не были!
— Странный Вы человек! — Просить меня переписать Вам стихи Д<жалало>вой [747] — привет моей беспутной души ее беспутной шкуре.
Зачем они Вам? — Форма? — Самая обыкновенная: ямб, кажется. Значит, сущность: я. — А то, что Вам написано, Вами вызвано. Вам отдано, — теряя это (даже не зная — что, ибо не читали) Вы не огорчены лирически, а просите у меня книжечку, чтобы дать мне возможность поступить хорошо. — Не нужно меня учить широким жестам, они все у меня в руке.
— Как мне бы хотелось, чтобы Вы меня поняли в этой истории со стихами — с Вами самим!
Как я хотела бы, чтобы Вы в какой-нибудь простой и ясный час Вашей жизни просто и ясно сказали мне, объяснили мне: в чем дело, почему отошли. — Так, чтобы я поняла! — поверила!
Я, доверчивая, достойна правды.
Устала. — Правда как волна бьюсь об скалу (не не-любви, а непонимания!)
И с грустью вижу, насколько я, легковесная, оказалась здесь тяжелее Вас.
МЦ.
— И на фронт уходите [748] и не сказали. —
_____
Так, выбившись из страстной колеи,
— Настанет день — скажу: «Не до любви!»
Но где же на календаре веков
Тот день, когда скажу: «Не до стихов!» [749]
_____
Впервые — НЗК-2. стр. 190–192. Печ. по тексту первой публикации.
11-20. В.К. Звягинцевой и A.C. Ерофееву
<3-го июля 1920> [750]
В четверг будем у Вас: Волькенштейн [751] и я, — может быть, Бебутов [752], если Волькенштейн его поймает, я давно уже его не видала.
Приходили: Аля, моя приемная дочка (милиотиевская старшая [753]) — и я.
МЦ.
Волькенштейн захватит пьесу «Паганини» [754].
Впервые — Швейцер В. стр. 337. СС-6. стр. 155. Печ. по тексту СС-6.
12-20. <В.Д. Милиоти>
Москва, 15-го августа — Успение
Видела Вас. Полушутя спросила, со всеми ли Вы целуетесь. — «Ни с кем». — Гм. — Впрочем, если это даже так — сейчас, это не будет так уже три дня спустя.
Поэтому мне приблизительно всё равно.
Если Вы говорили неправду — жаль. Вы теряете единственный случай за всю Вашу жизнь быть правдивым с женщиной.
(Сейчас в черноте играет унылый солдатский рожок, — думаю о том, что у Вас нет души, есть дух (Пафос), — воображение (творчество) — и сердце (припадки любовности, — вроде малярии!). Но Вам нечем и нечего ответить на такой рожок!) —
Так, повидались, — дитя до ржи и дитя во ржи, — все великолепно, теперь можно сделать передышку. «Завтра приду» — потом — через Эву [755]: «сегодня приду» — сегодня просто не пришли, — три дня, — я уже, кажется начинаю устанавливать, что я нужна Вам через пять дней на шестой.
Ах, дружочек, я предпочитаю разряжать / разгружать {91} души, чем тела!
Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в архиве М. Цветаевой в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. 3).
Адресат установлен предположительно.
13-20. <В.Д. Милиоти>
Москва, 18-го русск<ого> августа 1920 г.
— Только что докурила последнюю папиросу у моего подъезда. Вы не зашли ко мне — и потому-что устали, — и потому-что боялись объяснений? А может быть Вы уже так поверили в мою мужскую сущность, что не предполагаете и возможность объяснений со мной?
А моя мужская сущность, дружочек, не более и не менее как моя женская délicatesse de coeur {92} — и к себе и к другому.
Я раньше другого понимаю, — в этом моя сила.
И, поняв, иду или навстречу или отхожу. Человеку со мной легко, мне с собой — трудно.
Думаю о Вас и ничего не понимаю. Если Вы никого другого не любите, Вы все-таки оторвались от меня. Это ясно. Будем говорить просто: в первые дни — недели — нашего знакомства, Вы бы нашли для меня время, — для себя нашли бы! В том-то и дело, что тогда — для себя, сейчас — для меня. — Для себя всегда хватает — даже в разгар театрального сезона, даже в Советской Москве! — Так? —
— Если Вы никого другого не любите, Вы и меня не любите. — Достоверность. —
Когда любят, хотят быть вместе, рвутся к человеку, скучают без человека, жалко есть яблоко без него.
— Так? —
Так, дружочек. Это Вам подтвердят и Шекспир, и поволжский плотогон, и негр с кольцом в носу, и собака воющая без хозяина, и через тысячу лет так будет.
— Скучно. — В <нрзб> —
Странно звучит, но сейчас В<олькенш>тейн более привязан ко мне, чем Вы, и мне с ним добрее, проще, человечнее.
А все-таки лучше, что Вы не зашли, мне сейчас больно, но спокойно, я одна, поезда воют, Аля спит, нет этой смуты от неведомо-кого в комнате, ибо: Вы для меня утрачены, я Вас совсем не понимаю, собеседник остался, человек исчез.
Вы мне ничего не сказали, мне не надо слов, я давно с Вами рассталась, — тогда в те долгие-долгие вечера (ночи, утра) когда сторожила Вас на подоконнике.
Как я Вас тогда любила и как мне было больно!
