нами — тоска. Это не по человечески. Я не могу вечно быть на виду, не могу вечно говорить, в кафэ надо улыбаться (иначе — глупо), я не могу вечно улыбаться, у меня тоска́ — наперед. Та́к: радуясь Вам, я ужасаюсь «времени и месту», это мне отравляет встречи с Вами, ухожу, растравленная.

Не знаю, душевная ли это тонкость, или соображение бытового порядка (Бог Вас знает!) — но поездка к Вам, туда, действительно — не выход. Приезжать — это уезжать. («Как приходить — уходить!») Да, но — в том же городе, без уводящей тропинки, без крика поездов, без всей этой трагической инсценировки разлуки! В одном городе — легче. У меня будет чувство, что где-то там, на такой-то улице, у меня какой бы то ни было, но — дом с Вами! Дом, где можно сидеть рядом, дом, где можно взять руку: подержав, притянуть к губам.

Дом, куда я всё могу приносить: от бытовых уютных пустяков — до последних бурь своей души! Дом, где я Вам буду читать Тезея.

Пусть это будет нечасто: я очень терпелива, но сознание, что это может быть… Мой мальчик, Вы не знаете, как я Вас люблю.

_____

В прошлый раз Вы сказали: осадок. До чего мы с Вами похожи! О как давно, давно, давно я это чувствовала! Затасканное сравнение, но: вода — и не пить! Так я смотрю на Вас через столик.

От многого можно — и должно — отказаться, но не от последнего права душ друг к другу, душ, всегда идущих через руки. Вот этого: рука в руке — я не могу и не хочу отдать. Ваша рука — моя: длинная, нежная, всегда немножко холодная, рука, к которой так неудержимо / неутомимо {256} тянутся — и будут тянуться! — мои губы.

И потом — я хочу лампы, тепла, круга, чуть ли не кота на коленях. (У нас будет кот?) Я хочу, чтобы на те несколько часов, которые я буду у Вас, я была дома. Чтобы не было лихорадки: пить, платить, идти. Я не хочу всё время пить, мне надоела чашка или стакан, как только опущу глаза. (Нет, нет, моя киса, не бойся, будем и чай пить, и что хочешь пить — только не непременно: по вдохновению!)

Я хочу — немножко — быть в Вашей жизни: знать, где Вы спите и где пишете, и куда глядите, когда глядите в окно. И чтобы что-нибудь в Вашей комнате говорило Вам обо мне. Чтобы Вы, возвращаясь домой, возвращались ко мне, в меня.

Я Вам дома сейчас дать не могу, — дайте Вы его мне! Если я сейчас не могу жить Вашей жизнью, дайте мне по крайней мере — стоять над ней! Издалека — нельзя. Можно… но: сейчас это всё еще слишком горит и болит! [1419]

_____

Я глупая — со своими просьбами?

_____

А у меня для Вас приятная новость. Две. Завтра расскажу. Жду Вас завтра (в среду!) у зубного врача, как условились! Но от зубного врача, да еще после кокаина — как естественно! — нужно домой. А дома нет. Есть фонари и лужи. И треклятые столики с треклятыми чашками.

_____

Твоя улыбка. Вижу ее. Где и когда я смогу тебе закинуть за шею руки — прижаться — та́к. Немножко послушать сердце! Раздвинуть рубашку на груди и губами прослушать сердце.

Ведь я помню тебя!

М.

Впервые — Письма к Константину Родзевичу. Печ. по тексту первой публикации. стр. 121–123.

80-23. К.Б. Родзевичу

Прага, 4-го Декабря 1923 г.

В прошлую встречу (в начале ее, не в конце) я увидела в Вас начало игры. Человек, перерезанный автомобилем — как нота и краска в мировой гармонии, в такое мироощущение я не верю. Кровь — не краска, и вопль умирающего — не нота. Можно отвернуться и заткнуть уши, принять — нельзя. Всё можно, Радзевич, даже убить на большой дороге из-за гривенника, но при одном условии: знать, что этого нельзя. А за этим знанием, непосредственно, искупление. Иначе человек — не человек, человек нарушенный, ему нужно идти к врачу.

Ваше утверждение насчет перерезанного ребенка — явная игра. Только Вы умны: с В<алентиной> Е<вгеньевной> [1420] Вы играли ее личными чувствами, Вы ею играли, со мной — зная мою широту и… некоторую неуязвимость — Вы играете всем моим вечным, хотите и здесь взять какой-то барьер.

— К чему? —

Представьте себе эти слова на моих устах и представьте себе, что Вы им поверили. Что Вы почувствуете? — Чудовище. — Я Вас чудовищем не чувствую, т.е. Вашим словам не верю, считаю их за позу и фразу: либо за то, чем Вы не будучи, хотите быть, либо зато, в чем Вы хотите убедить меня. Оба случая для меня непонятны. Бесчувственность — не сила, это о первом. А о втором: если это в целях отвадить меня от себя — есть другие средства: проще, чище. Просто: «Марина, не будем видеться». — И всё. —

Милый друг, вся наша встреча — на правде. Это ее единственный смысл и ценность. Я ни на один час не перестаю быть с Вами тем, что я есть: ПУСТЬ ЭТИМ ПУТЕМ Я ВАС ПОТЕРЯЮ, — я потеряю Вас СОБОЙ! С этого Вы меня не сдвинете. Вам придется играть одному.

_____

Цель Вашей игры? (Ибо Вы ее уже ввели, чувствую всем существом, — у Вас уже РАСЧЕТ!)

Получить меня? — Я у Вас уже есть.

Удержать меня? — Я не ухожу.

Потерять меня? — Можно, не играя.

