б<ыть> сознание) усиливается. Резко. Непереносимо. И — озарение: что-то горит! И — уже откровение: кастрюля горит, сама, одна!
Вбегаю в столовую (как прежде называлось, ныне — лесопильня и каменоломня, а в общем пещера). У печки, на обломке, мой кашевар.
— Что́ это? — Мечтательный взмах палестинских глаз. — «Я не знаю». — Да ведь — каша горит! Всё дно сгорело! Да ведь каши-то уж никакой и нет, всё сгорело, всё, всё! — Я не знаю: я мешал. — А воды не подливали? — «Нет. Вы не сказали. Вы сказали: мешайте. Я мешал». В руке — обломок, верней остаток ложки, сгоревшей вместе с кашей и кастрюлей — у него в руке.
_____
СИДЕЛ И МЕШАЛ.
_____
О том же М<индли>не (феодосийский семнадцатилетний женатый поэт). В<олькенш>тейн с еще кем-то, проходя ко мне: — Всё как следует. И дежурный варит кашу.
(Он-то — «дежурный» — в другом смысле, а я — как солдат, деньщик.)
_____
Пишу урывками — как награда. Стихи — роскошь. Вечное чувство, что не вправе. И — вопреки всему — благодаря всему — веселье, только не совсем такое простое — как кажется.
_____
Посылаю Вам шаль.
— Аля, послать Ахматовой? — Конечно, Марина! Вы породы шально́й, а не ша́льной. — Дорогая моя ша́льная порода, носите, если понравится [935]. Я для Вас не только шаль — шкуру с плеч сдеру!
Целую нежно. Пишите
МЦ
17-го р<усского> авг<уста> 1921 г.
Впервые — HCT. стр. 51–54. Печ. по тексту первой публикации.
Переписывая письмо в тетрадь, Цветаева сделала приписку: «(Эгоцентризм письма, происходящий не от эгоизма, а от бесплотности отношений: Блока видела три раза — издали — Ахматову — никогда. Переписка с тенями. — 1932 г. И даже не переписка, ибо пишу одна.)»
24-21. A.A. Ахматовой
31-го русского августа 1921 г.
Дорогая Анна Андреевна! Все эти дни о Вас ходили мрачные слухи, с каждым часом упорнее и неопровержимей [936]. Пишу Вам об этом, потому что знаю, что до Вас все равно дойдет — хочу, чтобы по крайней мере дошло верно. Скажу Вам, что единственным — с моего ведома — Вашим другом (друг — действие!) — среди поэтов оказался Маяковский, с видом убитого быка бродивший по картонажу «Кафе Поэтов» [937].
Убитый горем — у него, правда, был такой вид. Он же и дал через знакомых телеграмму с запросом о Вас, и ему я обязана второй нестерпимейшей радостью своей жизни (первая — весть о Сереже [938], о котором я ничего не знала два года). Об остальных (поэтах) не буду рассказывать — не потому, что это бы Вас огорчило: кто они, чтобы это могло Вас огорчить? — просто не хочется тупить пера.
Эти дни я — в надежде узнать о Вас — провела в кафе поэтов — что́ за уроды! что́ за убожества! что́ за ублюдки! Тут всё: и гомункулусы, и автоматы, и ржущие кони, и ялтинские проводники с накрашенными губами.
Вчера было состязание: лавр — титул соревнователя в действительные члены Союза. Общих два русла: Надсон и Маяковский. Отказались бы и Надсон и Маяковский. Тут были и розы, и слезы, и пианисты, играющие в четыре ноги по клавишам мостовой… и монотонный тон кукушки (так начинается один стих!), и поэма о японской девушке, которую я любил (тема Бальмонта, исполнение Северянина) —
Это было у моря,
Где цветут анемоны…
Где встречается редко
Городской экипаж… [939]
Но самое нестерпимое и безнадежное было то́, что больше всего ржавшие и гикавшие — сами такие же, — со вчерашнего состязания.
Вся разница, что они уже поняли немодность Северянина, заменили его (худшим!) Шершеневичем [940].
На эстраде — Бобров, Аксенов, Арго, Грузинов [941]. Поэты.
