чего-нибудь, ради какой-нибудь идеи. Но не имея ничего определенного, что бы заполняло всё существо, и быть одиноким — трудно.
На пути столько заманчивых станций, кажется, что только на минутку зайдешь отдохнуть, а там не хватит силы выбраться на настоящую дорогу, махнешь рукой и останешься.
Вот странно, я Вас так мало знаю и говорю с Вами так откровенно, как с немногими. М<ожет> б<ыть> это потому что я пишу вечером? Но начало письма писалось утром, при солнце.
Если Вы думаете, что я ломаюсь, — пожалуйста, напишите.
М<ожет> б<ыть> Вы и сам ломаетесь, а совсем не я. Меня злость разбирает.
Мы едем с Вами в шарабане. Уже стемнело. Звезды. Налево небольшой лесок, кругом всё поле, ровное-ровное, как будущий строй.
Мне жаль, что я не знала Вас маленьким. Какой Вы были? Самолюбивый, с выдержкой, мне кажется. Отчего-то с Сережей нам никогда не удавалось поговорить как следует. Пробовали переписываться прошлым летом и рассорились. Сережа больно взъелся на меня за то, что я была причиной падения (на очень короткий срок) его авторитета в глазах Сони. Кстати, Соня прислала Асе «серьезное» письмо, полное «изречений».
Будем ли мы видеться в Москве?
Ну, пора кончать, да и Вам пора спать. По-прежнему ли Вы спите целыми днями? Весело ли было в Соковнине? Как сошел <так!> концерт?
Написала я Вам, кажется, много лишнего, но горе мое в том, что я всегда пересолю, — не умею остановиться вовремя.
Никогда бы не сказала, что буду писать такие длинные письма «избалованному мальчику».
Как хорошо, что мы не «благородно ретировались» друг перед другом, правда?
Напишите мне хорошенько обо всем.
Всего, всего лучшего.
МЦ.
Впервые — Новый мир. № 6. 1995. стр. 125–129 (публ. О.П. Юркевич). СС-7. стр. 717–723. Печ. по тексту первой публикации.
6-08. П.И. Юркевичу
<Не позднее 31 июля 1908 г., Таруса> [86]
Никакой милости от Вас в виде «протянутой руки» и Ваших посещений я не желаю, и не думала даже рассчитывать на Вас, так что Ваши опасения оказались напрасными.
Помилуйте, рассчитывать на такого интересного молодого человека — да еще в Москве, к<отор>ая переполнена такими хорошенькими барышнями (даже в декадентском вкусе есть), — это мне даже в голову не приходило, а если и приходило — то на очень короткое время и теперь уже не придет, смею Вас в этом уверить.
Извиняюсь за те длинные сердечные излияния, к<оторы>ми утруждала Вас, жалею, что Вы с самого начала нашего знакомства не «указали мне мое место».
Впрочем, винить здесь некого, так как я сама должна была бы его знать.
Очень благодарна Вам за перечисления знаменитостей, населяющих Тульскую губ<ернию>.
Забудьте эпизод нашего знакомства и не берите на себя труд мне отвечать.
М. Цветаева.
Впервые — Новый мир. 1995. № 6. стр. 130–131 (публ. О.П. Юркевич). СС-7. стр. 723. Печ. по тексту первой публикации.
7-08. П.И. Юркевичу
4-го VIII. <19>08 г.
Извиняюсь за последнее письмо. Сознаюсь, что оно было пошло, дрянно и мелко.
Приму во внимание Ваш совет насчет «очарований» и «разочарований». Соглашаюсь с Вами, что слишком люблю красивые слова [87]. Мне было страшно тяжело эти последние дни. Учиться я совсем не могла. Сначала была обида на Вас, а потом возмущение собой. Правда всегда останется правдой, независимо от того, приятна она или нет. Спасибо Вам за неприятную правду последнего письма. Таких резких «правд» я еще никогда ни от кого не слыхала, но, мирясь с резкостью формы, я почти совсем согласна с содержанием.
