любуюсь им, я окончательно верю в него, у этого человека не может быть низкой мысли, ручаюсь за него в любую минуту, всё, что он скажет и сделает будет рыцарски и прекрасно. С ним у меня веселье и веселие, grande camaraderie {86}, с ним я, он со мной — мальчишка, мы с ним очень много — главным образом! — смеемся. С ним бы мне хотелось прожить 93 г. в Париже, мы бы с ним восхитительно взошли на эшафот.
С ним мы — сверстники, только я, как женщина — старше.
Не усмотрите в этом непочтения — этим не грешу — но почитать Б<альмонта> — обижать Б<альмонта>, я, преклоняясь перед его даром, обожаю его. — Чудесное дитя из Сказки Гофмана [742], — да? (Das fremde Kind {87}.)
Отношение, будучи глубоко по сущности, идет, танцуя по поверхности, как солнце плещется по морю.
_____
— Вы. —
С Вами мне хочется вглубь, in die Nacht hinein {88}, вглубь Ночи, вглубь Вас. Это самое точное определение. — Перпендикуляр, опущенный в бесконечность. — Отсюда такое задыхание. Я знаю, что чем глубже — тем лучше, чем темнее — тем светлее, через Ночь — в День, я знаю, что ничего бы не испугалась, пошла бы с Вами — за Вами — в слепую.
Если во мне — минутами это пронзительно чувствую — (по безответственности какой-то!) — воплотилась — Жизнь, в Вас воплотилось Бытие.
— Das Weltall {89}.
(Заметили ли Вы, что нам всегда! всегда! всю жизнь! — приходится выслушивать одно и то же! — теми же словами! — от самых разных встречных и спутников! — И как это слушаешь, чуть улыбаясь, даже слово наперед зная!)
_____
Теперь о другом. Одно меня в Вас сегодня как-то растравительно тронуло: «много страдал — люблю жизнь — но как-то отрешенно»…
Го-спо-ди! — Ведь это — живая я. Потому так всё и встречаю, что уже наперед рассталась. Издалека люблю, à vol d’oiseau {90} люблю, хотя как будто в самой толще жизни.
Когда я с Вами сегодня шла, у меня было чувство, что иду не с Вами, а за Вами, даже не как ученик, а как собака, хорошая, преданная, веселая — и только одно не могущая: уйти.
Много собак за Вами ходило следом, дорогой В<ячеслав> И<ванович>, но — клянусь Богом! — такой веселой, удобной, знающей время и место собаки у Вас еще не было. — Купите собачий билет и везите во Флоренцию! —
Но Вы уедите! уедите! уедите!
Здесь в Москве я спокойна, я всегда могу Вам написать (злоупотреблять не буду, хотя — 3-ья страница! — уже злоупотребляю!) — могу окликнуть Вас на каком-н<и>б<удь> вечере, услышать Ваш старинно-коварно-ласковый голос, — да просто сознание, что по одним арбатским переулкам ходим, — я дом Ваш знаю [743], — значит Вы есть!
А во Флоренции я и мысленно не смогу ходить за Вами следом, я ни одной улицы не знаю, я во Флоренции не была!
Сейчас глубокая ночь, Вы спите. — Кто это был в красном платьице? — Ваш сын? [744] — Он Алин однолеток, о нем мне когда-то восторженно рассказывала мать Макса.
Шлю Вам привет — кладу Вам — по-собачьи — голову в колени. — Не сердитесь! Я не буду Вам надоедать, я Вас слишком люблю.
МЦ.
Впервые — НЗК-2. стр. 178–180. Печ. по тексту первой публикации.
9-20. Вяч. И. Иванову
Письмо к Вячеслову Иванову
(30-го мая ст. ст. 1920 г.)
Дорогой Вячеслав Иванович!
Сейчас уже очень поздно, — нет, уже очень рано! — первые птицы поют.
Мне только что снился сон про Вас: Вы уезжали, Вы наконец получили свободу и уезжали, и обещали мне зайти проститься: — «Только я приду к Вам очень поздно, — нет, очень рано, я всю ночь буду укладываться. Только сами уж стерегите меня на дороге, не пропустите!»
И вот, я решила вовсе не идти домой, ночь тянется, гаснут огни (мы не в Москве, а на каком-то рыбачьем островочке, везде море и сети. — Я поставила перед собой Алю, но Аля засыпает, отношу ее на руках домой, лезу на какие-то скалы. Дом на огромном высоком камне, вокруг пропасть. (А вдруг Аля проснется и спросонья упадет в пропасть, а вдруг во сне выйдет из дому?)
Но все-таки оставляю ее, иду на прежнее место, становлюсь, жду Вас. — И постепенный тихий ужас: а вдруг Вы уже прошли, пока я относила Алю? — «Стерегите меня», — а я ушла, не устерегла, и Вы уедете, я Вас никогда не увижу.
Каменею. — Жду — (Такой простой сон, слезы текут, слизываю.)
И вот — уже сереет, ветер, кусты движутся — и вот из-за скал и камней — Вы. Издалека различаю Вас: черная фигура, волосы на ветру. Не окликаю. Идете медленно, подходите, почти рядом. — «В<ячеслав> И<ванович>!» — Но Вы не останавливаетесь, не слышите, глаза закрыты, дальше идете, раздвигая спящими руками ветки.
Потом — провал во сне — помню себя влезающей на отвесную скалу, не за что ухватиться, Вы наверху, Вы сейчас уйдете, не прошу, чтобы помогли, сами протягиваете руку — улыбку Вашу вижу! — руки не беру, Вы не можете меня втащить, это я Вас стащу. И отпуская руками стену — чтобы руки не взять! — рухаю в пустоту.
