в нем было такого ужасного? Да то, что я, рассказывая, видела себя воочию, что, вороша весь этот прах, ощущала его как сущее — это была очная ставка с собой. И что я почувствовала? Отвращение.
Стена между нами росла с каждым моим словом. Ваше любование им было мне — нож в сердце. Вы становились его союзником, моим врагом, почти им. Каждая Ваша усмешка подтверждала: «Поделом! Так и надо! На это и шла!».
Это звучало как исповедь текущего часа, точно всё это случилось вчера. На меня сегодня встало всё мое прошлое, мое грешное, грустное, горькое прошлое, и оно уводило меня от Вас, вырывало меня у Вас, делало мою любовь к Вам (святыню!) — эпизодом. Вы, выслушав, не могли мне верить, я, рассказав, могла ли верить сама себе?
_____
Это можно рассказывать, когда впереди достаточно времени, чтобы забыть, т.е. будущее целой ночи или целой жизни.
Это можно рассказывать на груди, когда всё позади.
Или еще: на коленях перед другим, зарывшись лицом в колени.
_____
Вообще, после встречи с Вами я перестала любить себя. Я сама у себя под судом, мой суд строже Вашего, я себя не люблю.
И — откуда это чувство вины? Я же Вас не знала!
_____
Ужасает меня (восхищает) непримиримость Вашей любви. Ни кольца, ни книги, никакой памяти, мне это даже сегодня было больно.
В таком отказе — царственность, сознание права на всё, из моего мне же даришь.
Вот за это — и за ту скамейку в саду — и за молчание на улице — и за какой-то взгляд без улыбки.
_____
Спала сегодня в Вашем халате. Я не надевала его с тех пор, но сегодня мне было так одиноко и отчаянно, что надела его, как частицу Вас.
_____
Конец истории, оказывается, неверен. Я просто забыла (перепутала). Пришел он ко мне впервые непосредственно от той, оторвавшись от нее, случайно встретив меня в гостях, ушел он от меня — непосредственно к ней, оторвавшись от меня, случайно встретив ее на улице.
Потом — его письмо и исповедь — и мое прощение (мой про́мах!). И после этой склейки (трещины!) — рассказ того: «Вы знаете, почему он к Вам вернулся? П<отому> ч<то> в то утро свез ее в больницу, а вечером был у Вас». Мотивировка: «не могу без женщины»
Та умерла одна, томясь по нему, зовя его, завещая ему всё, что у нее оставалось: свои чудные черные волосы.
_____
Когда, долго спустя, уже давно расставшись, я однажды спросила его: «Но почему же Вы ни разу, ни разу не пошли?» он ответил: — «Раз зашел, она спала, такая тонкая, тонкая куриная шея, — все жилы наружу — я не мог»… И вздохнул.
Рассталась я с ним не из-за себя, а из-за нее, из-за ее одинокого смертного часа, из-за косы, которую он взял как дикарь — трофей, из-за глаз ее, которых я ему не могла простить.
_____
Я благодарна поэтам.
Le ciel est par dessus le toit
Si bleu, si calme,
Un arbre par dessus le toit
Berce sa palme…
О qu’as-tu fait, toi que voilà
Pleurant sans cesse,
О qu’as tu fait, toi que voilà,
De ta jeunesse? {245} [1398]
_____
Значит — я не одна такая.
_____
Подумали ли Вы о том, что́ Вы делаете, уча меня великой земной любви? Ну, а если — да, и если Вы —?
_____
«Любовь — костер, в которую бросают сокровища», так учил меня первый человек, которого я любила — любовью почти-детской, но давшей мне уже всю горечь любви недетской — человек высокой жизни, поздний эллин [1399], бродивший между Орфеем и Гераклитом.
Сегодня я (13 лет спустя) об этом вспомнила. Не этому ли учите меня — Вы?
_____
Но откуда Вы это знаете, не лучшей жизнью меня — живший? И почему — у Вас столько укоров ко мне, а у меня — ни одного?
Может быть женщина, действительно не в праве нести другому постоялый двор, вместо души?
_____
Теперь, отрешившись на секунду, что я женщина — вот Вам обычная мужская жизнь: верх (друзья) — и низ (пристрастья), с той разницей, что я в этот bas-fonds {246} вносила весь свой верх, пристрастья себе вменяла в страсти, отсюда — трагедия.
Если бы я, как Вы, умела только играть и не шла в эту игру всей собой, я была бы и чище и счастливее. Моя душа мне всегда мешала, есть икона: «Спас-недреманное око», так вот: недре́манное око высшей совести — перед собой.
_____
А еще, Радзевич, неудачные встречи: слабые люди.
Я всегда хотела любить, всегда исступленно мечтала слушаться, ввериться, быть вне своей воли (своеволия), быть в надежных и нежных руках. Слабо держали — оттого уходила. Не любили — любовались: оттого уходила.
Как поэту — мне не нужен никто (над поэтом — гений, и это не сказка!) как женщине, т.е. существу смутному, мне нужна воля, воля другого ко мне — лучшей.
Вы — не «импрессионист», хотя Вас многие считают таким, не существо минуты, Вы, если будете долго любить меня, со мной совладаете.
_____
«Tout comprendre, c’est tout pardonner» {247} — да, я слишком много в жизни понимала.
Тот мой «промах» (прощенная измена).
Человек говорит мне то, что мог бы скрыть (его добрая воля!) человек из жалости (так он говорил) дает нежность, — мне ли судить?! И, наконец, разве эта фактическая измена — не мелочь, и не мелочность ли будет с моей стороны из-за этого — отталкивать? Не будет ли это перенесением отношения исключительно в лежачую плоскость близости — с высот дружбы?
Но — ты не пошел к женщине в ее смертный час, ты, два года бывший с ней и — по своему — любивший ее, ничего не увидел, кроме «куриной шеи» — этого я не поняла и, посему, простить не смогла.
И еще: ты скрыл от меня ее существование, заставил меня почти что грабить мертвую — меня, так страдающую от чужой боли, так содрогающуюся от неё!
Меньше всего меня уязвило то, что он пришел ко мне «п<отому> ч<то> нельзя же без женщины». — «На это дело — есть лучше!». Это всё что я ему потом… промолчала.
_____
Всё это я рассказываю Вам, чтобы Вы видели, что я и на самом дне колодца оставалась — собой.
И чтобы Вы еще, мой дорогой друг, знали, что: —
«У живущего жизнью веселой: —
Далеко́ не веселая жизнь». [1400]
За каждое чужое веселье я платила сторицей. Своего у меня не было.
_____
Да, еще одна подробность: я о ней за всю встречу ничего не слыхала, только изредка, когда я, смеясь, спрашивала: «Чья же я преемница?» он с милейшей