_____
И — просто шантанные номера…
_____
Я, на блокноте, Аксенову: «Господин Аксенов, ради Бога, — достоверность об Ахматовой». (Был слух, что он видел Маяковского.) «Боюсь, что не досижу до конца состязания».
И учащенный кивок Аксенова. Значит — жива.
_____
Дорогая Анна Андреевна, чтобы понять этот мой вчерашний вечер, этот аксеновский — мне — кивок, нужно было бы знать три моих предыдущих дня — несказа́нных. Страшный сон: хочу проснуться — и не могу. Я ко всем подходила в упор, вымаливала Вашу жизнь. Еще бы немножко — я бы словами сказала: «Господа, сделайте так, чтобы Ахматова была жива!»… Утешила меня Аля: «Марина! У нее же — сын!»
_____
Вчера после окончания вечера просила у Боброва командировку: к Ахматовой. Вокруг смеются. «Господа! Я вам десять вечеров подряд буду читать бесплатно — и у меня всегда полный зал!»
Эти три дня (без Вас) для меня Петербурга уже не существовало, — да что Петербурга… Вчерашний вечер — чудо: «Стала облаком в славе лучей» [942].
На днях буду читать о Вас [943] — в первый раз в жизни: питаю отвращение к докладам, но не могу уступить этой чести другому! Впрочем, всё, что я имею сказать, — осанна!
Кончаю — как Аля кончает письма к отцу:
Целую и низко кланяюсь.
МЦ.
Впервые — Новый мир. 1969. № 4. стр. 189–191. СС-6. стр. 201–203. Печ. по СС-6.
25-21. Е.О. Волошиной
Москва, 10-го р<усского> сентября 1921 г.
Дорогая моя Пра!
Аля спит и видит Вас во сне. Ваше письмо перечитываем без конца и каждому ребенку в пустыре, в котором она гуляет, в случае ссоры победоносно бросает в лицо: «Ты хотя меня и бьешь, а зато у меня крестная мать, которую воспитывал Шамиль!» [944] — «Какой Шамиль?» — «А такой: кавказский царь, на самой высокой горе жил. — Орел!»
Как мне бесконечно жаль, дорогая Пра, что Вы сейчас не с нами! Вы бы уже одним видом поддерживали в Але геройский дух, который я вдуваю в нее всей силой вздоха и души.
Пишите нам! Надеюсь, что это письмо Э.Л. Миндлин Вам передаст собственноручно, он много Вам о нас расскажет [945]. С<ережа> жив, далеко. Целую Вас нежно, люблю.
Марина
Впервые — СС-6. стр. 82. Печ. по тексту первой публикации.
26-21. Е.Л. Ланну
Москва, 10-го р<усского> сент<ября> 1921 г.
Дорогой Ланн!
Направляю к Вам Эмилия Львовича Миндлина, он был мой гость в течение месяца, мы с ним дружили [946], он мне во многом помогал, будьте милы — приютите его, если понадобится. — Сейчас ведь круговая порука. Ланн!
Живу мечтой и надеждой на встречу с Сережей. Эмилий Львович Вам обо всем расскажет.
Тороплюсь. — Сейчас Аля бешено играет на шарманке: новый обряд проводов.
Вспоминаю Вас с благодарностью (хотела было написать: с нежностью. — Благодарность точнее!)
Ася живет очень трудно и благородно. Мы обе — Ваши друзья навсегда.
Марина.
— Аля целует. —
Впервые — Marina Cvetaeva. Studien und materialien. стр. 188 (публ. И.В. Кудровой). СС-6. стр. 183. Печ. тексту СС-6.
27-21. И.Г. Эренбургу
Москва, 21-го русск<ого> Октября 1921 г.
Мой дорогой Илья Григорьевич!
Передо мной Ваши два письма: от 5-го сентября и от 20-го Октября. Получила их сегодня у Изабеллы Григорьевны [947]. Там больной мальчик [948], уныние и безумный беспорядок: немножко лучше, чем у меня!
Если Вам хочется их видеть, зовите сильнее: впечатление подавленной воли.
