т<ым> нов<ого> июня и 2ым нов<ого> июля — либо письмо Б<ориса> П<астернака>, либо письмо к Б<орису> П<астернаку>, либо усиление дружбы с Белым. Слишком явный — солнцеворот (от корреспондента!). — Проверить. — (1932 г.).
18-22. А.С.Ященко
Берлин, 6-го июля 1922 г.
Многоуважаемый г<осподин> Ященко!
(Простите, забыла отчество)
Не нужна ли Вам для Вашей Книги статья о Пастернаке (о его книге стихов «Сестра моя — Жизнь») [1030] — Только что кончила, приблизительно ½ печатн<ых> листа. Сократить, говорю наперед, никак не могу.
Если она Вам окажется нужна, ответьте, пожалуйста, на три следующие вопроса:
1) КОГДА ПОЙДЕТ? (Мне важно, чтобы поскорее, чтобы моя рецензия была первой)
2) МОГУ ЛИ РАССЧИТЫВАТЬ НА ПОЛНУЮ НЕПРИКОСНОВЕННОСТЬ ТЕКСТА?
3) СМОГУ ЛИ Я, ХОТЯ БЫ У ВАС, В РЕДАКЦИИ, ПРОДЕРЖАТЬ КОРРЕКТУРУ? (Абсолютно важно!)
4) ПЛАТИТЕ ЛИ, И ЕСЛИ ПЛАТИТЕ, СКОЛЬКО?
(И сразу ли?) —
_____
Будьте милы, ответьте мне поскорей, это моя первая статья в жизни — и боевая. Не хочу, чтобы она лежала.
Было бы мило, если бы ко мне прислали с ответом Гуля [1031]. Я его очень люблю.
И напишите мне свое имя и отчество.
M Цветаева.
Trautenaustrasse, 9
Pension «Haus Trautenau».
Я свою автобиографию [1032] пишу через других, т.е. как другие себя, могу любить исключительно другого.
Впервые — в кн.: Флейшман Л., Хьюз Р., Раевская-Хьюз О. Русский Берлин. 1921–1923. стр. 157–158. СС-6. стр. 220. Печ. по СС-6
19-22. А.Г. Вишняку
9-го нового июля 1922 г., ночь
— Письмо девятое, последнее —
Мой родной,
Сегодня наши мысли врозь, Вы берете в сон — другую, я — целое небо.
От стихов (напряжения) мне страшно захотелось спать, я ждала Ваших шагов, мне не хотелось, чтобы я когда-нибудь — в будущем — смогла сказать себе, что хоть раз пропустила Вас по своей вине, я взяла подушку и легла — головой в дверях балкона. Подымаю глаза: две створки двери — и всё небо. Шагов было много, я скоро перестала слушать, где-то играла музыка, я вдруг почувствовала свою низость (всех годо́в и последних дней!) я знаю, что я не такая, — это только потому, что я пытаюсь — жить.
Жить — это кроить и неустанно кривить и неустанно гнуться и уступать — и не одна вещь не стоит (да и не сто́ит! простите эту грустную, серьезную игру слов) всё на мягких ногах, как тот идол, а когда хочешь выправить (не жить — быть!) — весь хребет трещит, разрыв (не с человеком, — только души!).
Мой родной, я совсем не знаю, доходит ли. Я еще полна этим пустым небом. Оно плыло́, я лежала неподвижно, я знала, что я, лежащая, пройду, а оно, плывущее, останется. (Небо плывет вечно и безостановочно: с тех пор как земля и раньше чем земля, а я — всё прохожу: вечно и безостановочно. Я — это все те которые так лежали и смотрели, лежат и смотрят, будут лежать и смотреть: видите — я тоже бессмертно!).
И вспомнила утро: недоуменно, вне негодования. Это просто была не я. Разве я — могу кроить и рассчитывать. Нет, это жизнь за меня старается. Я могу — да́ — рваться (как ребенок: к тебе) — разрываться — но дальше!.. Все исхищрения, все лоскутья (урезки!) — как не завести рук за спину?