Только зачем было писать так презрительно? Я сознаю, что попала в глупое и очень некрасивое положение: сама натворила Бог знает что и теперь лезу с извинениями. М<ожет> б<ыть> Вы будете надо мной смеяться, — но я не могу иначе, жить с сознанием совершенной дрянности слишком тяжело. Все же и с Вашей стороны было несколько ошибок.
Вы могли предоставить моей деликатности решение вопроса о «рассчитывании на Вас в Москве», уверяю Вас, что я и без Вашего замечания не стала бы злоупотреблять Вашим терпением.
Вы должны были повнимательнее прочесть мое письмо и понять из него, что мое мнение о Вас как о «charmant jeune homme» {5} и дамск<ом> кав<алере> было до знакомства, а другое после, так что моя логика оказалась вовсе не такой скверной.
Впрочем мои промахи бесконечно больше Ваших, так что не мне Вас упрекать.
Отношусь к Вам как к славному, хорошему товарищу и как товарища прошу прощения за всё. Прежде чем написать это я пережила много скверных минут и долго боролась со своим чертовским самолюбием, к<оторо>му никто до сих пор не наносил таких чувствительных ударов как Вы.
Ваше дело — простить мне или нет.
Не знаю как выразить Вам все мое раскаяние, что обидела такого милого, сердечного человека, как Вы и притом так дрянно, с намеками, чисто по-женски.
Как товарищу протягиваю Вам руку для примирения.
Если ее не примете — не обижусь.
Ваша МЦ.
P.S. Если будете писать — пишите по прежнему адр<есу> {6} прямо мне. Насчет химии и алгебры я ведь шутила, неужели Вы приняли за серьезное? ―
Впервые — Минувшее, 11. 1991. стр. 343–344 (публ. Е.И. Лубянниковой и Л.А. Мнухина). Печ. по СС-6. стр. 23–24.
8-08. П.И. Юркевичу
Таруса, 13-го июля <августа> 1908 г. [88]
Как часто люди расходятся из-за мелочей. Я рада, что мы с Вами снова в мире, мне не хотелось расходиться — с Вами окончательно, потому что Вы — славный. Только и мне трудно будет относиться к Вам доверчиво и откровенно, как раньше. О многом буду молчать, не желая Вас обидеть, о многом — не желая быть обиженной. Я все-таки себе удивляюсь, что первая подошла к Вам. Я очень злопамятная и никогда никому не прощала обиды (не говоря уже об извинении перед лицом меня обидевшим) [89].
Впрочем, все это Вам должно быть надоело, — давайте говорить о другом.
Погода у нас серая, ветер пахнет осенью. Хорошо теперь бродить по лесу одной. Немножко грустно, чего-то жаль.
Учу немного свою химию, много — алгебру, читаю. Прочла «Подросток» Достоевского [90]. Читали ли Вы эту вещь? Напишите — тогда можно будет поговорить о ней. Вещь по-моему глубокая, продуманная.
Приведу Вам несколько выдержек.
_____
«В нашем обществе совсем не ясно, господа. Ведь Вы {7} Бога отрицаете, подвиг отрицаете, какая же косность, глухая, слепая, тупая может заставить меня действовать так, если мне выгоднее иначе. Скажите, что я отвечу чистокровному подлецу на вопрос его, почему он непременно должен быть благородным.
Что мне за дело до того, что будет через тысячу лет с человечеством, если мне за это, по-Вашему (опять, точно я Вам это говорю, хотя и я могла бы сказать нечто подобное, особенно насчет подвига), „ни любви, ни будущей жизни, ни признания за мной подвига не будет? Да черт с ним, с человечеством, и с будущим, я один только раз на свете живу!“»
_____
«У многих сильных людей есть, кажется, натуральная потребность найти кого-нибудь или что-нибудь, чтобы преклониться.
Многие из очень гордых людей любят верить в Бога, особенно несколько презирающие людей. Сильному человеку иногда очень трудно перенести свою силу. Эти люди выбирают Бога, чтоб не преклоняться перед людьми: преклоняться перед Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие, — вернее сказать — горячо желающие верить, но желания они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто выходят разочаровывающиеся».