И это рухаю еще длится! Проснулась и не прошло!
Потому что Вы уезжаете! — Я вчера видела Б<альмон>тов, виза получена, уезжают [745].
И сон — от этого. Только сон верней, п<отому> ч<то> слезы-то текли — из-за Вас! — сторожила-то я — Вас! — Алю-то бросила в страшном доме — из-за Вас!
— Дружочек! — Это такое горе! — А сегодня надо идти за пайком и радоваться, что получила!
И это растравление: что Вы еще здесь, что еще несколько дней будете здесь, что Вас будут видеть столько людей, — все, кроме меня!
Беру Вашу руку — одну и другую — прижимаю к груди — целую.
И вопрос — просьба — и — заранее! — покорность.
МЦ.
Впервые — НЗК-2. стр. 188–189. Печ. по тексту первой публикации.
10-20. H.H. Вышеславцеву
Москва, 31-го мая ст. ст. 1920 г.
Н<иколай> Н<иколаевич>!
Мне та́к — та́к много нужно сказать Вам, что надо бы сразу — сто рук!
Пишу Вам еще как не-чужому, изо всех сил пытаюсь вырвать Вас у небытия (в себе), я не хочу кончать, не могу кончать, не могу расставаться!
У нас с Вами сейчас дурная полоса, это пройдет, это должно пройти, ибо если бы Вы были действ<ительно> таким, каким Вы сейчас хотите, чтобы я Вас видела (и каким Вас — увы! — начинаю видеть!), я бы никогда к Вам не подошла.
Поймите! — Я еще пытаюсь говорить с Вами по-человечески — по-своему! — добром, я совсем Вам другое письмо писать хотела, я вернулась домой, захлебываясь от негодования — оскорбления — обиды, но с Вами нельзя так, не нужно так, я не хочу забывать Вас другого, к к<ото-р>ому у меня шла душа!
Н<иколай> Н<иколаевич>! Вы неправильно со мной поступили.
Нравится — разонравилась, нужна (по-Вашему: приятна) — неприятна, это я понимаю, это в порядке вещей.
И если бы здесь та́к было — о Господи, мне ли бы это нужно было говорить два раза, — один хотя бы?!
Но ведь отношение здесь шло не на «нравится» и «не нравится» — мало ли кто мне нравился — и больше Вас! а книжек я своих никому не давала [746], в Вас я увидела человека, а с этим своим человеческим я последние годы совсем не знала куда деваться!
Помните начало встречи: Опавшие листья? — С этого началось, на этом — из самых недр, — до самых недр — человеческом — шло.
А как кончилось? — Не знаю — не понимаю — всё время спрашиваю себя: что я сделала? М<ожет> б<ыть> Вы переоценили важность для меня — Ваших рук, Вашего реального присутствия в комнате, (осади назад!) — эх, дружочек, не я ли всю жизнь свою напролет любила — взамен и страстнее существующих! — бывших — небывших — Сущих!
Пишу Вам в полной чистоте своего сердца. Я правдива, это мой единственный смысл. А если это похоже на унижение — Боже мой! — я на целые семь небес выше унижения, я совсем не понимаю, что́ это такое.
Мне так важен человек — душа — тайна этой души, что я ногами себя дам топтать, чтобы только понять — справиться!
Чувство воспитанности, да, я ему следую, — здравый смысл, да, когда партия проиграна (раньше, чем партия проиграна), но я здесь честна и чиста, хочу и буду сражаться до конца, ибо ставка — моя собственная душа!
— И божественная трезвость, к<отор>ая больше, чем здравый смысл, — она-то и учит меня сейчас: не верь тому, что видишь, ибо день сейчас заслоняет Вечность, не слышь того, что слышишь, ибо слово сейчас заслоняет сущность.
Первое зрение во мне острее второго. Я увидела Вас прекрасным.
Поэтому, минуя «унижение» — и — оскорбления — всё забывая, стараясь забыть, хочу только сказать Вам несколько слов об этой злополучной книжечке.
Стихи, написанные человеку. Под сеткой стихотворной формы — живая душа: мой смех, мой крик, мой вздох, то, что во сне снилось, то что сказать хотелось — и не сказалось, — неужели Вы не понимаете?! — живой человек — я. —
Как же мне всё это: улыбку, крик, вздох, протянутые руки — живое!!! — отдавать Вам, к<оторо>му это нужно только как стихи?!
«Я к этой потере отношусь не лирически», а стихи-то все, дар-то весь: Вы — я — Вам — мое — Вас… Как же после этого, зачем же после этого мне Вам их давать? — Если только как рифм<ованные> строки — есть люди, к<отор>ым они более нужны, чем Вам, ибо не я же! — не моей породы поэты — Ваши любимые!
То же самое что: тебе отрубают палец, а другой стоит и смотрит, — зачем? Вы слишком уверены, что стихи — только стихи. Это не так, у меня не так, я, когда пишу, умереть готова! И долго спустя, перечитывая, сердце рвется.
Я пишу п<отому> ч<то> не могу дать этого (души своей!) — иначе. — Вот. —
А давать их — только п<отому> ч<то> обещала — что ж! — мертвая буква закона. Если бы Вы сказали: «Мне они дороги, п<отому> ч<то> мне»…, — «дороги, п<отому> ч<то> Ваши», «дороги п<отому> ч<то> было»…, «дороги, п<отому> ч<то> прошло», — или просто: дороги — о, Господи! как сразу! как обеими руками! —
