касатки

За моря!

Давит маленькую грудку

Стужа северной земли.

Это ласточки малютку

Унесли!

Спящую от сна будили

Их родные голоса

Подхватили, закружили

В небеса!

Жалобный недвижим венчик,

Нежных век недвижен край.

Спи, дитя. Спи, Божий птенчик.

Баю-бай…

МЭ

Впервые — Саакянц А. стр. 71 (без окончания и стихов). СС-6. стр. 131–132 (без стихов). Печ. по НИСП. стр. 187–190.

1915

1-15. Е.Я. Эфрон

Милая Лиленька,

Очень прошу Вас — пошлите к Тусе [499] прислугу за моими книгами: Стихами Ростопчиной [500] и Каролины Павловой [501], а то Туся послезавтра уезжает и книги потеряются.

Уезжаю 20-го, билеты уже заказаны [502].

Целую Вас, как-нибудь утром приду с Алей, сейчас я по горло занята укладкой зимних вещей и т<ому> п<одобными> ужасами.

МЭ

P.S. Если можно, достаньте мне книги сегодня же!

Впервые — НИСП. стр. 197. Печ. по тексту первой публикации.

Записка без конверта. Датируется по содержанию.

2-15. Е.Я. Эфрон

Святые Горы, Харьковской губ<ернии> [503]

Графский участок, 14

Дача Лазуренко

30-го июля 1915 г.

Милая, милая Лиленька,

Сейчас открыла окно и удивилась — так зашумели сосны.

Здесь, несмотря на Харьковскую губ<ернию> — Финляндия: сосны, песок, вереск, прохлада, печаль.

Вечерами, когда уже стемнело, — страшное беспокойство и тоска: сидим при керосиновой лампе-жестянке, сосны шумят, газетные известия не идут из головы, — кроме того, я уже 8 дней не знаю, где Сережа и пишу наугад то в Белосток, то в Москву, без надежды на скорый ответ.

Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый, то — через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце — вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь.

— Соня [504] меня очень любит и я ее люблю — и это вечно, и от нее я не смогу уйти. Разорванность от дней, к<отор>ые надо делить, сердце всё совмещает.

Веселья — простого — у меня, кажется, не будет никогда и, вообще, это не мое свойство. И радости у меня до глубины — нет. Не могу делать больно и не могу не делать.

Аля растет трудным, сложным ребенком — в обычное время спокойна, как взрослый человек, но чувствительность у нее чрезмерная. Сейчас же слезы на глазах. Самолюбие и совесть — вот ее две главных черты, обе в ней поражают. Лицом она прелестна, лучше нельзя. — «Почему небо не звенит?» (Колокола) — «Я съела маленькую мясу» (за супом) — «Ты — мой большой ангел». — «Почему зайчик не целуется, который на стене?» (Солнечный) — «Марина, я съела ма-аленькую зелень: ма-алень-кую гадость». — «А кота в лавке продают? А бусы? А черешни? А маленького Боженьку? А маленького дядю на брошке? А ангела? А маленькие звезды?» — «Солнце в луже валяется».

— Лиленька в следующим письме пришлю Вам новые стихи, они о цыганстве [505].

Пока целую Вас нежно.

Соня шлет привет.

Пишите скорей.

МЭ

Впервые — Полякова С. стр. 57, без второй части. Полностью — НИСП. стр. 202. Печ. по тексту полной публикации. Письмо послано в имение Подгорье, станция Новозаполье.

3-15. Е.Я. Эфрон

Москва, Поварская, Борисоглебский пер<еулок>

д<ом> 6, кв<артира> 3

21-го декабря 1915 г.

Милая Лиленька,

Думаю о Вас с умилением.

Сейчас все витрины напоминают Вас, — везде уже горят елки.

Сегодня я покупала подарки Але и Андрюше (он с Асей на днях приедет). Але — сказки русских писателей в стихах и прозе и большой мячик, Андрюше — солдатиков и кубики. Детям — особенно таким маленьким — трудно угодить, им нужны какие-то особенные вещи, ужасно прикладные, вроде сантиметров, метелок, пуговиц, папиросных коробок, etc. Выбирая что-нибудь заманчивое на свой взгляд, тешишь, в конце концов, себя же.