Не понимаю, не вижу смысла, кроме последнего, в который не хочу поверить, ибо ПРЕЗРЕНЕН. Просто сделать больно! — Игра для игры. — Самое пустое на свете.

_____

Друг, я Вас знаю другим: настоящим. Иным Вас не знаю. За всё наше долгое приятельство — ни одной фальшивой ноты. Я имела редкое счастье Вам не нравиться и потому — видеть Вас настоящим. Вслед за этим я имела редкое счастье — быть Вами любимой: углубленная и усугубленная настоящесть.

Что же теперь?

Теперь — игра, т.е. Вы, какой Вы со всеми, т.е. меньше, чем тогда, чем всегда. Я Вам сейчас дальше, чем в первый день нашего знакомства.

_____

Не хочу верить. — Хочу верить! — Но, на беду, зорка и чутка, фальшь и умысел чую за́ сто верст. Дело не в ласковости и неласковости, допускаю, что Вам — от шатания по улицам, противоестественного сидения по кафэ и пр. — со мной просто бывает скверно. — Так и говорите. — Ведь и мне от этого не сладко. — Будем союзниками.

— «Я держу свою радость на всех цепях». — Напрасно. — Спустите со всех — и то еле коснется! При моей несамонадеянности — как раз в меру. Я ведь никогда не преувеличиваю чувств другого, и, наконец — ведь это же не вексель! Что Вы потеряете от того, что я знаю, что Вы мне радуетесь? Да ведь это же единственное оправдание наших встреч! Радость друг другу — пусть через боль! Пусть… через столик!

_____

Нет, я Вас таким не хочу. Лучше никаким, чем таким. Я могу иметь дело только с настоящим: настоящей радостью, настоящей болью, настоящей жестокостью: только с самым дном человека, со всем, встающим с этого дна.

Игра, Радзевич, для других! Я люблю СУЩНОСТИ.

_____

— Ну, а игрок — как сущность? (Предвижу реплику.) Задумываюсь, и:

— Без возможности срыва в правду — чудовище. Если Вы игрок, я — Ваш срыв в правду. Если я — не Ваш срыв в правду — я для Вас ничто.

Но Вы от этого не становитесь чудовищем. Может быть сорветесь на ком-нибудь другом.

_____

Дружочек, я Вам еще верю (хочу верить!), я помню Вас настоящим, знаю Вашу прекрасную первичную природу, — верьте ей! Если лепить себя — то из своих данных, а не из данных соседа!

Вы лучше чем то, чем Вы хотите быть. Не убивайте в себе души, т.е. возможности страдать. И Гёте страдал. Его «окостенелость» — только маска. Есть высшая стыдливость страданья: она у него была. «Бесчувственный Гёте» — вздор.

_____

Страдание — как звук в мировой гармонии — да: но не чужое страдание, а свое в ответ на это чужое. ТА́К я Ваше утверждение приму. Ваш вопль — в ответ на вопль. Стоять и глядеть, проходить и не глядеть — всё это меньше, чем человек.

И собака чувствует болезнь хозяина.

_____

Родной мой! Борюсь за Вашу душу. В быту и в жизни дней, где все так себялюбивы, Вы самозабвенны и щедры. Это Ваша настоящая природа. Поменьше о себе и в большом! Покорять, гнуть, властвовать, — будьте только БОЛЬШИМ — и само придет! Чтобы это не силой воли Вашей, а силой сущности.

Хочу быть большим перед собой, не перед другими. Вот формула. — Что Вам оттого, что Вас будут считать большим, если Вы сам будете знать обратное. И дело ведь не в количестве Вами покоренных, а в качестве! Качества же Вы никогда ни хитростью, ни захватом не добьетесь, ТОЛЬКО СУЩНОСТЬЮ: величием в себе.

_____

В четверг увидимся. Будьте внимательны к письму.

МЦ.

Впервые — Письма к Константину Родзевичу. Печ. по тексту первой публикации. стр. 127–133.

81-23. К.Б. Родзевичу

Прага, среда [1421]

<12 декабря 1923 г.>

Дорогой Радзевич,

Жду Вас завтра, в четверг, в 4 ч<аса> на Смиховском вокзале, там, где кофе.

Если мое письмо не успеет дойти, буду ждать Вас там же в пятницу в тот же час.

М.

P.S. Буду ждать до 5ти ч.

Впервые — Письма к Константину Родзевичу. Печ. по тексту первой публикации. стр. 137.

82-23. К.Б. Родзевичу

<Вероятно, середина декабря 1923 г.>

Из той же тетради, неоконченное:

Милый друг, сейчас идут самые ужасные дни моей жизни, и Вам нужно переродиться, чтобы меня внутренно не утерять. Я разорвана пополам. Меня нет. Есть трещина, только ее и слышу. Моя вина (<пропуск одного слова> совести во мне!) началась с секунды его боли, пока он не знал — я НЕ была виновата. (Право на свою душу и ее отдельную жизнь.)

Все эти дни я неустанно боролась в себе за Вас, я Вас у совести — отстояла, дальнейшее — дело Вашей СИЛЫ. Это моя единственная надежда. Вся моя надежда на Вас, я сейчас выбыла из строя, во мне живого места нет, только боль. Та́к не живут, я и не живу.

Впервые — HCT. стр. 266. Печ. по тексту первой публикации.

83-23. К.Б. Родзевичу [1422]

Прага, 23-го Декабря 1923 г.

Мой родной,

Я не напоминаю Вам о себе (Вы меня не забыли!), я только не хочу, чтобы Ваши праздники прошли совсем без меня.

Расставшись с Вами во внешней жизни, не перестаю и