К<азимирович> задержится, если между 3-ьим и 7-ым дипл<оматический> вагон не пойдет — придется возобновлять визу ЧК, а это грозит месячным ожиданием. Кроме того, <конец письма утерян>
Впервые — Звезда. 1992. № 10. стр. 16–19 (публ. Е.И. Лубянниковой). СС-6. стр. 213–214. Печ. по СС-6.
3-22. И.Г. Эренбургу
Заложенное в тетрадку начало письма к Э<ренбур>гу:
Москва, 1-го нов<ого> марта 1922 г.
Мой дорогой!
Сегодня у меня блаженный день: никуда не ходила, шила тетрадку для Егорушки (безумно-любимую вещь, к которой рвусь уж скоро год [978]) и писала стихи. И теперь, написав С<ереже>, пишу Вам. — Все счастья сразу! — Как когда слушаешь музыку. (Там — все реки сразу.) Писала стихи Масляница, трепаные как она сама.
Сегодня за моим столом — там, где я сейчас сижу, сидел Чабров. Я смотрела на него сверху: на череп, плечо, пишущую руку — и думала: так я буду стоять над пишущим Э<ренбур>гом и тоже буду думать свое.
Чабров мой приятель: умный, острый, впивающийся в комический бок вещей (особенно мировых катастроф!) прекрасно понимающий стихи, очень причудливый, любящий всегда самое неожиданное — и всегда до страсти! — лучший друг покойного Скрябина.
Захожу к нему обычно после 12 ч<асов> ночи, он как раз топит печку, пьем кофе, взаимоиздеваемся над нашими отъездами (— Ну, как Ваш? — А Ваш — как?) никогда не говорим всерьез, оба до задыхания ненавидим русскую интеллигенцию. Но он — дворянин, умеющий при необходимости жить изнеженной жизнью {132}, а я? кто́ я́? даже не богема.
У него памятное лицо: глаза как дыры (гиэна или шакал), голодные и горячие, но не тем (мужским) — бесовским! жаром, отливающий лоб и оскал островитянина. При изумительном — как говорят — сложении (С<ережа> видел его в Покрывале Пьеретты [979] — Арлекином, говорил — гениален (пантомима)) при изумительной выразительности тела одет изо дня в день в ту же коричневую куцую куртку, не от безденежья, а от безнадежности. Мы с ним друг друга отлично понимаем: à quoi bon? {133}
_____
(Письмо не кончено)
Впервые — HCT. стр. 81–82. Печ. по тексту первой публикации.
4-22. В ЦЕКУБУ
Москва 16 марта 1922 г.
В Ц<Е>КУБУ [980] Марины Ивановны Цветаевой-Эфрон
Состоя в списке первых 17 работников науки и искусства, которым был назначен в Москве 2 года назад академический паек, я полагала, что имею все основания к включению меня в списки научных работников согласно декрета СНК 6-го декабря 1921 г. и обратилась в МосКУБУ с просьбой меня зарегистрировать и выдать удостоверение, представляющее мне жилищные льготы.
МосКУБУ мне предложила представить за подписью П.С. Когана [981] и 2 других профессоров сведения, определяющие мою квалификацию как научной работницы в области литературы. Сведения эти были мною МосКУБУ доставлены. Однако вслед затем МосКУБУ в регистрации мне отказала и жилищное удостоверение не выдала.
В виду того, что состою в списках ЦЕКУБУ прошу Вашего предписания МосКУБУ о немедленной выдаче мне удостоверения не позже 17-го марта.
В случае невыдачи мне вместе с моей 9-летней дочерью [982] грозит выселение из квартиры.
<М.И. Цветаева>
Впервые — Русская мысль. Париж. 2000. 12–18 сент. Публ. А. Галушкина. Печ. по тексту первой публикации.
5-22. П.Н. Зайцеву
<Март 1922? >
Милый г. Зайцев
Нельзя ли устроить мне заочно удостоверение на академический паек (апрельский).
Ведь в прошлый раз меня ведь тоже лично не было?