— Сейчас у нас полоса подарков. Вере мы на годовщину Камерного [506] подарили: Сережа — большую гранатовую брошь, Борис [507] — прекрасное гранатовое ожерелье, я — гранатовый же браслет. Сереже, на его первое выступление в Сирано 17-го декабря [508] я подарила Пушкина изд<ание> Брокгауза [509]. На Рождество я дарю ему Шекспира в прекрасном переводе Гербеля [510], Борису — книгу былин [511].

— Сережа в прекрасном настроении, здоров, хотя очень утомлен, целый день занят то театром, то греческим. Я уже два раза смотрела его, — держит себя свободно, уверенно, голос звучит прекрасно. Ему сразу дали новую роль в «Сирано» — довольно большую, без репетиции. В первом действии он играет маркиза — открывает действие. На сцене он очень хорош, и в роли маркиза и в гренадерской. Я перезнакомилась почти со всем Камерным театром, Таиров [512] — очарователен. Коонен [513] мила и интересна, в Петипа [514] я влюбилась, уже целовалась с ним и написала ему сонет, кончающийся словами «пленительный ровесник» [515]. — Лиленька, он ровно на 50 лет старше меня! [516]

За это-то я в него и влюблена.

— «Вы еще не сказали ни одного стихотворения, а я вокруг Вашей головы (жест) вижу… ореол!»

— «О — пусть это будет ореолом молодости, который гораздо ярче сияет над Вашей головой, чем над моей!»

Яблоновский [517]: «Да ведь это — Версаль!»

Мы сидели в кабинете Таирова, Яблоновский объяснялся в любви моим книгам и умильно просил прочесть ему «Колыбельную песенку» [518], к<отор>ую вот уже три года читают перед сном его дети, я была в старинном шумном платье и влюбленно смотрела в прекрасные глаза Петипа, который в мою честь декламировал Béranger «La diligence» [519]. — Но всего не расскажешь! На следующий раз, после премьеры «Сирано», я сказала ему: — Вы были прекрасны, я в восторге, позвольте мне Вас поцеловать!

— Поверьте, что я оценил… — рука, прижатая к сердцу, и долгий поцелуй.

— Да, Лиленька! Я забыла! Ася Жуковская Сереже подарила чудную шкатулку карельской березы, Вера — Каролину Павлову, прекрасное двухтомное издание, — все за первое его выступление.

Таирову на годовщину театра Сережа подарил старинное изд<ание> комедий (?) Княжнина [520], Вера и Елена Васильевна [521] — по парчовой подушке, весь кабинет его был в подарках: бисерная трость, бисерный карандаш, еще какой-то бисер. Он сиял. Это было 12-го.

— Алю я обрила. Шерсть растет мышиная, местами совсем темная. Она здорова, чудно ест, много гуляет, пьет рыбий жир и выглядит великолепно, — тяжелая, крупная девочка, вроде медведя. Великолепная память, ангельский характер и логика чеховского учителя словесности. — «Когда солнце спрячется, то в детской будет — темно, а когда солнце снова появится, то в детской будет светло». — «Раз ты мне не позволяешь ходить босиком по полу, я и не хожу, а если бы ты позволила, то я бы ходила. — Правильно я говорю, Марина?» etc.

У нас сейчас чудная прислуга: мать (кухарка) и дочь (няня) — беженки из Седлеца. Обе честны, как ангелы, чудно готовят и очень к нам привязаны. Няня грамотная, умная, с приличными манерами, чистоплотная, Алю обожает, но не распускает, — словом, лучше нельзя.

— Лиленька, у меня новая шуба: темно-коричневая с обезьяньим мехом (вроде коричневого котика), фасон — вот {52}: сзади — волны. Немного напоминает поддевку. На мягенькой белой овчине. Мечтаю уже о весеннем темно-зеленом пальто с пелериной.

— Милая Лиленька, пока до свидания.

Переписываю Вам пока одни стихи — из последних.

Новолунье, и мех медвежий,

И бубенчиков легкий пляс…

Легкомысленнейший час! Мне же —

Глубочайший час.

Умудрил меня встречный ветер,

Снег умилостивил мне взгляд.

