три переболели ангиной. Обеды дорогие: 35 р<ублей>, кормимся пока дома. Вера очень заботлива, но я боюсь ей быть в тягость. От Вас, например, я бы легко приняла всякую заботу — Вы мне близки и я Вас люблю, к Вере же у меня нет близости, мне трудно с ней говорить, ничего с собой не поделаю. Знаю, что она хорошо ко мне относится, знаю, что не заслуживаю, и мне трудно.
Ася мила, но страшно вялая, может быть она проще, чем я думаю, я ее еще совсем не знаю, она как-то ко всему благосклонна и равнодушна.
Я уже загорела, хожу в шароварах, но всё это не то, что прежние два лета (первые) в Коктебеле, нет духа приключений, да это так понятно!
— Лиленька, спасибо за письмо под диктовку. Конечно, он хороший, я его люблю, но он страшно слаб и себялюбив, это и трогательно и расхолаживает. Я убеждена, что он еще не сложившийся душою человек и надеюсь, что когда-нибудь — через счастливую ли, несчастную ли любовь — научится любить не во имя свое, а во имя того, кого любит.
Ко мне у него, конечно, не любовь, это — попытка любить, может быть и жажда [531].
Скажите ему, что я прекрасно к нему отношусь и рада буду получить от него письмо — только хорошее!
Лиленька! Вижу акацию на синем небе, скрежещет гравий, птицы поют.
Лиленька, я Вас люблю, мне с Вами всегда легко и взволнованно, радуюсь Вашим литературным удачам и верю в них [532].
Целую Вас нежно.
Думаю пробыть здесь еще дней десять [533].
Если не успеете написать сюда, пишите
Москва Поварская, Борисоглебский переулок
д<ом> 6, кв<артира> 3.
А то Вы Бог знает что пишете на конверте!
У меня очень много стихов, есть целый цикл о Блоке [534].
— Может быть мне придется ехать в Чугуев, м<ожет> б<ыть> в Иркутск, м<ожет> б<ыть> в Тифлис, — вряд ли московских студентов оставят в Москве! [535]
Странный будет год! Но я как-то спокойно отношусь к переездам, это ничего не нарушает.
Постарайтесь написать мне поскорей! Еще целую.
МЭ
Стихи Лозинского [536] очень милы, особенно последняя строчка!
Впервые — НИСП. стр. 213–214. Печ. по тексту первой публикации.
3-16. Е.Я. Эфрон
Москва, Поварская
Борисоглебский пер<еулок> д<ом> 6, кв<артира> 3
Москва, 12-го июня 1916 г.
Милая Лососина,
Сережа 10-го уехал в Коктебель с Борисом, я их провожала. Ехали они в переполненном купэ III кл<асса>, но, к счастью, заняли верхние места. Над ними в сетках лежало по солдату. Сережины бумаги застряли в госпитале, когда вынырнут на свет Божий — Бог весть! По крайней мере, он немного отдохнет до школы прапорщиков.
Я, между прочим, уверена, что его оттуда скоро выпустят, — самочувствие его отвратительно.
В Москве свежо и дождливо, в случае жары я с Алей уеду к Асе, в Александров. Я там уже у ней гостила, — деревянный домик, почти в поле. Рядом кладбище, холмы, луга. Прелестная природа.
Лиленька, а теперь я расскажу Вам визит М<андельштама> в Александров [537]. Он ухитрился вызвать меня к телефону {53}: позвонил в Александров, вызвал Асиного прежнего квартирного хозяина и велел ему идти за Асей. Мы пришли и говорили с ним, он умолял позволить ему приехать тотчас же и только неохотно согласился ждать до следующего дня. На след<ующее> утро он приехал. Мы, конечно, сразу захотели вести его гулять — был чудесный ясный день — он, конечно, не пошел, — лег на диван и говорил мало. Через несколько времени мне стало скучно и я решительно повела его на кладбище.
