Эренбургу. Говорили о нем, я просила Вас писать ему, говорила о его безмерной любви к Вам, Вы принимали недоуменно, даже с тяжестью: «Совсем не понимаю за что… Как трудно…» (Мне было больно за И<лью> Г<ригорьевича>, и этого я ему не писала.) — «Я прочла Ваши стихи про голод…» [1015] — «Не говорите. Это позор. Я совсем другого хотел. Но знаете — бывает так: над головой — сонмами, а посмотришь: белая бумага. Проплыло. Не коснулось стола. А это я написал в последнюю минуту: пристают, звонят, номер не выйдет…»
Потом рассказывали об Ахматовой. Я спросила об основной ее земной примете. И Вы, вглядываясь:
— Чистота внимания. Она напоминает мне сестру.
Потом Вы меня хвалили [1016] («хотя этого говорить в лицо не нужно») за то, что я эти годы все-таки писала, — ах, главное я и забыла! — «Знаете, кому очень понравилась Ваша книга? — Маяковскому».
Это была большая радость: дар всей чужести, побежденные пространства (времена?)
Я — правда — просияла внутри.
_____
И гроб: белый, без венков. И — уже вблизи — успокаивающая арка Девичьего монастыря: благость.
И Вы… «Я не с ними, это ошибка, знаете: отдаете стихи в какие-то сборники…»
Теперь самое главное: стоим у могилы. Руки́ на рукаве уже нет. Чувствую — как всегда в первую секундочку после расставания — плечом, что Вы рядом, отступив на шаг.
Задумываюсь о Т<атьяне> Ф<едоровне>. — Ее последний земной воздух. — И — толчком: чувство прерванности, не додумываю, ибо занята Т<атьяной> Ф<едоровной> — допроводить ее!
И, когда оглядываюсь, Вас уже нет: исчезновение.
Это мое последнее видение Вас. Ровно через месяц — день в день — я уехала. Хотела зайти, чтобы обрадовать Э<ренбур>га живым рассказом о Вас, но чувство, что: чужой дом — наверное, не застану и т.д.
Мне даже стыдно было потом перед Эренбургом за такое слабое рвение во дружбе.
_____
Вот, дорогой Борис Леонидович, моя «история с Вами», — тоже в прерванности.
Стихи Ваши я знаю мало: раз слышала Вас с эстрады, Вы тогда сплошь забывали, книги Вашей не видела.
То, что мне говорил Эренбург — ударяло сразу, захлестывало: дребезгом, щебетом, всем сразу: как Жизнь.
Бег по кругу, но круг — с мир (вселенную!). И Вы — в самом начале, и никогда не кончите, ибо смертны.
Всё только намечено — остриями! — и, не дав опомниться — дальше. Поэзия умыслов — согласны?
Это я говорю по тем 5, 6-ти стихотворениям, которые знаю.
_____
Скоро выйдет моя книга «Ремесло» [1017], — стихи за последние полтора года. Пришлю Вам с радостью. А пока посылаю две крохотные книжечки, вышедшие здесь без меня — про́сто чтобы окупить дорогу: «Стихи к Блоку» и «Разлука» [1018].
Я в Берлине надолго, хотела ехать в Прагу, но там очень трудна внешняя жизнь [1019].
Здесь ни с кем не дружу, кроме Эренбургов, Белого и моего издателя Геликона [1020].
Напишите, как дела с отъездом: по-настоящему (во внешнем ли мире: виз, анкет, миллиардов) — едете? [1021] Здесь очень хорошо жить: не город (тот или иной) — безымянность — просторы! Можно совсем без людей. Немножко как на том свете.
Жму Вашу руку. — Жду Вашей книги [1022] и Вас.
М.Ц.
Мой адрес: Berlin-Wilmersdorf, Trautenaustrasse, 9. Pension «Trauten-au-Haus».
Впервые — НП. стр. 266–270. СС-6. стр. 222–225. Печ. по: Души начинают видеть. стр. 13–16.