На пригорке монастырь — светел

И от снега — свят.

Вы снежинки с груди собольей

Мне сцеловываете, друг.

Я — на дерево гляжу в поле

И на лунный круг.

За широкой спиной ямщицкой

Две не сблизятся головы.

Начинает мне Господь сниться,

Отоснились Вы [522].

_____

Довольно часто вижу Веру. Она в этом году очень трогательна, гораздо терпимей и человечней. К Сереже она относится умилительно: сама его гримирует, кормит, как, чем и когда только может и радуется его удачам. И Елена Васильевна к нему страшно мила. В театре его очень любят, немного как ребенка, с умилением.

— Это письмо ужасно внешне, но мне хотелось просто передать Вам наши дни. Скоро напишу Вам о себе. Пока крепко Вас целую, всего лучшего, пишите.

МЭ

P.S. Умоляю Вас запомнить № дома (6) и № кв<артиры> (3! 3! 3!), а то у меня из-за Вашего письма был скандал с почтальоном. Он возмущался отсутствием №№ дома и квартиры, я — его возмущением.

Поварская, Борисоглебский пер<еулок>,

д<ом> 6, кв<артира> 3,

Эфрон.

<На полях>

Эта карточка снята еще осенью и слишком темна, держите ее на солнце, пусть выгорит [523].

Впервые — Наше наследие. М. 1994. № 31. стр 87–88 (публ. Д.А. Беляева). СС-6. стр. 88–90. Печ. по НИСП. стр. 206–210.

Письмо послано в имение Подгорье, ст. Новозаполье.

1916

1-16. Е.Я. Эфрон

<Между 9 и 11 марта 1916 г. Москва>

Лиленька,

Приезжайте немедленно в Москву.

Я люблю безумного погибающего человека и отойти от него не могу — он умрет [524]. Сережа хочет итти добровольцем, уже подал прошение [525]. Приезжайте. Это — безумное дело, нельзя терять ни минуты.

Я не спала четыре ночи и не знаю, как буду жить. Всё — на гóре. Верю в Вашу спасительную силу и умоляю приехать.

Остальное при встрече.

МЭ

P.S. Сережа страшно тверд, и это — страшней всего. Люблю его по-прежнему.

<На обороте письма — приписка рукой В.Я. Эфрон:>

Лиля, приезжай немедленно в тот же вечер к<а>к только получишь письмо. Это очень нужно. Не откладывай ни одной минуты. Сережа подал прошение и надо устроить т<а>к, чтобы он взял обратно, пока оно не имело еще значения [526].

Вера

А хуже то, что он собирается ехать в полк пехотным нижним чином.

Впервые — СС-6. стр. 87 (по копии из архива А. Саакянц), неполностью и с неточной датировкой. Печ. полностью по НИСП. стр. 210–211.

2-16. Е.Я. Эфрон

Коктебель, 19-го мая 1916 г.

Дорогая Лососина,

Получила Ваше письмо на берегу, его мне принесла Вера. Вера была больна (ангина), теперь поправляется, но сильно похудела. Вскармливает с рожка слепого еженка и умиляется.

Сережа тощ и слаб, безумно радуется Коктебелю, целый день на море, сегодня на Максимой вышке принимал солнечную ванну. Он поручил Мише [527] следить за воинскими делами, Миша телеграфирует ему, когда надо будет возвращаться. Всё это так грустно! Чувствую себя в первый раз в жизни — бессильной. С людьми умею, с законами нет.

О будущем стараюсь не думать, — даже о завтрашнем дне!

Аля «кормит море» камнями, ласкова, здорова. Вчера вечером, засыпая, она мне сказала: «Ты мое не-ебо! Ты моя луна-а! Никак не могу тебя разлюбить: всё любится и любится!»

— У Пра, Лиля, новые комнаты, — две: прежняя Максина (нечто, вроде кабинета, хотя весьма непохоже!) и прилегающая к ней — спальня. Пра, конечно, взяла эти комнаты, чтобы быть ближе к Максу. — Макса я еще не видела, он в Феодосии. Из своих здесь: Вера, Ася [528], Борис [529] и Мария Ивановна с двумя сестрами [530], все