_____
«Самое простое понимается всегда лишь под конец, когда уже перепробовано все, что мудреней и глупей».
_____
«На свете силы многоразличны, силы воли и хотения в особенности. Есть t° кипения воды и есть t° каления красного железа». — (И здесь химия. О, Господи!)
_____
«Мне вдруг захотелось выкрасть минутку из будущего и попытать, как это я буду ходить и действовать». —
_____
Вам понятно такое ощущение?
«Вообще до сих пор во всю жизнь, во всех мечтах моих о том, как я буду обращаться с людьми — у меня всегда выходит очень умно, чуть же на деле — очень глупо!
Я мигом отвечал откровенному откровенностью и тотчас же начинал любить его. Но все они тотчас меня надували и с насмешкой от меня закрывались».
_____
Не находите ли Вы, что последнее часто верно? Я без всяких намеков. Вы не думайте. Но и Вы, очень Вас прошу, обходитесь без них. Теперь я невольно над каждым словом думаю — не ехидство ли какое.
Теперь, чтобы закончить письмо как следует, спишу Вам одни стихи Евгения Тарасова, к<отор>ые должны Вам напомнить одно настроение в Вашей жизни [91].
— Они лежали здесь, в углу,
В грязи зловонного участка.
Их кровь, густая, словно краска
Застыла лужей на полу.
Их подбирали, не считая.
Их приносили — без числа,
На неподвижные тела
Еще не конченных кидая.
Здесь были руки — без голов.
Здесь были руки — словно плети.
Лежали скомканные дети.
Лежали трупы стариков,
У этих — лица были строги,
У тех — провалы вместо лиц,
Смотрели вверх, глядели ниц,
И были бо́сы чьи-то ноги,
И чья-то грудь была жива,
И чьи-то пальцы шевелились,
И губы гаснущих кривились,
Шепча невнятные слова…
Декабрьский день светил им скупо,
И вот, когда настала ночь —
Живых не стало, были трупы.
И вот лежали там, в углу,
Лежали тесными рядами,
Все — с искаженными чертами
И кровь их стыла на полу.
Да, это посерьезнее будет, чем «намеки» и «упреки». Пишите, я всегда рада Вашим письмам. Всего лучшего.
МЦ.
<Приписки на полях:>
Завидую Вашим частым поездкам, часто вспоминаю об Орловке. Спасибо за пожелание «спокойных дней», мне они не нужны, уж лучше какие ни на есть бурные, чем спокойные. Я шучу.
Числа до 18-го пишите в Тарусу, впрочем, когда я уеду — напишу и дам моск<овский> адр<ес>.
Как же Вы решили насчет университета?
Вы с Сережей чудаки! Сами ложатся спать, а др<угим> желают спокойной ночи. Я получила письмо среди белого дня и спать совсем не хочу.
Письмо даже на ощупь шершавое, попробуйте. А все-таки Вы славный! (Логики в посл<еднем> восклицании нет, ну да!..)
Что милая Норка, Буян, моя симпатия, Утеха и пр<очие>. Мне в настоящую минуту хочется погладить Вас по шерстке, т.е. против.
Написала одни стихи, — настроение и мысли в вагоне 21-го июля, когда я уезжала из Орловки. Прислать? [92] ―
А «больные» вопросы, Вы правы, теперь не следует затрагивать, лучше когда-нибудь потом. Как хорошо, что Вы все так чутко понимаете.
Я Вас очень за это ценю.
Что Соня? Хандрит ли? Какие известия от Сережи? План относительно Евг. Ив. я не оставила, дело за согл<асием> Собко [93].
Впервые — Минувшее, 11. 1991. стр. 340–343 (публ. Е.И. Лубянниковой и Л.А. Мнухина). Печ. по СС-6. стр. 20–23 (с уточнением датировки письма и использованием коммент. к первой публикации).
9-08. П.И. Юркевичу
<Между 18 и 24 августа 1908 г., Москва> [94]
Ну вот я и в Москве. Что-то странно после Тарусы: шум экипажей, фонари, толпа
