— я это твердо знаю — будет. Об этом и говорить не нужно, п<отому> ч<то> я знаю — всё что чувствую я не можете не чувствовать Вы.
Наша встреча с Вами была величайшим чудом, и еще большим чудом будет наша встреча грядущая. Когда я о ней думаю — сердце замирает страшно — ведь большей радости и быть не может, чем та, что нас ждет. Но я суеверен — не буду говорить об этом. Все годы нашей разлуки — каждый день, каждый час — Вы были со мной, во мне. Но и это Вы, конечно, должны знать.
Радость моя, за все это время ничего более страшного (а мне много страшного пришлось видеть) {109}, чем постоянная тревога за Вас, я не испытал. Теперь будет гораздо легче — в марте Вы были живы.
— О себе писать трудно. Все годы, что мы не с Вами — прожил, как во сне. Жизнь моя делится на две части — на «до» и «после». «До» — явь, «после» — жуткий сон, хочешь проснуться и нельзя. Но я знаю — явь вернется.
Для Вас я веду дневник (большую и самую дорогую часть дневника у меня украли с вещами) — Вы будете всё знать, а пока знайте, что я жив, что я все свои силы приложу, чтобы остаться живым и знаю, что буду жив. Только сберегите Вы себя и Алю.
— Перечитайте Пьера Лоти. В последнее время он стал мне особенно понятен. Вы поймете — почему.
Меня ждет Ваше письмо — И<лья> Г<ригорьевич> не хотел мне его пересылать, не получив моего точного адреса. Буду ожидать его с трепетом. Последнее письмо от Вас имел два года тому назад. После этого — ничего.
— Спишитесь с Максом. Он всё обо мне знает. (Идут зачеркнутые слова: я же — или я не — знал, что Вам — последнего не разбираю.) — Сейчас комната, в которой я живу полна народу. Шумят и громко разговаривают и потому писать невозможно. Как только получу ответ от И<льи> Г<ригорьевича> с Вашим письмом — напишу подробно и много. Хочу отправить это письмо сейчас же, чтобы Вы поскорее получили его. Кроме того, даю еще о себе знать другим путем. И<лья> Г<ригорьевич> пишет, что Вы живете все там же. Мне приятно, что я могу себе представить окружающую Вас обстановку.
— Что мне Вам написать о своей жизни? Живу изо дня в день. Каждый день отвоевывается, каждый день приближает нашу встречу. Последнее дает мне бодрость и силу. А так — все вокруг очень плохо и безнадежно. Но об этом всем расскажу при свидании.
Очень мешают люди меня окружающие. Близких нет совсем. Большим для меня отдыхом были мои наезды к Максу. С Пра и с ним за эти годы я совсем сроднился и вот с кем я у него встречался. (Эти слова зачеркнуты, разобрала.)
— Надеюсь, что И<лья> Г<ригорьевич> вышлет мне Ваши новые стихи. Он пишет, что Вы много работаете, а я ничего из Ваших последних стихов не знаю. Простите, радость моя, за смятенность письма. Вокруг невероятный галдеж. Сейчас бегу на почту.
Берегите себя, заклинаю Вас. Вы и Аля — последнее и самое дорогое, что у меня есть. Храни Вас Бог.
Ваш С.
С.Я. Эфрон — A.C. Эфрон
28 июня 1921 г.
Родная моя девочка!
Я получил письмо от И<льи> Г<ригорьевича>. — Он пишет, что видел тебя и передал мне те слова, что ты просила сказать мне от твоего имени. Спасибо, радость моя — вся любовь и все мысли мои с тобою и с мамой. Я верю — мы скоро увидимся и снова заживем вместе, с тем, чтобы никогда больше не расставаться.
За все время, как мы с тобой не виделись — я получил от тебя два письма. — одно из них с карточкой. Эти письма и карточка всюду ездят со мною. Попроси маму, если это не особенно трудно — сняться с тобою вместе и переслать мне фотографию. Я тебя оставил совсем маленькой и мне бы очень хотелось видеть какой ты стала.
