— юноша стоек — кости хрустят — губы легки — веселимся, болтаем вздор, говорим о России и все как надо: ему и мне.
Иногда я, уставая от нежности — «Борис! А может быть?»
— «Нет, М<арина> И< вановна>! — Мариночка! — Не надо! — Я так уважаю женщину, — и в частности Вас — Вы квалифициро́ванная женщина — я Вас крепко-крепко полюбил — Вы мне напоминаете мою мамочку — а главное — Вы скоро едете, у Вас такая трудная жизнь — и я хочу, чтобы Вы меня хорошо помнили!»
22-го русск<ого> января 1921 г.
— По ночам переписываем с ним Царь-Девицу. Засыпаю — просыпаюсь — что-то изрекаю спросонья — вновь проваливаюсь в сон. Не дает мне быть собой, веселиться — отвлекаться — приходить в восторг. — «Мариночка! Я здесь, чтобы делать дело — у меня и так уж совесть неспокойна все так медленно идет! — веселиться будете с другими!»
— Ланн! — 18 лет! — Я на 10 лет старше! — Наконец — взрослая — и другой смотрит в глаза! —
Я знаю одно: что та́к меня никто — вот уже 10 лет! — не любил. Не сравниваю — смешно! — поставьте рядом — рассмеетесь! — но то же чувство невинности — почти детства! — доверия — успокоения в чужой душе.
Меня, Ланн, очевидно могут любить только мальчики, безумно любившие мать и потерянные в мире, — это моя примета.
_____
Ланн! — Мне очень тяжело. — Такое глубокое молчание. Ася в обоих письмах ничего о нем не знает, — не видала год. Последние письма были к Максу, в начале осени [831].
— Этого я не люблю, — смешно! — нет, очень люблю; просто и ласково, с благодарностью за молодость — бескорыстность, чистоту. За то, что для него «товарищ» звучит как для С<ережи> — Царь, за то, что он, несмотря на малиновую кровь (благодаря ей!) — погибает. — Этот не будет прятаться. — «И чтобы никто обо мне не жалел!» — почти нагло.
_____
Ла́ннушка (через мягкое L!) — равнодушный собеседник моей души, умный и безумный Ланн! — Пожалейте меня за мою смутную жизнь!
Пишу Егорушку — страстно! — Потом — где-то вдалеке — Самозванец — потом — совсем в облаках — Жанна д’Арк [832].
Живу этим, даже не писанием, — радугой в будущее!
— Ланн, это мое первое письмо к Вам, жду тоже — первого.
Прощайте, мое привидение — видение! — Ланн.
МЦ.
9-го русск<ого> февр<аля> 1921 г.
— Письмо залежалось. — Пишу еще. — Жду письма. Посылаю Коня и Блока [833].
МЦ.
Впервые — Marina Cvetaeva. Studien und materialien. стр. 179–186 (публ. И.В. Кудровой). СС-6. стр. 174–181. Печ. по тексту СС-6.
3-21. Б.А. Бессарабову
31-го русского января 1921 года. <31/1 февраля>
Борюшка!
Вот Вам занятие на дорогу: учитесь читать почерк так же как душу — тогда нам с Вами никогда не расстаться.
Борюшка, такого, как Вы у меня еще никогда не было.
— Помню Ваш первый приход — в упор: — Как мне Вас называть? «Марина, какое хорошее имя, не надо отчества…».
— И мой ответ — и удивленный и одобряющий: — «Зовите как Вам удобней — как Вам приятней».
_____
Борис, мне легко с Вами. Наша последняя встреча — пробный камень. Если бы я могла отойти от Вас — то только сегодня — не знаю, в каком часу утра. Но я не смогла — не отойду — я помню Ваш голос и Ваши слова — Вашу тихую — потом нежность. Над Вами и мной один закон: наши собственные человеческие недра.
Вы добры — и творчески добры: доброта как очарование, доброта — как сила. И поэтому — Борис — умоляю не будьте вьючным животным для Ш<аховс>ких и К (это — я — говорю!!!) — они этого не поймут, для них доброта — выгода и скупость, пошлите их <к> черту — в их родовые поместья — на том свете!
Человек, который может пользоваться Вами — дурак и подлец.
Дурак — ибо от Вас можно взять несравненно больше, чем силу Ваших рук, — то, что я беру: душа! —
Подлец — ибо из добровольного открытого дара делает Вам же невылазный долг.
Думайте о своей душе, Борис, не разменивайтесь на копейки добрых дел недобрым людям, единственное наше дело на земле — Душа.
Я знаю, что Вы широки: Вам ничего не жаль — на всех хватит (знаю, ибо я такая же!). Но мне вчуже обидно: Вам, Боренька, цитирую Царь-Девицу — не ковры расшивать, а дубы корчевать.
_____
Встреча с Вами имеет для меня большое моральное значение: лишнее подтверждение главенства человеческого закона над всеми другими — людскими! — вера в человеческое бескорыстие, в любовь «Не во имя свое — мы одной породы, только я гибче Вашего и во мне больше горечи».
— Нужно же, чтобы первый человечий человек, которого я встретила после С<ергея> был к<оммуни>ст!
О Вашем к<оммуни>зме, Боренька, клянусь Богом — та же история, что с Ш<аховс>кими.
Вам дан величайший дар в руки, — живая душа! — а Вы отдаёте ее в никуда, тысячам, которых Вы не знаете и отдаёте не по вдохновению — выйдя на площадь — или — лбом вперёд — в бой! — а по приказу, по повестке, катясь по наклонной дороге — по расшатанным рельсам — чужих слов и воль!
