для знакомого (какое Вам дело?) — и недостаточно — для человека так или иначе вошедшего в мою жизнь.
Да, я в Вашу комнату вошла, а Вы в мою жизнь. — В этом всё. — Я, легкомысленная, оказалась здесь тяжелее Вас, такого веского!
— Знаете, кем бы я бы хотела быть Вам? — Вестовым! Часовым! [728] — Словом, на мальчишеские роли! —
— «Поди туда — не знаю куда,
Принеси то — не знаю что.»
И я бы шла бы и приносила. (— Господи, какая у меня сейчас к Вам нежность!) — Собакой бы еще сумела быть…
А придется мне — и это наверное будет, и мне грустно —
Ну, словом: от призрака (героя какой-нибудь чужой или собственной книги) — от призрака — к подлецу (живому), от подлеца — к призраку…
— О! —
Слушайте внимательно, я говорю Вам, как перед смертью: — Мне мало писать стихи! Мне мало писать пьесы! Мне надо что-нибудь — кого-нибудь (ЛУЧШЕ — ЧТО-НИБУДЬ!) — любить — в каждый час дня и ночи, чтобы всё шло — в одно, чтобы я не успела очнуться, как — смерть.
Чтобы вся жизнь моя была одним днем — трудовым! — после которого спят — каменно.
Поймите меня: ведь всё это мое вечное стремление таскать воду по чужим этажам, помочь какому-н<и>б<удь> дураку тащить узел, не спать, не есть, перебороть (себя и трудность!) — это не просто: избыток играющих сил — клянусь! —
Но не моя вина, что все трудности мне слишком легки — все отречения! — что всё это опять — игра.
Найдите мне тяжесть по мне.
И — чтобы — не тяжесть ради тяжести (как разгребание снега ради мускулов!), а чтобы это кому-н<и>б<удь> было нужно.
Распределите каждый час моей жизни, задавайте мне задачи, как сестры — Золушке:
«Отбери чечевицу от гороха…»
И только — ради Бога! — никаких фей на помощь!
_____
Вы м<ожет> б<ыть> скажете в ответ: «У Вас есть большое дело. Воспитывайте Алю.»
Но что я могу — я, которую саму нужно воспитывать?!
Я служить хочу.
— Вот Вам, дружочек, я — наедине с собой, настоящая. Каждое слово — правда. Ни пени́нки!
МЦ.
Впервые — НЗК-2. стр. 119–121. Печ. по тексту первой публикации.
6-20. H.H. Вышеславцеву
16-го мая 1920 г. {72} — Воскресенье, — Троицын день
День нашего примирения, дружочек.
Жаль, что я в этот день не могу преподнести Вам — новую любовь! (Не готова еще.)
Мириться с Вами я не пойду, хотя книжка Ваша готова — переписана и надписана [729].
— «Милому Н<иколаю> Н<иколаевичу> В<ышеславцеву>, — с большой грустью — от чистого сердца — в чудесный Троицын день.»
Но у Вас сегодня — вернисаж, Вам не до Троицына дня и не до женских стихов.
Брат Володечки [730], Вы сейчас в роли доктора (дай Бог, чтобы не фельдшера!) — и сами этого не подозреваете…
Вы из породы «уважающих женщину», не смотрящих глубже — не подходящих ближе, чем нужно.
С Вами мы наверное будем хорошо дружить, и, если Вы так умны, как надеюсь, мне с Вами не будет скучно.
— Кончаю Коринну [731]. Освальд уже любит Люсиль, к<отор>ая не поднимает глаз даже, когда одна.
Отвлекаюсь:
Г<оспо>жа де Сталь (Корина) не чувствует природы, — всё для нее важнее, чем природа.
Ctesse de Noailles погибает от каждого листочка.
Ctesse de Noailles — здесь — сродни Беттине [732].
Г<оспожа>жа де Сталь — Марии Башкирцевой [733].
Во первых двух — mon âme émotionale {73}.
Во вторых двух — mon âme intellectuelle {74}.
Во мне всё перемешано.
M
Так как она живет страстно — le temps presse {75} — у нее нет времени для описаний.
Моя разница с ней: из неглавного (ибо главное для нее определенно — мир внутренний) — ее больше влечет искусство. Лаокоон [734] напр<имер> больше, чем просто дерево.
Я же к Лаокоону, как вообще к искусству (кроме музыки и стихов) — как к науке руку на́ сердце положа — равнодушна.
Природа на меня действует несравненно сильнее, природа — часть меня, за небо душу отдам.
Поняла: в природу — просто отмечаю — мне дороже то, что наверху: солнце, небо, деревья — tout се qui plane {76}. Чего я не люблю в природе, это подробностей: — tout ce qui grouille {77}, изобилия ее не люблю, землю мало люблю. (Люблю сухую, как камень, чтобы нога, как копыто.)
В природе, должно быть, я люблю ее Романтизм, ее Высокий Лад. Меня не тянет ни к огороду (подробности), ни к сажанию и выращиванию, — я не Мать — вечернее небо (апофеоз, где все мои боги!) меня опьяняет больше, чем запах весенней земли. — Вспаханная земля! — это не сводит меня с ума — непосредственно — мне надо стать другой — другим! — чтобы это полюбить. Это не родилось со мной. Когда я говорю «на ласковой земле», «на землю нежную» [735] я вижу большие, большие деревья и людей под ними.
Это не искусственность — я же не люблю искусства! — это та моя — во всем — особенность, как в выборе людей, книг, платьев.
Вспаханная земля мне ближе Лаокоона, но оба мне — в общем — не нужны.
Вспаханная земля — это Младенчество и Мать умиляюсь, преклоняюсь и прохожу мимо.
Кроме того, я в природе чувствую обиду, — слишком всему и всем в ней не до меня. Я хочу, мне надо, чтобы меня любили.