15-22. Л.О. Пастернаку [1023]
Многоуважаемый г<осподин> Пастернак,
Не откажите в любезности переслать это письмо Вашему сыну. Я бы никогда не решилась беспокоить Вас такой просьбой, если бы не указание в письме самого Бориса Леонидовича. С совершенным уважением
M. Цветаева.
Берлин, 29-го нов<ого> июня 1922 г.
Впервые — НП. стр. 251.СС-6. стр. 294. Печ. по СС-6.
16-22. А.Г. Вишняку
30-го нов<ого> июня 1922 г., ночь [1024]
— Ибо сейчас обращаюсь к другу. —
Мой дорогой друг! — Хотите правду о себе, которой Вы от любящей никогда не услышите? Мы сейчас сидели за столиком, Вы слушали стихи, и музыку, и меня. Сейчас я дома и одна и думаю и первая мысль: это человек ПРЕЖДЕ ВСЕГО — наслаждения. О, не думайте: я беру это слово во всей его тяжести, и оттого что я его та́к беру — мне почти что больно (ибо это — неизлечимо).
Не наслаждение: женщины, вино и прочее простое, а: дерево, музыка, свет. Всё доходит, но исключительно через шкуру, точно души никогда и не было. (Ваша шкура — медиум). Всё Вас гладит, всё по Вас — как ладонь. Мне любопытно: ЧЕМ Вы слушаете Бетховена?
(Не говорите: не люблю, боюсь слишком явной расщелины, ибо бетховенское: Durch Leideen — Freuden [1025] — мое первое и последнее на земле и на не-земле!)
Ладонь — люблю, вся жизнь — в ладони. Но поймите меня! Нельзя — только ладонь.
Стихи Вы любите — даже не как цветы: как духи. Разрывается у Вас от них душа? Боль, — что она в Вашей жизни? (В моей — ВСЁ.)
Мой родной! Если бы это окончательно было так — и завтра! — я бы нынче не тянулась к Вам как тянусь. Я хочу для Вас страдания, но не грубого, как те явные чудеса, не поленом по голове бьющего (ибо тогда человек тупеет: обрубок, бык), а такого: по жилам как по стру́нам. Как смычок. И чтобы Вы за этот смычок — отдали последнюю душу! — Чтоб Вы умели жить в нем, поселились в нем, чтоб Вы дали ему в себе волю, чтоб Вы не разделывались с ним в два счета: «больно — не хочу».
Чтобы Вы, сплошная кожа, в какие-то часы жизни стояли — без кожи.
Я не хочу, чтобы Вы — такой — такой — такой — в искусстве, миновали что бы то ни было «потому что тяжело». Вы не любите (НЕ ХОТИТЕ) Достоевского и Вам чужд Врубель — пусть это будет сила в Вас, а не слабость, преодоление через знание, а не закрывание глаз. Я не хочу Вас слабым, потому что не смогу Вас любить.
Будьте слабым в личных проявлениях, в маленьких пристрастиях, но не переносите этого на большое, слабости не терпящее. Вспомните, что эпикурейцы из всех искусств жизни лучше всего умели: УМИРАТЬ. Эпикурейство обязывает.
Будьте
_____
Это слово случайно осталось последним. Прервала жизнь. Это слово не случайно осталось последним.
_____
Я Вас бесконечно (по линии отвеса, ибо иначе Вы этого принять не можете, не вдоль времени, а вглубь не-времени) — бесконечно, Вы мне дали так много: всю земную нежность, всю возможность нежности во мне, Вы мой человеческий дом на земле, сделайте та́к чтобы Ваша грудная клетка (дорогая!) меня вынесла, — нет! — чтобы мне было просторно в ней, РАССШИРЬТЕ ее — не ради меня: случайности, а ради того, что через меня в Вас рвется.
_____
Беру тебя за головочку (я стою́, ты выше меня, тянусь) смотрю на <под строкой: в> тебя, потом, не отпуская рук, сама подставляю голову. И потом, чуть запрокинув: на́.