Береги себя и маму.
Напишу тебе гораздо больше в следующем письме, а это тороплюсь отправить скорее на почту, чтобы оно пошло сегодня же. Благословляю и целую тебя крепко.
10-21. С.М. Волконскому
<Март 1921?>
Дорогой Сергей Михайлович!
Вот то́, что мне удалось узнать в Лавке Писателей [850]. Издатель из Риги еще не приехал. Редакц<ионный> Комитет состоит из Бердяева, Зайцева и Осоргина. Первого Вы знаете, второй и третий — люди безупречные и достаточно-культурные. Я говорила им о Фижмах [851]. Тон приблизительно был таков: «Эх, господа, господа, вы вот снабжаете заграницу Новиковым и К0 (NB! К0 — они), а знаете ли Вы такую замечательную вещь „Фижмы“» — и т.д. Немножко рассказала. Спросили о длине вещи, я сказала печатный лист. (Та́к?) Не набралось бы несколько таких рассказов? — Пока один. — Тогда можно поместить в альманахе [852]. Но хорошо бы иметь на руках вещь. —
И вот, дорогой С ергей М<ихайлович>, просьба: если Вам не жалко отдавать Фижмы в альманах (мне — жалко!) не могли бы Вы их держать наготове, чтобы к приезду рижского издателя представить в Редакц<ионный> Комитет? (Не решаюсь предложить Вам свои услуги по переписке, — сама и всегда страшусь выпус<кать?> вещь из рук — хотя бы в самые любящие.)
Об этом его приезде буду знать, предупрежду Вас. А другие Ваши книги цельные? Переписаны ли они? Но — когда начинаешь думать — всё жалко!
Посылаю Вам прежних-времен чаю: противоядие от советских полезных напитков. Если у Вас уже есть, пусть будет еще. Все вечера читаю Художественные отклики, и уже с утра — жду вечера.
МЦ.
Впервые — НСТ. стр. 13. Печ. по тексту первой публикации.
11-21. М.А. Волошину
Москва, 14-го русск<ого> марта 1921 г.
Дорогой Макс!
Только сегодня получила твое письмо, где ты мне пишешь о Соне. В настоящую минуту она уже должна быть на воле [853], ибо еще вчера (знала раньше из Асиных писем) Б.К. 3<айц>ев [854] был у К<аме>нева [855] и тот обещал телеграфировать. Речь была также об А<делаиде> К<азимировне> [856]. — Дело верное, Б<орис> К<онстантинович> поручился.
Обо мне ты уже наверное знаешь от Аси [857], повторяю вкратце: бешено пишу, это моя жизнь. За эти годы, кроме нескольких книг стихов, пьесы: «Червонный Валет» (из жизни карт), «Метель» (новогодняя харчевня в Богемии, 1830 г. — случайные), «Приключение» (Казанова и Генриэтта), «Фортуна» (Лозэн-младший и все женщины). «Конец Казановы» (Казанова 73 лет и дворня, Казанова 73 л<ет> — и знать, Казанова 73 лет — и девочка 13 л<ет>. Последняя ночь Казановы и столетия). — Две поэмы: Царь-Девица — огромная — вся сказочная Русь и вся русская я, «На Красном коне» (Всадник, конь красный как на иконах) и теперь «Егорушка» — русский Егорий Храбрый, крестьянский сын, моя последняя страсть. — Вся довременная Русь. — Эпопея.
Это моя главная жизнь. О людях — при встрече. Много низости. С<ережа> в моей жизни — как сон.
О тех, судьбы которых могут быть тебе дороги: А. Белый за́ городом, беспомощен, пишет, когда попадает в Москву, не знает с чего начать, вдохновенен, затеял огромную вещь — автобиографию — пока пишет детство [858]. — Изумительно. — Слышала отрывки в Союзе Писателей. — Я познакомила с ним Ланна. Это было как паломничество, в тихий снежный день — куда-то в поля.
