что Вы мне т<а>к долго не отвечаете. Je me partage entre ces deux sentiments {34}. Сейчас шесть часов вечера, за окном качается порозовевшая трава.
Слушайте, что бы Вы сейчас ни делали, бросьте все: садитесь в вагон, из вагона — в экипаж, велите лошадям звенеть бубенцами, нюхайте гадкую траву (помните?), восторгайтесь показавшейся вдали башней Макса, — пусть она растет, и когда дорастет до естественных размеров, прыгайте с экипажа.
— Все это, конечно, мысленно.
Потом мы будем пить чай на террасе, — без конфет, но с радостью. А когда стемнеет, будем проявлять. (Сегодня мы три раза снимали море за Змеиным гротом). Потом пойдем за калитку и увидим восход луны.
Ах, вчера было чудно! Огромная желтая луна над морем, прямо посреди залива, и под ней длинная полоса грозно-летящих облаков. Луна то исчезала, то вспыхивала в отверстии облака, то сквозила слегка, то сразу поднималась. Казалось, все летит: и луна, и облака, и Юпитер. — Все небо летело.
Говорили о конце света, и Вера боялась идти на свой чердак, где с потолка сыплется известка, а в щели врывается и воет ветер.
Мы с Сережей и Тюней — втроем — танцевали вальс.
Сегодня Сережа, Сокол и я были за Змеиным гротом, дальше того места, где я Вас с Сережей снимала. Мы взобрались на острую, колючую скалу и сидели, свесив ноги. Были огромные, бешеные волны.
Сейчас много черешен, бедное мое волчье золото! Мы сегодня вчетвером съели девять фунтов. Пра перестала давать обеды, и мы теперь ходим в столовую на горе: Лиля, Сережа, Сокол, Маня Гехтман [355] (помните ночь после Халютиной? [356] Вы очень сердитесь на меня за записку?). Вера, Тюня, Копа и я. Остальные обедают в другом месте. В столовой мило и похоже на Швейцарию. Из одного окна вид совсем Швейцарский, из другого — напоминает Св<ятую> Елену [357]: пустынные желтые холмы, за к<оторы>ми чувствуется океан.
Чтобы привести в ужас других обедающих, Сережа и Сокол рассказывают самые невероятные вещи: об острове Цейлоне, поездках на Циппелине [358], знакомстве с франц<узским> премьером и т.п. Сегодня они были обезьянами.
Да, у нас завелся новый француз [359]: тоже сентиментальный, но еще не влюбленный в Лилю. Мы с ним собирали камешки, и я дала ему один — довольно гадкий. Он тотчас же сделал вид de la mettre sur son coeur (la pierre) {35}.
Петр Николаевич привез с собой много вина, (он же привез француза), — был последний и самый буйный ужин. Кончилось тем, что Маня Г<ехтман> заснула в комнате у Макса, несмотря на то, что француз идеально изображал кинематограф.
— А все-таки интересно, напишете ли Вы мне, или нет? ―
Эва Адольфовна последние дни совсем не была в Коктебеле. Это мы все ясно чувствовали. Проводы были без пороха, м<ожет> б<ыть>, из-за ее слабого желания скорой встречи. Она под конец совсем устала и сама не знала, хочет ли вернуться в Коктебель.
Передайте ей мой нежный привет. Впрочем, она раньше Вас получит от меня письмо [360]. До свидания, всего лучшего.
МЭ.
P.S. Спасибо за письмо {36}. Прочтите эту фразу ласковей, чем она звучит.
Впервые — De Visu. M. 1993. № 9. стр. 16–17 (публ. Д.А. Беляева). СС-6. стр. 108–110. Печ. по НИСП. стр. 150–152.
7-13. М.С. Фельдштейну
Коктебель, 8-го июня 1913 г., суббота
Мордочка моя золотая, милая, волчья! Значит я верно поняла, что эта продажа имения будет для Вас горем! К<а>к мне Вас жаль, к<а>к мне больно за Вас! И ничего нельзя сделать. Слушайте, я непременно хочу, чтобы Вы побывали у нас в Трехпрудном, увидели холодный низ и теплый верх, большую залу и маленькую детскую, наш двор с серебристым тополем, вывешивающимся чуть ли не на весь переулок, — чтобы Вы все поняли! А главное — чтобы Вы увидели Андрея [361], т<а>к не понимающего, чем был и есть для нас его дом. Тогда — мне кажется — Вы поймете глубину и остроту моей боли за Вас.