— «Зачем мы сюда пришли?! Какой ужасный ветер! И чему Вы так радуетесь?»
— «Так, — березам, небу, — всему!»
— «Да, потому что Вы женщина. Я ужасно хочу быть женщиной. Во мне страшная пустота, я гибну».
— «От чего?»
— «От пустоты. Я не могу больше вынести одиночества, я с ума сойду, мне нужно, чтобы обо мне кто-нибудь думал, заботился. Знаете, — не жениться ли мне на Лиле?»
— «Какие глупости!»
— «И мы были бы в родстве. Вы были бы моей belle-soeur!» {54}
— «Да-да-а… Но Сережа не допустит».
— «Почему?»
— «Вы ведь ужасный человек, кроме того, у Вас совсем нет денег».
— «Я бы стал работать, мне уже сейчас предлагают 150 р<ублей> в Банке, через полгода я получил бы повышение. Серьезно».
— «Но Лиля за Вас не выйдет. Вы в нее влюблены?»
— «Нет».
— «Чтобы иметь свой угол, семью…»
— «Вы шутите?»
— «Ах, Мариночка, я сам не знаю!»
День прошел в его жалобах на судьбу, в наших утешениях и похвалах, в еде, в литературных новостях. Вечером — впрочем, ночью, — около полночи, — он как-то приумолк, лег на оленьи шкуры и стал неприятным. Мы с Асей, устав, наконец, перестали его занимать и сели — Маврикий Александрович [538], Ася и я в другой угол комнаты. Ася стала рассказывать своими словами Коринну [539], мы безумно хохотали. Потом предложили М<андельшта>му поесть. Он вскочил, как ужаленный. — «Да что же это, наконец! Не могу же я целый день есть! Я с ума схожу! Зачем я сюда приехал! Мне надоело! Я хочу сейчас же ехать! Мне это, наконец, надоело!» Мы с участием слушали, — ошеломленные.
М<аврикий> А<лександрович> предложил ему свою постель, мы с Асей — оставить его одного, но он рвал и метал. — «Хочу сейчас же ехать!» — Выбежал в сад, но испуганный ветром, вернулся. Мы снова занялись друг другом, он снова лег на оленя. В час ночи мы проводили его почти до вокзала. Уезжал он надменный.
Я забыла Вам рассказать, что он до этого странного выпада всё время говорил о своих денежных делах: резко, оскорбленно, почти цинически. Платить вперед Пра за комнату он находил возмутительным и вел себя так, словно все, кому он должен, должны — ему. Неприятно поразила нас его страшная самоуверенность.
— «Подождали — еще подождут. Я не виноват, что у меня всего 100 р<ублей>» — и т.д.
Кроме того, страстно мечтал бросить Коктебель и поступить в монастырь, где собирался сажать картошку.
Сегодня мы с Асей на Арбате видели старуху, лет девяноста, державшую в одной руке — клюку, в другой — огромный голубой эмалированный горшок. Стояла она перед дверью магазина «Скороход» [540]. Все проходящие долго на нее смотрели, она ни на кого.
— Лиленька, Вам нравится?
_____
Всего лучшего, пишите мне пока в Москву. Аля здорова, всё хорошеет. Я недавно видела во сне Петю [541] и узнала во сне это прежнее облако нежности и тоски. Он был в коричневом костюме, худой, я узнала его прелестную улыбку. Лиля, этого человека я могла бы безумно любить! Я знаю, что это — неповторимо.
МЭ
Впервые — Вопросы литературы. 1983. № 11. стр. 209–210 (публ. А. Саакянц). Печ. по НИСП. стр. 217–219.
Датируется по почтовому штемпелю. Письмо в имение Подгорье, ст. Новозаполье.
4-16. С.Я. Эфрону
Александров, 4-го июля 1916 г. [542]
Дорогая, милая Лёва! [543]
Спасибо за два письма, я их получила сразу. Прочтя про мизинец, я завыла и чуть не стошнилась, — вся похолодела и покрылась гусиной кожей, хотя в это время сидела на крыльце, на самом солнце. Lou! Дурак и гадина!