«Гос<ударственное> Изд<ательство> свид<етельствует>, что такая-то, проживающая там-то (Борисоглеб<ский> пер<еулок> 6, кв<артира> 3) имеет право на акад<емический> паек (апрель)» [983].
Если это возможно, передайте эту бумажку Шенгели [984].
Буду Вам очень обязана.
МЦ.
Дело в том, что я лично не имею времени зайти.
Впервые — СС-6. стр. 217. Печ. по тексту первой публикации.
6-22. И.Г. Эренбургу
Запись письма к Э<ренбургу>
<21 мая 1922 г.>
Тогда, в 1918 г., Вы отметали моих Дон-Жуанов («плащ», не прикрывающий и не открывающий), теперь, в 1922 г. — моих Царь-Девиц и Егорушек (Русь во мне, то есть вторичное) [985].
И тогда и теперь Вы хотели от меня одного: меня, т.е. костяка, вне плащей и вне кафтанов, лучше всего — ободранную.
Замысел, фигуры, выявление через, всё это для Вас было более или менее бутафорией.
Вы хотели от меня главного, без чего я — не я.
Сегодня Вы говорили мне о ПОРОДЕ стихов, это внешнее, без этого Вы не могли, по-настоящему Вы, сами того не ведая {134}, говорили о моей душе и жизни, и Вы говорили мне, т.е. я это слышала: «Я люблю Вас только в большие часы, перед лицом смерти, перед лицом — да второго „перед лицом“ и нет».
Я Вас ни разу не сбила (себя — постоянно — и буду), Вы оказались зорче меня.
Тогда, в 1918 г., и теперь, в 1922 г., Вы были жестоки: — ни одной прихоти! (даже в этом!).
Вы правы.
Блуд (прихоть) в стихах ничуть не лучше блуда (прихоти, своеволия) в жизни. Другие — впрочем, два разряда — одни, блюстители порядка: — «В стихах — что угодно, только ведите себя хорошо в жизни», вторые (эстеты): «Всё, что угодно в жизни — только пишите хорошие стихи». И Вы один: — «Не блудите ни в стихах ни в жизни. Этого Вам не нужно».
Вы правы, потому что я к этому, молча, иду.
<Вдоль левого поля, на первой странице письма:>
NB! Ни одно из слов взятых в кавычки Э<ренбур>гом не сказано и сказано быть не могло. Нужно было быть мной чтоб из этого равнодушного циника, цинического игрока (словами и смыслами) сделать лирика, нет, больше: стоика, — и та́к — от лирика и от сто́ика — страдать. 1932 г.
_____
В какой-то области я Вам даже Вы не говорю. Вы у меня без местоимения. Вот что-то — нечто — сила — движение — я по дороге — удар — не в меня — но принят мной {135}.
_____
В другой — духовно-душевной, что ли? — Вы собеседник, тот не только от кого идет, но и к кому идет. Спор (согласие) двух голосов.
Но есть еще третье: там где Вы — Э<ренбур>г, который — и названия Ваших книг, и отрывочные рассказы из Вашей жизни (постепенное обрастание Вас одеждами) — рассказы кого-то о Вас.
И — внезапно: что́ — последнее, основное? Костяк — не рассасывающееся — или пустота, <пропуск одного слова>. То обо что разбиваешься — или то, в чем пропадаешь? Имянно́е (то, что создает имя: то́ именно) или безымянное? Это я не о Вас, это я закона ищу.
Я думала — три, но есть еще Вы: с трубкой, т.е. только трубка. Когда я думаю о том кто курит трубку и любит дождь (а м<ожет> б<ыть> приписываю?) мне кажется, что с таким хорошо путешествовать и не расставаться.
Но этот уже книг не пишет, и с ним-то именно и придется расстаться, п<отому> ч<то> всё остальное: безымянную силу, голос, книги (написанные и ненаписанные) я унесу с собой — не жестом захвата —
Но об этом я уже писала.
_____
— Аля, как ты думаешь, как себя будет чувствовать С<ережа>, когда приедет?
— Если Э<ренбур>г нас не выгонит [986].
Я: — Наверное не выгонит. Но что мы будет делать с утра?
Аля: — С вечера закажем три завтрака.