Проходя мимо дома в Трехпрудном, мне всегда хочется сказать: «ci gît ma jeunesse» {37}.
Вы для меня теперь освящены страданием, Вы мне родной.
Я много думаю о Вас.
Не вчитывайтесь в мое третье письмо, мне отчего-то хотелось сделать Вам больно, я злилась на Вашу покорность судьбе. Но заметьте одно странное совпадение: в конце этого письма я писала Вам о маленьком доме под большими липами на берегу Оки. Что-то во мне к<а>к будто почуяло продажу Катина и предлагало Вам — очень робко — то, что будет у меня.
Когда мне было 9 лет — мы были тогда в Тарусе, — я сказала гувернантке: «Мы живем здесь семь лет подряд, но мне почему-то кажется, что наша жизнь очень изменится и мы сюда долго не приедем». Через месяц мама заболела туберкулезом, мы уехали за границу и вернулись в Тарусу через 4 года, — мама там и умерла. ―
Слушайте, это не фраза: что бы потом ни было, я никогда не отрекусь, что Вы одна из самых моих благородных встреч.
МЭ
Мальчиком, бегущим резво,
Я предстала Вам.
Вы посмеивались трезво
Злым моим словам:
«Шалость — жизнь мне, имя — шалость!
Смейся, кто не глуп!»
— И не видели усталость
Побледневших губ.
Вас притягивали луны
Двух огромных глаз, —
Слишком розовой и юной
Я была для Вас!
Тающая легче снега,
Я была — к<а>к сталь.
Мячик, прыгнувший с разбега
Прямо на рояль,
Скрип песка под зубом, или
Стали по стеклу…
Только Вы не уловили
Грозную стрелу
Легких слов моих, и нежность
Самых дерзких фраз, ―
— Каменную безнадежность
Всех моих проказ!
Коктебель, 29-го мая 1913 г., среда
МЭ
Впервые ― De Visu. M. 1993. № 9. стр. 17–18 (публ. Д.А. Беляева). СС-6. стр. 110–111. Печ. по тексту HИСП. стр. 152–154.
8-13. Е.Я. Эфрон
Коктебель, 2-го августа 1913 г., пятница
Милая Лососина! [362]
Посылаю Вам стихи Сереже и карточку Али в Вашем конверте. (Вот к<а>к можно в десяти словах обозначить отношения четырех человек.) Спасибо за Лёвскую красоту, но Вы ничего не пишете о своем приезде. Когда? С Петей [363], или одна?
Мы ждем ответа из санатории [364]. Лев целый день позирует: портрет подвигается [365]. Вера очень трогательно ухаживает за всеми. У меня есть для Вас одна новость о Лёве и Субботиной {38}, ― боюсь, что Вам ее уже написали. Если нет, расскажу Вам при встрече — интересней!
Вот стихи:
Как водоросли Ваши члены,
Иль ветви мальмэзонских ив.
Т<а>к Вы лежали в брызгах пены,
Рассеянно остановив
На светло-золотистых дынях
Аквамарин и хризопраз
Сине-зеленых, серо-синих
Летели солнечные стрелы
И волны — бешеные львы…
Т<а>к Вы лежали, — слишком белый
От нестерпимой синевы.
А за спиной была пустыня
И тихо золотилась дыня
Под Вашей длинною рукой.
Т<а>к, утомленный и спокойный
Лежите — юная заря.
Но взгля́ните — и вспыхнут войны
И горы двинутся в моря.
И новые зажгутся лу́ны,
И лягут яростные львы
По наклоненью Вашей юной,
Великолепной головы. [366]
МЭ
Впервые ― НИСП. стр. 154–155. Печ. по тексту первой публикации.
9-13. Е.Я. и В.Я. Эфрон
Москва, 17-го авг<уста> 1913 г.
Милые Лиля и Вера,
Пишу Вам в детской, перед отходом в банк. Ночевала я в Трехпрудном, где сейчас Ася, Борис и Андрюша [367]. Андрюша очень вырос, с длинными золотистыми волосами и очень темными серо-зелеными глазами. Ася с ним и Б<орисом> на зиму едет в Феодосию.