Из поэтов, кажется, не считая уехавшего Б<альмон>та [859], не служили только мы с ним. (Еще П<астер>нак.) Есть у нас лавка писателей: Б<ердяе>в, Ос<ор>гин, Гр<иф>цов, Дж<ивеле>гов [860], — всех дешевле продают, сочувственны, человечны. Сейчас в Москве миллиард поэтов, каждый день новое течение, последнее: ничевоки.
Читаю в кафэ, из поэтов особенно ни с кем не дружу, любила только Б<альмон>та и Вячеслава [861], оба уехали, эта Москва для меня осиротела. Ф. С<оло>губ в П<етербур>ге не служит, сильно бедствует [862], гордец. Видела его раз на эстраде — великолепен. Б<рю>сов — гад, существо продажное (уж и покупать перестали, — д<олжно> б<ыть> дешево просит!) и жалкое, всюду лезет, все издеваются. У него и Адалис [863] был ребенок, умер.
Сейчас в Москве М<андельшта>м, ко мне не идет, пишет, говорят, прекрасные стихи. На днях уехал за границу Э<ренбур>г, мы с ним дружили, он был добр ко мне, хотя в нем мало любви. Прощаю ему всё за то, что его никто не любит. Скоро уезжают 3<ай>цевы. Какой она изумительный человек! [864] Только сейчас я ее увидела во весь рост.
— Москва пайковая, деловая, бытовая, заборы сняты, грязная, купола в Кремле черные, на них вороны, все ходят в защитном, на каждом шагу клуб — студия, — театр и танец пожирают всё. — Но — свободно, — можно жить, ничего не зная, если только не замечать бытовых бед.
Я, Макс, уже ничего больше не люблю, ни-че-го, кроме содержания человеческой грудной клетки. О С<ереже> думаю всечасно, любила многих, никого не любила.
Нежно целую тебя и Пра. Лиля и Вера в Москве, служат, здоровы, я с ними давно разошлась из-за их нечеловеческого отношения к детям, — дали Ирине умереть с голоду в приюте под предлогом ненависти ко мне. Это — достоверность. Слишком много свидетелей.
Ася Ж<уков>ская вышла замуж за еврея-доктора [865]. С Ф<ельдштей>нами не вижусь, были в прошлом году в большой передряге.
Милый Макс, буду бесконечно рада, если напишешь мне через <пропуск в рукописи>, тогда очень скоро получу письмо.
Передай Пра, что я ее помню и люблю и мечтаю о встрече с ней — Такой второй Пра нету!
М.
— Сейчас в М<оскве> Бялик [866] — Еврейский театр «Габима» [867], реж<иссер> — Станиславский. Играют на древнееврейском.
<На полях и пустых местах:>
Дружу еще со С<тепу>ном [868] и В<олкон>ским. Ст<еп>ун за городом, пишет роман, В<олкон>ский бедствует и пишет замечательную книгу: «Воспоминания», другая Д<екабрис>ты уже готова [869].
Нежно-нежно поцелуй за меня А<делаиду> К<азимировну> и Е<вгению> К<азимировну> [870].
Только что узнала, что Вера Э<фрон> через месяц ожидает ребенка [871]. Эва с детьми за границей [872].
Посылаю тебе 10 экз<емпляров> Репина [873] — м<ожет> б<ыть> понадобятся?
Впервые полностью — Поэт и время. стр. 92–94. Ранее частично — в кн.: Саакянц А. стр. 278. СС-6. стр. 63–64. Печ. по НИСП. стр. 284–286.
12-21. М.И. Кузнецовой
16-го русск<ого> марта 1921 г. — Москва
Дорогая Мария Ивановна!
Помню и люблю Вас. О Борисе горевала и горюю, смерти его не верю и ее не принимаю, — приходится верить в бессмертие души! [874]
Приветствую и люблю Вашу дочку [875], — дай Бог ей счастья! — Пришлите, если сможете, два