Возьми меня с собой спать, в самый сонный сон, я буду лежать очень тихо: только сердце (которое у меня — очень громкое!). Слушай, я непременно хочу проспать с тобой целую ночь — как хочешь! — иначе это будет жечь меня (тоска по тебе, спящем) до самой моей смерти. Ты ведь знаешь, что́ мне здесь важно.
_____
Поцелуй за меня мою вторую мечту.
М.
Впервые — HCT. стр. 99–101. Печ. по тексту первой публикации.
17-22. А.Г. Вишняку
2-го нов<ого> июля 1922 г., ночь [1026]
Как Вы похожи на Ваше письмо! (Читала его более внимательно, чем Вы — писали.) — Линия наименьшего сопротивления.
Мне нравится Ваше письмо, перечитывала его за два дня — четыре раза (часы, конечно, знаете).
Я бы одно только хотела знать: для меня ли Вы его писали, или для себе, или Вы в письме плывете: не гребя, на спине. Как это у Вас еще хватило сил держать перо? (Не силы — действенности!)
Некоторые места, которых сразу не поняла (почерка), так и остались темными. Косноязычия в письме нет, оно плавное: слово за словом. А Вы уже вообразили, что тонете в море?
Вы любите слова, Вы к ним нежны и они к Вам благодарны: льнут. Во мне, думаю, Вы любите главным образом слово, через слово и душу. Бывает, что через душу — слово. Я бы предпочитала единовременность и единоглавенство (хорошее слово? — выдумала — и по Вашему поводу! Подарите мне за него мундштук — только не белый. А свой вчера сходя с автомобиля — каталась с Белым — потеряла {139} [1027]. Непременно подарите! — Список растет.)
Вчера я с иронической рыцарственностью Вас защищала, это меня услаждало, гладило по́ сердцу, хотя и знаю, что:
…за добрые дела
Лозен, не любят! [1028]
Кстати, кажется продаю Фортуну Гике [1029].
Есть нежные слова в Вашем письме, тоже гладящие по́ сердцу, по всему верху груди́ — ладонью. С таким письмом хорошо спать. — Спасибо.
По Вас не скучаю — пока, но (знаю себя) через три дня бы заскучала. Потом — Вы дома, очень думать о Вас значило бы — и Вас заставлять думать, т.е. и́з дому — уводить (не самомнение, первая гадалка скажет!) а я против даже самого нежного насилия.
А если сами думаете обо мне — Вам меня уводить не приходится.
Хочу Ваших писем. Продолжайте. Письмо — испытание.
«…нежность на исходе» (от растраты). Это чудесно и правильно. И, смотрите: от «на исходе» — неизбывность, чем больше даешь, тем больше остается, закон правильный даже в мире внешнем. (Я, напр<имер>, раздающая НАПРАВО и НАЛЕВО — в самом злободневном — партийном — смысле! — стихи из Ремесла (NB! ВАШЕГО) и отчаивающаяся когда-либо до конца избыть.) Я бы хотела прочесть Ваши стихи. — Дадите? — Прочту внимательно и скажу правду. (Оттого, верно, и не́ дал! 1932 г.)
_____
Вы, конечно, из лени, не напишите мне ни строчки, Вы вроде Али, которую нужно соблазнять неграми или хватать за загривок: пиши! Днем — море, вечером — сон.
Когда я уеду — и вот, не знаю, что́ дальше. Вижу себя, глядящую — согласно Вашему определению — вполоборота, через плечо, но не на Вас: на себя — эту.
______
Моя нежность! Завтра или послезавтра спрошу Вас, что́ в точности Вы делали во втором часу ночи, нынче, в воскресенье.
Помню Ваши утренние волосы: кудрявые, и дневные: проборные, и ночные: лохматые, — самые милые! И всю Вашу небрежную (не бережете!) нежность. Но слишком думать о Вас нельзя.
_____
Спокойной ночи. — Если Вам сейчас снится хороший сон — то, конечно, моей милостью.
Впервые — HCT. стр. 101–103. Печ. по тексту первой публикации.
Поздняя приписка: <Поперек страницы, перед началом письма:> NB! Думаю, что между 30
