Вы. — Скоро отъезд.
Заработают колёса. Вы будете улыбаться. И я улыбнусь — в ответ. Я не буду плакать. Я привыкла к разлуке. — Всё мое — при мне! И вся я — при Вас!
_____
Дружочек, забудьте все наши нелепые выдумки, мои дурные сны. Ваш на них ответ.
Всё это — ересь. — Я не Вам верна, а себе, — это вернее. И верная себе, верна Вам, — ибо не Вы, не я, — Дух, Б<орис>! — Наш богатырский дых!
_____
Никогда не забуду: темный бульвар, мой рассказ о Егории — скамейка спящая Аля — раскинутые крылья шубы. (Где-то она?! Спаси ее Бог, равно как ее хозяина!)
Спасибо, Вам, сыночек, за — когда-то — кусок мыла, за — когда-то — кусок хлеба, за — всегда! — любовь!
И за бумагу, Борюшка, и за тетрадочки, и зато, как их сшивали, и за то, как переписывали Ц<арь> Девицу, — и за то как будили и не будили меня!
Спасибо за скрипящие шаги у двери, за ежевечернее: Можно? — за мое радостное: Входите.
Я затоплена и растоплена Вашей лаской!
И за ночь с 17-го на 18-е февраля — спасибо, ибо тогда прозвучали слова, к<отор>ые — я до Вас — слышала на земле лишь однажды. Вы — как молотом — выбили из моего железного сердца — искры!
_____
До свидания, крещеный волчек! Мой широкий православный крест над Вами и мое чернокнижное колдовство.
Помните меня! Когда тронется поезд — я буду улыбаться — зна́ю себя! — и Вы будете улыбаться — зна́ю Вас! — И вот: улыбка в улыбку — в последний раз — губы в губы!
И, соединяя все слова в одно: — Борис, спасибо!
Марина.
Впервые — НЗК-2. стр. 255–257.
Печ. по тексту первой публикации. Письмо сохранилось в виде чернового наброска, Борис Бессарабов, вероятно, его не видел, так как везде говорит только об одном письме.
7-21. В Редакцию <«Вестника Театра»>
<Середина февраля 1921 г.>
В ответ на заметку в № 78–79 «В<естника> Т<еатра>» [842] сообщаю, что ни «Гамлета», никакой другой пьесы я не переделываю и переделывать не буду. Все мое отношение к театру РСФСР исчерпывается предложением Мейерхольда перевести пьесу Клоделя «Златоглав» [843], на что я, — с вещью не знакомая, не смогла даже дать утвердительного ответа.
Марина Цветаева [844].
Впервые — Вестник Театра. 1921. № 83/84. 23 февр. стр. 15. СС-6. стр. 197–198. Печ. по тексту СС-6.
8-21. С.Я. Эфрону
<Вторая половина февраля 1921 г.>
— Письмо к С. —
Мой Сереженька! Если от счастья не умирают то — во всяком случае — каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. — Последние вести о Вас, после Э<ренбурга>, от Аси: Ваше письмо к Максу. Потом пустота. Не знаю, с чего начать. — Знаю с чего начать: то чем и кончу: моя любовь к Вам. Письмо через Э<ренбурга> пропало — Бог с ним! я ведь не знала, пишу ли я кому-нибудь. Это было
(В тетради — неокончено)
Впервые — HCT. стр. 41. Печ. по тексту первой публикации.
9-21. С.Я. Эфрону
Москва, 27-го русск<ого> февраля 1921 г.
Мой Сереженька!
Если Вы живы — я спасена.
18-го января было ровно три года, как мы расстались. 5-го мая будет 10 лет, как мы встретились.
Але уже восемь, Сереженька!
— Мне страшно Вам писать, я так давно живу в тупом задеревенелом ужасе, не смея надеяться, что живы — и лбом — руками — грудью отталкиваю то, другое. — Не смею. — Вот все мои мысли о Вас.
Не знаю судьбы и Бога, не знаю, что им нужно от меня, что задумали, поэтому не знаю, что думать о Вас. Я знаю, что у меня есть судьба. — Это страшно. —
Если Богу нужно от меня покорности, — есть, смирения — есть — перед всем и каждым! — но, отнимая Вас у меня, он бы отнял — жизнь, разве ему <не дописано>
А прощать Богу чужую муку — гибель — страдания, — я до этой низости, до этого неслыханного беззакония никогда не дойду. — Другому больно, а я прощаю! Если хочешь поразить меня, рази — меня — в грудь!
Мне трудно Вам писать.
Быт, — всё это такие пустяки! Мне надо знать одно — что Вы живы.
А если Вы живы, я ни о чем не могу говорить: лбом в снег!
Мне трудно Вам писать, но буду, п<отому> ч<то> 1/1 000 000 доля надежды: а вдруг?! Бывают же чудеса! —
Ведь было же 5-ое мая 1911 г. — солнечный день — когда я впервые на скамейке у моря увидела Вас. Вы сидели рядом с Лилей, в белой рубашке. Я, взглянув, обмерла: «— Ну, можно ли быть таким прекрасным? Когда взглянешь на такого — стыдно ходить по земле!»
Это была моя точная мысль, я помню.
— Сереженька, умру ли я завтра или до 70 л<ет> проживу — все равно — я знаю, как знала уже тогда, в первую минуту: — Навек. — Никого другого.
— Я столько людей перевидала, во стольких судьбах перегостила, — нет на земле второго Вас, это для меня роковое.