Я рада, что Вы хороши с Ходасевичем [544], его мало кто любит, с людьми он сух, иногда холоден, это не располагает. Но он несчастный и у него прелестные стихи, он хорошо к Вам относится? Лувенька, вчера и сегодня всё время думаю, с большою грустью, о том, как, должно быть, растревожила Вас моя телегр<амма>. Но что мне было делать? Я боялась, что умолчав, как-н<и>б<удь> неожиданно подведу Вас. Душенька ты моя лёвская, в одном я уверена: где бы ты ни очутился, ты недолго там пробудешь [545]. В этом меня поддерживает М<аврикий> А<лександрович>, а он эти дела хорошо знает [546]. Скоро — самое позднее к 1-му августу — его отправляют на фронт. Он страшно озабочен Асиной судьбой, думает и говорит только об Асе, мне его страшно жаль [547].
Lou, не беспокойся обо мне: мне отлично, живу спокойнее нельзя, единственное, что меня мучит это Ваши дела, вернее Ваше самочувствие. Вы такая трогательная, лихорадочная тварь!
Пишу Вам в 12 ночи. В окне большая блестящая белая луна и черные деревья. Гудит поезд. На столе у меня в большой плетенке — клубника, есть ли у Вас в Коктебеле фрукты и кушаете ли? Маврикий только что красил детскую ванну в белый цвет и так перемазался и устал, что не может Вам сейчас писать и шлет пока горячий привет.
Дети спят. Сегодня Аля, ложась, сказала мне: «А когда ты умрешь, я тебе раскопаю и раскрою тебе рот и положу туда конфету. А язык у тебя будет чувствовать? Будет тихонько шевелиться?» и — варварски: «Когда ты умрешь, я сяду тебе на горбушку носа!» И она и Андрюша каждый вечер за Вас молятся, совершенно самостоятельно, без всякого напоминания. Андрюша еще упорно молится «за девочку Ирину» [548] — а брата почему-то зовет: «Михаи́лович», с ударение на и.
Ася приедет, должно быть, в Воскресение.
Милый Лев, спокойной ночи, нежно Вас целую, будьте здоровы, не делайте глупостей с пальцем.
Лев, здесь очень много Сидоровых! [549]
МЭ
Слышу отсюда вытье Дейши! [550]
Впервые — СС-6. стр. 133 (по копии, хранившейся в архиве А. Саакянц), с небольшим сокращением. Печ. полностью по НИСП. стр. 221–222.
5-16. С.Я. Эфрону
Александров, 7-го июля 1916 г.
Обожаемый Лев,
Я была вчера у воинского начальника и вечером дала Вам телеграмму с нарочным, — Бог знает, застанет ли Вас еще мое письмо, поэтому пишу коротко.
4-го дворник ездил в Крутицкие [551], где делопроизводитель сказал ему, что Ваше назначение получено и что Вы должны явиться через 1 ½ часа. Тогда Миша тотчас же послал оставленною мною телегр<амму>. Приехав, я пришла в ужас, позвонила воинскому начальнику, к<отор>ый очень любезно известив меня, каким № и откуда к нему ехать, попросил зайти сегодня же в 4 ч<аса>. Я отправилась. Он беспомощно просил меня поторопить Вас с ответом, он послал Вам запрос 2-го, а 6-го еще не было ответа. Сказал, что запрос о Вас получен из штаба и показал телеграмму (штабную). Все там наизусть знают Ваш адр<ес>, чиновники наперебой декламировали его, причем один произнес: «Контебель», а другой пояснил, что он, действительно, существует и что он сам там был. Все молодые чиновники — вылитые Могилевские [552]. Воинский начальник вызовет Вас сам, я десять раз спрашивала его, не вызвать ли мне Вас. — «Не беспокойтесь, я сам его извещу». Итак, сидите в Коктебеле! Не думаю, что этот