Поэтому мои 2 тополя перед крыльцом мне, пожалуй, дороже больших лесов, они — волей неволей за 6 лет [736] успели привыкнуть ко мне, отметить меня, кто так часто на рассвете глядел на них с крыльца? — А слово mes Jardins — Prince Ligne {78} [737] заменят мне все сады Северной и другой — Семирамиды! [738]
Впервые — НЗК-2. стр. 156–158 (с указанием точной даты).
7-20. Вяч. И. Иванову
20-го русск<ого> мая 1920 г.
Большой роман — на несколько лет. Vous en parlez à Votre aise, ami.
— Moi qui’n ai demandé à l’universe que quelques pâmoisons {79}.
И — кроме того — разве я верю в эти несколько лет? И — кроме того — если они даже и будут — разве это не несколько лет из моей жизни, и разве женщина может рассматривать время под углом какой бы то ни было задачи?
Иоанна д’Арк [739] могла, но она жила, не писала.
Можно так жить нечаянно — ничего не видя и не слыша, но знать наперед, что несколько лет ничего не будешь видеть и слышать, кроме скрипа пера и листов бумаги, голосов и лиц тобой же выдуманных героев, — нет, лучше повеситься!
Эх, Вячеслав Иванович, Вы немножко забыли, что я не только дочь проф<ессора> Цветаева, сильная к истории, филологии и труду (всё это есть!), не только острый ум, не только дарование, к<отор>ое надо осуществить в большом — в наибольшем — но еще женщина, к<отор>ой каждый встречный может выбить перо из рук, дух из ребер!
Впервые — НЗК-2. стр. 172–173. Печ. по тексту первой публикации.
В НЗК-2 письму предшествует запись Цветаевой о визите к ней Вяч. Иванова и разговоре с ним (стр. 165–172).
19го русск<ого> мая 1920 г., среда
Сейчас у меня три радости: Вячеслав Иванов — Худолеев [740] и НН.
Вячеслав Иванов — Царьград Мысли, Худолеев — моя блаженная Вена (династии Штрауссов!), — НН — моя старая Англия и мой английский home {80}, где нельзя не дозволено! — вести себя плохо.
Сегодня чудесный день. <…> Я целый день спала —
<…>
— …стук в дверь — (парадную) — легчайший.
Снимаю засов (спинка стула, работа М<илио>ти) — Вячеслав! — В черной широкополой шляпе, седые кудри, сюртук, что-то от бескрылой птицы.
— «А вот и я к Вам пришел, Марина Ивановна! К Вам можно? Вы не заняты?»
— «Я страшно счастлива.»
(До задыхания! Единственное, что во мне перебарывает смущение, — это Восторг.)
— «Только у меня очень плохо, такой разгром, всё поломано. Вы не бойтесь, там у меня лучше…»
— «Это мы здесь будем сидеть?»
(Беспомощно и подозрительно озирается: столы, половины диванов, отовсюду ноги и локти стульев и кресел, кувшины, разбитый хрусталь, пыль, темнота…)
— «Нне-ет! Мы ко мне пройдем. Слава Богу, что Вы не видите, иначе бы Вы…»
— «Иначе бы я сказал, что у Вас то же, что у меня. Я ведь тоже ужасно живу, — неуютно, всё поломано, столько людей…»
Входим.
— «А где Ваша дочь?» — «Она с Миррой Бальмонт в д<оме> Соллогуба». — «Во Дворце Искусств?» — «Да.»
— «Как у Вас неуютно: темно, такое маленькое окошечко. Скучно жить?»
— «Нет, всё — только не это.»
— «Но ведь Вам же трудно, денег нет. Вы не служите?»
— «Нет, т.е. я служила 5½ мес. — в Интернациональном К<омите>те. Я была русский стол. Но я никогда больше служить не буду.»
— «Чем же Вы живете? Откуда Вы достаете деньги?» — «А так, — продаю иногда, т.е. мне продают, иногда просто дают, теперь паёк, так, — не знаю. Мы с Алей так мало едим… Мне не очень нужны деньги…»
— «Но вещи же тоже когда-нибудь истощатся?»
— «Да.»
— «Вы беззаботны?»
— «Да.»
— «Но ведь можно взять какую-нибудь другую службу…»
— «Я совсем не хочу служить, — не могу служить. Я могу только писать и делать черную работу — таскать тяжести и т.д. И потом столько радостей: вот Коринна Mme de Staël напр<имер>»…
— «Да, идеальных утешений много. — А Вы одна живете?»
— «С Алей. — Впрочем, здесь наверху еще какие-то люди, очень много, постоянно новые…»
— «И это всё Ваши вещи?»
— «Да, обломки, остатки. Я чувствую, что Вы меня презираете, — только — ради Бога! — я до последней минуты старалась отстоять, — но не могу же я вечно ходить следом и смотреть: крадут или не крадут’? И кроме того я ничего не вижу…»
— «Ах, это Вы о сохранении вещей говорите? Нет, — разве можно уберечь! И при виде такого истинно-философского отношения к жизни, у меня не только не презрение, но — admiration {81}»…
— «Это не философское отношение, это просто инстинкт самосохранения души. — Как я рада, что Вы меня не презираете!»
— «Я тогда сказал глупость — о вакантности — это со мной часто бывает.»
— «Нет, это была не глупость, я просто обиделась, но теперь это прошло, я так счастлива!»
— «Надо что-нибудь для Вас придумать. Почему бы Вам не заняться переводом?»
— «У меня сейчас есть заказ — на Мюссэ, но…»
— «Стихи?»
— «Нет, проза, маленькая комедия, — но…»
— «Надо переводить стихи, и не Мюссэ — м<ожет> б<ыть> это и не так