— Потом, после встречи с Вами — после того перерыва уже ничто не возобновилось, человек смог без меня, — этого не вытравишь ничем. Я отстранилось, сама смогла без Вас, твердо смогла. — Вы может быть и не понимаете такого отстранения, я не отказала ни в чем? — Я знаю только один отказ — невольный — когда душа отказывается верить — все остальные отказы, в конце концов, мелкие счеты, особенно когда не трудно отказать.
Вся моя линия с Вами (как со всеми) была: бери, раз нравится, — только другие брали вещи, большие и маленькие, Вы взяли всего человека, другие дорожили — раз вещи, Вы человека сочли за вещь и, не ценя вещей, бросили.
Что у меня к Вам осталось? — Волнение от чудесного голоса (Вашего вернейшего сообщника!) — прелесть Ваших движений — очарованность собеседником, — умиления немножко.
И еще — чувство какой-то незаслуженной обиды — хотя — я глупа — в любви всё незаслуженно.
Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в архиве М. Цветаевой в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. 3).
Адресат установлен предположительно.
14-20. <В.Д. Милиоти>
Москва, август 1920 г.
Перебрав сейчас мысленно, чего я хочу (из сущего) — воблы, яблоко, чаю, папирос, — я поняла, что ни первого, ни второго, ни третьего, ни четвертого, — а пятого: а именно — писать Вам.
И вот, — уже пыталась было настроить себя на сонный лад, — сразу ожила, развеселилась, — ночь ведь втрое длиннее дня! — всё успею!
— Я хочу сказать Вам о себе и Вас всю правду. (Простите, что «о себе» на первом месте, но так оно сейчас и есть). — Всю правду. — Это не должно Вас страшить. Во-первых, Вы это письмо получите только после моего отъезда — ответ исключается, — во-вторых: правда, когда человек умен, всегда ценнее вымысла, (а может быть: вымысел в руках умного человека не может не <пропуск слова> правдой. Но я уклоняюсь!)
Дружочек, я ничего не знаю — и я всё знаю.
Вы любите кого-то другого.
Началось это так: после тех двух недель, когда мы с Вами не виделись, у Вас и у меня пропало одно и то же чувство: вечности, неразрывности, невозможности друг без друга.
(Верьте на слово, я права).
Тогда, при встрече, я — отчасти от радости, что Вы со мной, — больше из природной сдержанности во всем для себя тяжелом — тогда я совсем Вам не рассказала, чем были для меня эти две недели: как я сидела ждала, лежала ждала, ходила ждала, как грызла себе сердце на подоконнике и залечивала его у письменного стола. — Милый друг, когда с Вами так будет, Вы вспомните и поймете. —
Думаю, что Вы не поняли легкости моей протянутой руки, — истолковали вообще легкостью — равнодушием.
Классическая сцена ревности больше бы убедила Вас в моей любви. (Простонародное: «не ревнует — не любит».) Ревность. — Не знаю. —
Если ревность — боль оттого, что человек уходит, у меня, конечно, была ревность. Я только не направляю ножа на другого. Поэтому и нет сцены. Но нож все-таки есть.
— Дорогой! — Сейчас, в настоящую минуту, я Вам совсем не нужна. Я ведь знаю Вас, Вы идолопоклонник. Записочки, колечки, «зверски скучал», — Tout va de son Drain {93}, — y Вас для меня нет ни секунды времени, ни мысли, Вы весь поглощены, Вы и себя не помните. Я люблю Ваш Пафос — и — пересиливая себя — говорю Вам: «Лучше так — чем никак!».
Мое письмо Вы получите только через месяц. Не знаю, равняется ли душевный диапазон Вашей героини — диапазону творческому, поэтому не знаю, что́ в Вашем отношении — месяц, не думаю — руку на сердце положа — чтобы таких месяцев набралось — слишком много!
Впрочем, я Вас мало знаю, знаю только с собой, других Вы ведь, кажется, любили — годы?
Но не об этом я хочу говорить. Я хочу только объяснить Вам, что не из забывчивости, не из равнодушия так легко отпустила Вас, — а оттого, что умна — и — хорошо воспитана.
— Видите, когда человек перестает любить меня, (замечаю это всегда раньше, чем он!) — я сразу перестаю верить, что он когда-либо любил меня, просто не помню, всё истолковываю иначе, — откуда же взять даже мысленный упрек, — раз ничего не было?! — Это не неблагодарность, — просто смущенность всего существа.
Эти два месяца с Вами для меня сейчас как сон — не потому что так прекрасны — (хотя они и были прекрасны!) — но потому что я не понимаю как они могли быть. Я справедлива: не преувеличиваю и не приуменьшаю ни Вас, ни себя: Вы стоите меня, а я — Вас, — но — очевидно: коса на камень. Вы еще более жадны на любовь, чем я.
Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в архиве М. Цветаевой в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. З).
Адресат установлен предположительно.
15-20. A.C. Ерофееву
<17-го октября 1920 г.> [756]
Милый Саша!
Ждали Вас с Влад<имиром> Мих<айловичем> [757], ели яблоки, читали. Привет.
МЦ.
Впервые — Швейцер В. стр. 337. СС-6. стр. 155. Печ. по тексту в СС-6.
16-20. М.А. Волошину
Москва 21-го ноября / 4-го дек<абря> 1920 г.
Дорогой Макс!
Послала тебе телеграмму (через Луначарского [758]) и письмо (оказией). И еще писала раньше через грузинских поэтов — до занятия Крыма [759].
Дорогой Макс, умоляю тебя, дай мне знать, — места себе не нахожу, каждый стук в дверь повергает меня в ледяной ужас, — ради Бога!!!