Сегодня же дам объявление о доме [368]. Комната у нас сдана за 20 р<ублей>. Дворник очень милый и расторопный, с пламенной мечтой о хозяине. Сейчас я говорила по тел<ефону> с Салтыковым [369]. Он трогательно беспокоится о Сереже. Пока всего лучшего, спешу.
Привет всем. К<а>к Аля? Не позволяйте Груше [370] уходить с ней далеко и вообще без вашего ведома.
Скоро напишу еще.
МЭ
Впервые — НИСП. С. 155. Печ. по тексту первой публикации.
10-13. Е.Я. и В.Я. Эфрон
Коктебель, т.е. Лосиный Остров
19-го авг<уста> 1913 г., понед<ельник>
Милые Лиля и Вера,
Сейчас я у Аси на новой даче до завтра. Завтра — первое объявление о доме. В Москве — хорошо, свежо, в доме всё исправно, дворник очень милый, кур всех зарезали, 2 собаки сбежали. Какие-то 2 господина заходили до моего приезда к дворнику. Один хотел снять дом, другой — купить. Ася пока здесь, через месяц едет в Феодосию с Борисом и Андрюшей на всю зиму Андрюша очень хорошенький, с золотистыми длинными волосами и очень темными — серо-зелеными глазами. Глаза и губы — Асины. Скажите Груше, что мы его сняли в фотографии в ее костюмчике. Пишите об Але. Лиля, пож<алуйста> отодвиньте Алину кроватку от стены т<а>к, чтобы она не могла достать до подоконника, где всегда валяются иголки и разная дрянь. Купается ли она через день по 10-ти мин<ут>? Лучше смотреть по часам. К<а>к ее зубы? Скажите Груше, что у меня есть материя ей на платье. Пока всего лучшего, из Москвы напишу всем. Пока всем привет.
Не позволяйте Груше водить Алю без шляпы. Пожалуйста!
Целую. Пишите.
МЭ
Андрюша — совсем большой и очень милый. Совсем другой, чем Аля.
Впервые — НИСП. стр. 156. Печ. по тексту первой публикации.
11-13. Е.Я. Эфрон
Москва, 22 августа 1913 г., четверг
Милая Лиля,
Кто-то поет в граммофоне: «Ты придешь, моя заря, — последняя заря…» [371]
Женщина или небо в последний раз? Вчера был унылый день. Я с утра бродила по комнатам, рылась в старых дневниках и письмах, сопровождаемая маленьким собачьим скелетом. Потом лежала в спальне на кушетке с тем же черно-желтым скелетом. А вечером! Что было вечером! Я пошла к Л<идии> А<лександровне> [372]. Она встретила меня очень мило (за день до этого она была у меня с Шурой [373]), но скоро ее вызвали, и я осталась одна с Володей [374] (за столом).
После 3-ех или более минутного молчания он начал изрекать такие фразы: «Все люди — пошляки. Они показывают свои козыри, а когда с ними знакомишься ближе, то видишь одну пошлость, самую низкую»… «Вы думаете, что Вы живете праздником? Вы очень ошибаетесь! Вы живете самыми пошлыми буднями. У каждого мастерового есть свой праздник, один в неделю, а у Вас нет»… «Да, все люди — пошлые. Я не знаю ни одного человека без пошлой подкладки. И эта подкладка — главное. И Вы ее увидите»…
И так далее!
Пришла Л<идия> А<лександровна> и разговор прекратился. Потом, уже в передней, пошел дальше.
— «Да, вот я Вам скажу, Мар<ина> Ив<ановна>, у Вас нет ничего человеческого. У Вас внутри пустота. Вы одна инструментальность. И все Ваши стихи — одна инструментальность».
(Так как приходил мой бывший директор гимназии, мне, чтобы не видеться с ним, пришлось зайти к Володе в комнату, где разговор продолжался).
— «Вы еще не дошли до человеческого. Я ведь прекрасно знаю Вашу жизнь.»
— «Вы знаете?»
— «Да, я. Вы можете не соглашаться, но это так. Даже если Вы мне расскажете целый ряд