Писала Вам недавно (письмо С<ереже> помечено двенадцатым №), дела мои, кажется (суеверна!) хороши [949], но сегодня я от Ю<ргиса> К<азимировича> [950] узнала, что до Риги [951] — с ожиданием там визы включительно — нужно 10 миллионов. Для меня это все равно что: везите с собой Храм Христа Спасителя. — Продав С<ережи>ну шубу (моя ничего не стоит), старинную люстру, красное дерево и 2 книги (сборничек «Версты» и «Феникс» (Конец Казановы) — с трудом наскребу 4 миллиона, — да и то навряд ли: в моих руках и золото — жесть, и мука — опилки. Вы должны меня понять правильно: не голода, не холода, не <…> я боюсь, — а зависимости. Чует мое сердце, что там на Западе люди жестче. Здесь рваная обувь — беда или доблесть, там — позор. (Вспоминаю, кстати, один Алин стих, написанный в 1919 г.:
Не стыдись, страна Россия!
Ангелы всегда босые…
Сапоги сам Черт унес.
Нынче страшен, кто не бос! [952]
Примут за нищую и погонят обратно. — Тогда я удавлюсь.
— Но поехать я все-таки поеду, хоть бы у меня денег хватило ровно на билет.
Документы свои я, очевидно, получу скоро. К<оммуни>ст, к<отор>ый снимал у меня комнату (самую ужасную — проходную — из принципа!) [953] уехал и не возвращается. Увез мой миллион и одиннадцать чужих. Был мне очень предан, но когда нужно было колоть дрова, у него каждый раз болел живот. У меня было впечатление, что я совершенно нечаянно вышла замуж за дворника: на каждое мое слово отвечал: «ничего подобного» и заезжал рукой в лицо. Я все терпела, потому что все надеялась, что увезет: увез только деньги. — Ваших я не трогала, оставляю их на последнюю крайность!
Аля сопутствует меня {128} повсюду и утешает меня юмористическими наблюдениями. Это мой единственный советчик.
_____
Если уеду, не имея ни одного адр<еса>, пойду в Риге к Вашему знакомому, на к<оторо>го раньше отправляла письма, у меня есть несколько золотых вещей, может быть поможет продать.
В доме холодно, дымно — и мертво, потому что уже не живешь. Вещи враждебны. Все это, с первой минуты моего решения, похоже на сон, крышка которого — потолок.
Единственная радость — стихи. Пишу как пьют, — и не вино, а воду. Тогда я счастливая, уверенная <…>
Стихи о каторге Вами у меня предвосхищены, это до того моё [954] <…>
Вот Вам в ответ стих, написанный, кажется, в марте, и не об этом, — но об этом:
На што мне облака и степи
И вся подсолнечная ширь!
Я — раб, свои взлюбивший цепи,
Благословляющий Сибирь!
Эй вы, обратные по трахту!
Поклон великим городам.
Свою застеночную шахту
За всю свободу не продам!
Поклон, престольная Москва!
Поклон, мои дела мирские!
Я сын, не помнящий родства.
Не встанет любоваться рожью
Заворожил от света Божья
Просьба: не пишите С<ереже>, что мне так трудно, и поддерживайте в нем уверенность, что мы приедем. Вам я пишу, потому что мне некому все это сказать и потому что я знаю, что для Вас это только иллюстрация к револ<юционному> быту Москвы 1921 года.
На Арбате 54 гастр(ономических) магазина, — считали: Аля справа, я слева.
Спасибо за все. — Целую.
М.
Письмо за № 12 отослано по старому адр<есу>:
Chaussée de Waterloo 1385 (?)
Теперь буду писать часто. Там я писала о «Лике Войны» [955] — Прекрасная книга.
Впервые — Звезда. 1992.№ 10. стр. 16–19 (публ. Е.И. Лубянниковой). СС-6. стр. 211–213. Печ. по СС-6.
28-21. М.А. Волошину
Москва, 7-го р<усского> ноября 1921 г.
Мой дорогой Макс!
— Оказия в Крым! — Сразу всполошилась, бросила все дела, пишу.
Во-первых — долг благодарности и дань восторга — низкий поклон тебе за С<ережу> [956]. — 18-го января 1922 г. (через