Да я и не хочу никакого другого, мне от всех брезгливо и холодно, только моя легко взволнов<анная> играющая поверх<ность> радуется людям: голосам, глазам, словам. Всё трогает, ничего не пронзает, я от всего мира заграждена — Вами.
Я просто НЕ МОГУ никого любить!
_____
Если Вы живы — тот кто постарается доставить Вам это письмо — напишет Вам о моей внешней жизни. — Я не могу. — Не до этого и не в этом дело.
Если Вы живы — это такое страшное чудо, что ни одно слово не достойно быть произнесенным, — надо что-то другое.
Но, чтобы Вы не слышали горестной вести из равнод<ушных> уст, — Сереженька, в прошлом году, в Сретенье, умерла Ирина. Болели обе, Алю я смогла спасти, Ирину — нет.
С<ереженька>, если Вы живы, мы встретимся, у нас будет сын. Сделайте как я: НЕ помните.
Не для В<ашего> и не для св<оего> утешения — а как простую правду скажу: И<рина> была очень странным, а м<ожет> б<ыть> вовсе безнадеж<ным> ребенком, — всё время качалась, почти не говорила, — м<ожет> б<ыть> — рахит, может быть — вырождение, — не знаю. Конечно, не будь Революции —
_____
Но — не будь Революции —
Не принимайте моего отношения за бессердечие. Это — просто — возможность жить. Я одеревенела, стараюсь одеревенеть. Но — самое ужасное — сны. Когда я вижу ее во сне — кудр<явую> голову и обхмызганное длинное платье — о, тогда, Сереженька, — нет утешения, кроме смерти.
Но мысль: а вдруг С<ережа> жив? И — как ударом крыла — ввысь!
Вы и Аля — и еще Ася — вот всё, что у меня за душою.
Если Вы живы. Вы скоро будете читать мои стихи, из них многое поймете. О, Господи, знать, что Вы прочтете эту книгу. — что бы я дала за это! Жизнь? — Но это такой пустяк. — На колесе бы смеялась!
Эта книга для меня священная, это то, чем я жила, дышала и держалась все эти годы. — Это НЕ КНИГА. —
Не пишу Вам подробно о смерти Ирины. Это была СТРАШНАЯ зима… То, что Аля уцелела — чудо. Я вырывала ее у смерти, а я была совершенно безоружна!
Не горюйте об Ирине, Вы ее совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось, не вините в бессердечии, я просто не хочу Вашей боли, — всю беру на себя!
У нас будет сын, я знаю, что это будет, — чудесный героический сын, ибо мы оба герои. О, как я выросла, Сереженька, и как я сейчас достойна Вас!
Але 8 л<ет>. Невысокая, узкоплечая, худая. Вы — но в светлом. Похожа на мальчика. — Психея. — Господи, как нужна Ваша родств<енная> порода!
Вы во многом бы ее поняли лучше, точнее меня.
Смесь лорда Ф<аунтлероя> [845] и маленького Домби [846] — похожа на Глеба [847] — мечтательность наследника и ед<инственного> сына. Кротка до безвольности — с этим упорно и неудачно борюсь — людей любит мало, слишком зорко видит, — зорче меня! А так как настоящих мало — мало и любит. Плам<енно> любит природу, стихи, зверей, героев, всё невинное и вечное. — Поражает всех, сама к мнению других равнодушна. — Ее не захвалишь! — Пишет странные и прекр<асные> стихи.
Вас помнит и любит страстно, все Ваши повадки и привычки, и как Вы читали книгу про дюйм, и потихоньку от меня курили, и качали ее на качалке под завывание: Бу-уря! — и как с Б<орисом> [848] ели розовое сладкое, и с Г<ольце>вым [849] топили камин, и как зажиг<али> елку всё помнит.
Сереженька! — ради нее — надо, чтобы Вы были живы!
Пишу Вам в глубокий час ночи, после трудного трудового дня, весь день переписывала книгу, — для Вас, Сереженька! Вся она — письмо к Вам.
Вот уже три дня, как не разгибаю спины. — Последнее, что я знаю о Вас: от Аси, что в начале мая были письма к М<аксу>. Дальше темь…
— Ну —
— Сереженька! — Если Вы живы буду жить во что бы то ни стало, а если Вас нет — лучше бы я никогда не родилась!
Не пишу: целую, я вся уже в Вас — так, что у меня уже нет ни глаз, ни губ, ни рук, — ничего, кроме дыхания и биения сердца.
Марина.
Впервые — НИСП. стр. 282–284. Печ. по тексту первой публикации.
По-видимому, это письмо увез за границу И.Г. Эренбург, уехавший в Ригу 21 (22?) марта 1921 г. Поиски С.Я. Эфрона он смог предпринять лишь в июне 1921 г., и 14 июля 1921 г. Цветаева получила письмо от мужа.
С. Эфрон, находившийся в это время в Константинополе, в ответ написал письма жене и дочери (НИСП. стр. 286–289).
С.Я. Эфрон — М.И. Цветаевой
<28 июня 1921 г>
Сегодня я получил письмо от Ильи Г<ригорьевича> <Эренбурга>, что Вы живы и здоровы. Прочитав письмо, я пробродил весь день по городу, обезумев от радости. — До этого я имел об Вас кое-какие вести от К<онстантина> Д<митриевича> <Бальмонта>, но вести эти относились к осени, а минувшая зима была такой трудной.
Что мне писать Вам? С чего начать? Нужно сказать много, а я разучился не только писать, но и говорить. Я живу верой в нашу встречу. Без Вас для меня не будет жизни, живите! Я ничего не буду от Вас требовать — мне ничего и не нужно, кроме того, чтобы Вы были живы. Остальное