_____
21-го мая 1922 г. — Устала.
Впервые — HCT. стр. 86–87. Печ. по тексту первой публикации.
7-22. А.Н. Толстому
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО [987]
Алексей Николаевич!
Передо мной в № 6 приложения к газете «Накануне» письмо к Вам Чуковского [988].
Если бы Вы не редактировали этой газеты, я бы приняла свершившееся за дурную услугу кого-либо из Ваших друзей.
Но Вы редактор, и предположение падает.
Остаются две возможности: или письмо оглашено Вами по просьбе самого Чуковского, или же Вы это сделали по своей воле и без его ведома [989].
«В 1919 г. я основал „Дом Искусств“; устроил студию (вместе с Николаем Гумилевым), устроил публичные лекции, привлек Горького, Блока, Сологуба, Ахматову, А. Бенуа [990], Добужинского [991], устроил общежитие на 56 человек, библиотеку и т.д. И вижу теперь, что создал клоаку. Все сплетничают, ненавидят друг друга, интригуют, бездельничают, — эмигранты, эмигранты! Дармоедствовать какому-нибудь Волынскому [992] или Чудовскому [993] очень легко: они получают пайки, заседают, ничего не пишут, и поругивают Советскую власть…» — «…Нет, Толстой, Вы должны вернуться сюда гордо, с ясной душой. Вся эта мразь недостойна того, чтобы Вы перед ней извинялись или чувствовали себя виноватым». (Курсив, очевидно, Чуковского.)
Если Вы оглашаете эти строки по дружбе к Чуковскому (просьбе его) — то поступок Чуковского ясен: не может же он не знать, что «Накануне» продается на всех углах Москвы и Петербурга! [994] — Менее ясны Вы, выворачивающий такую помойную яму. Так служить — подводить.
Обратимся к второму случаю: Вы оглашаете письмо вне давления. Но у всякого поступка есть цель. Не вредить же тем, четыре года сряду таскающим на своей спине отнюдь не аллегорические тяжести, вроде совести, неудовлетворенной гражданственности и пр., а просто: сначала мороженую картошку, потом не мороженую, сначала черную муку, потом серую…
Перечитываю — и:
«Спасибо Вам за дивный подарок — „Любовь книга золотая“ [995] — Вы должно быть сами не понимаете, какая это полновесная, породистая, бессмертно-поэтическая вещь. Только Вы один умеете так писать, что и смешно и поэтично. А полновесная вещь — вот как дети бывают удачно-рожденные: поднимешь его, а он — ой, ой какой тяжелый, три года (?), а такой мясовитый. И глупы все — поэтически, нежно-глупы, восхитительно-глупы. Воображаю, какой успех имеет она на сцене. Пришлите мне рецензии, я переведу их и дам в „Литературные записки“ [996] (журнал Дома Литераторов) — пускай и Россия знает о Ваших успехах»
Но желая поделиться радостью с Вашими Западными друзьями, Вы могли бы ограничиться этим отрывком.
Или Вы на самом деле трехлетний ребенок, не подозревающий ни о существовании в России Г.П.У. (вчерашнее Ч.К.), ни о зависимости всех советских граждан от этого Г.П.У. ни о закрытии «Летописи Дома Литераторов» [997], ни о многом, многом другом…
Допустите, что одному из названных лиц после 4½ лет «ничего-не-деланья» (от него, кстати, умер и Блок) захочется на волю, — какую роль в его отъезде сыграет Ваше накануновское письмо?
Новая Экономическая Политика, которая очевидно является для Вас обетованною землею, меньше всего занята вопросами этики: справедливости к врагу, пощады к врагу, благородства к врагу.
Алексей Николаевич, есть над личными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями — круговая порука ремесла, круговая порука человечности.
За 5 минут до моего отъезда из России (11-го мая сего года) ко мне подходит человек: коммунист, шапочно-знакомый, знавший меня только по стихам. — «С вами в вагоне едет чекист. Не говорите лишнего».
Жму руку ему и не жму руки Вам.
Марина Цветаева
Берлин, 3-го июня [998] 1922 г.