Я понимаю: идти мимо дому где пожар — и бросаться, я понимаю: идти мимо дому где нет пожара — и зажечь! — но сам — один — на свой страх и совесть — без обязательства завтра и послезавтра — и так до скончания дней — тушить и поджигать.
Борис, Вы творческий человек, Вы должны быть один.
Вы скажете: Вас любят, в Вас верят. Но кого? — Кому? — к<оммуни>сту или человеку в к<оммуни>сте? Ах, Борис, любовь и вера при Вас останутся.
Хочу от Вас самого большого: упорного труда во имя свое (шкуры!) а во имя Его (Духа!). Чтоб он один был над Вами Царь и Бог.
— Хочу от Вас одиночества — роста в молчании — вечных снегов Духа! Милый мой мальчик — (простите за прорывающееся материнство, — но так очаровательно 28-ми лет от роду иметь 24-летнего сына! и такого роста еще! — Горжусь!) — милый Борюшка! — вижу как Вы читаете мое письмо: Ваш ослепительный — отвесом — лоб с крупным бараньим завитком (классический большевистский вихор! — и вихрь!) — и недоуменно — напряженно — сжатые брови.
Вы ничего не понимаете — немножко злитесь — и ничего не слышите вокруг.
Не злитесь! — осилив мой почерк, Вы осилите весь Египет с его иероглифами.
<Приписка для сестры Ольги Бессарабовой:>
«Письмо Марины не дописано и без подписи.
Это письмо очень хорошо проясняет основы наших отношений».
Впервые — Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916–1925 / Вступ. статья, подгот. текста, сост. H.A. Громова, Г.П. Мельник, В.И. Холкина. — М.: Эллис Лак, 2010. стр. 31–33. Печ. по тексту первой публикации.
По одной версии, письмо (неоконченное и без подписи) случайно передала Бессарабову Анастасия Цветаева с книгой, в которую оно было вложено. Борис сообщил об этом Цветаевой, она сказала, что он может оставить письмо у себя и «что оно имеет полную силу». Бессарабов включил его в письмо к Ольге от 4 июня 1921 г.: «С этим письмом я посылаю тебе копию с письма Марины ко мне, но попавшее мне случайно, и она об этом не знает. В книге, которую мне дала читать Ася — свою вещь: „Королевские размышления“, изданные в 1915 году, принадлежащей Марине, с надписью Асе.
В таких случаях, а он один в моей жизни, я не счел возможным не прочесть его. Мой фатализм — оправдание! Копию его я шлю для этого, чтобы ты окончательно убедилась в Марине и ее отношении ко мне с первых наших встреч.
Отдавать его подожду до отъезда и думаю, что она оставит его у меня» (Указ. изд. стр. 666–667).
По другой версии (видимо, ошибочной), о которой пишет Бессарабов в воспоминаниях: «В середине февраля 1921 г. меня включили в инспекцию жел<езно>дор<ожных> войск по IV отделу ЦУПВОСО при Р.В.С.Р. для проверки и инструктажа по полит<ической> ч<асти> ж<елезно>д<орожных> войск, дислоцированных на западе. В дорогу я получил от Марины Цветаевой письмо, помеченное так: „31 русское января 1921 года“».
Подлинник этого письма находился в квартире Дмитрия (Мити) Марченко — самого близкого друга Бессарабова с гимназии (Марченко был секретарем Постышева, в начале войны пошел в ополчение и погиб). Бессарабов был мобилизован. В его отсутствие архив частично погиб (1941–1943 гг.).
Об автографе стихотворения, подаренном Цветаевой, Бессарабов писал Ариадне Эфрон в письме от 31 июля 1966 г.: «Стихотворение „Большевик“ было написано Мариной в книжечке ее стихотворений „Волшебный фонарь“, переплетенной в темно-бордовый переплет, которую она мне подарила со своим автографом — текстом стихотворения „Большевик“. Эту чудесную книжечку кто-то у меня зачитал во время моей тяжелой болезни тропической малярии».
4-21. Е.Л. Ланну
— Письмо четвертое. —
Москва, 2-го февр<аля> 1921 г. Сретение.
Ланн! Ланн! — мой дорогой Ланн!
У меня от Вас три письма, — одно другого хуже. Первое про авансы (якобы мои Вам!), второе — так, петухив вместе с петухивами — и через петухива [834] (для красного словца! — не знаю!) и третье сегодня, безобразное дважды 1) со службы 2) на букву е.
Но, Ланнушка, я ему так обрадовалась! (Вы бы хоть Цветаевой писали через — а?) — особенно, когда поглядела на число: приблизит<ельно> в те же дни я писала Вам то — большое — первое настоящее, к<отор>ое д<о> с их пор лежит и ждет Шиллингера.
Дорогой мой Ланн, освободившись от Вас, думаю о Вас с любовью. Авансы вздор. Это Бог Вам дал большой аванс, с Ним и расплачивайтесь.
Ланн, — посмейтесь мне! — я хочу, чтобы Вы были не только большим поэтом для меня и мне подобных, я хочу — ну, смейтесь же, Ланн! чтобы Вы в одно утро — как Байрон — проснулись знаменитым.
Недавно я у Г<оль>дов (помните, чайный стол, веселый доктор, и Ваши четыре коня Апокалипсиса — вскачь по всем этим головам и чашкам?) — недавно я у Г<оль>дов провела чудесный вечер, одна среди множества угощающихся петухивов — с каменным Паганини [835] — Вами.
Я спрашивала: Ланн? — И Вы отвечали: — Марина!
_____
Беззаботное и себялюбивое существо! Вы пишите мне: пишите! — Да «пишите», п<отому> ч<то> Вам скучно: на службе холодно, а дома все философические книги прочитаны, и вся