Разве нужно — в таком осуществлении — такой ценой?
Друг, должно быть небо — и для любви.
Знайте, не раскаяние и не угрызение, ни от чего не отказываюсь, пока под веками и на пороге губ.
Простите меня за мои сегодняшние слова и помыслы, я была не в уме.
Друг, Вы сегодня не пришли, потому что писали письма, мне уже не больно от таких вещей — приучили — (Вы — и все, Вы ведь тоже «бессмертны»! — как та лежащая: глядящая я) — когда Вы когда-нибудь, на досуге перечтете мои записные книжки — не только ради формулы и анекдота — когда Вы иначе, меня живую ища, перечтете — Вы за́ново увидите нашу встречу. Думаю, в жизни со мной поступали обычно, а я чувствовала необычно, поэтому никого не сужу. От Вас как от близкого я видела много боли, как от чужого — только доброту, никогда не чувствовала Вас ни тем, ни другим, боролась в себе за каждого — значит: против каждого.
Это скоро кончится — чую уйдет назад, под веки, за губы — Вы ничего не потеряете, стихи останутся. Жизнь прекрасно разрешит задачу, Вам не придется стоять распятием (да простит мне Бог и Ваше чувство меры — непомерность сравнения!).
Родной! Вне милых бренностей: ревностей, нежностей, верностей, — вот та́к, под пустым небом: Вы мне дороги. Но мне с Вами просто нечем было дышать.
Я знаю, что в большие часы жизни (когда Вам станет дышать нечем, как зверю задохнувшемся в собственном меху) — минуя мужские дружбы, женские любови и семейные святыни — придете ко мне. По свою бессмертную душу.
А теперь — спокойной ночи.
Видите, небо рознит меня не с Вами, только <фраза не окончена>
Целую Вашу черную головочку.
М.
Впервые — НСТ. стр. 103–104. Печатается по тексту первой публикации.
31 июля 1922 г. Цветаева с дочерью уехала из Берлина в Прагу. А.Г. Вишняк провожал их. На вокзале Цветаева передала ему письмо, остающееся неизвестным.
20-22. Л.Е. Чириковой
Мокрые Псы, 4-го нов<ого> авг<уста> 1922 г.
Дорогая Людмила Евгеньевна!
Пока — два слова. Еще не устроились, живем в Мокрых Псах, в чужой комнате. Нынче переезжаем к леснику. Это очень высоко, совсем в горах, в солнечную погоду будет прекрасно.
Людей — никого.
Я всегда радуюсь новому, буду играть (сама с собой и сама для себя) — лесную сказку с людоедом-лесником и ручными ланями.
_____
Ваших видела два раза. Вы не похожи ни на сестру, ни на брата, Вы старше (внутренно), более выявлены [1033].
Ходили с Вашим братом нынче к леснику (С<ережа> боялся), а вчера вечером были у них в гостях и я съела все вишни из-под наливки.
Эти деньги — мой немецкий остаток, постепенно перешлю Вам все, если можно — купите мне в Salamander {140} Bergschuhe {141}, 38 номер. (Желтые, грубоватые, довольно низкий каблук) [1034].
Пусть они будут у Вас, с С<ережи>ными. И — покорнейшая просьба — обменяйте там же С<ереж>ины башмаки на 45 номер, в 46-ом он утонет. Словом, возьмите на номер меньше, той же формы.
Простите за поручение, больше не буду утруждать. Целую нежно. Пишите на С<ережу>: Praha VIII, Libeň Swobodarna, Herrn Sergius Efron (для меня) [1035].
Долг (чешскими) перешлю на днях.
МЦ.
<Приписка на полях:>
Если есть деньги, купите мне башмаки (Bergschuhe, с языком!) сразу, сколько бы ни стоили. Деньги (герм<анские>) перешлю в течение недели.
Впервые — Новый журнал. 1976. № 124. стр. 144. СС-6. стр. 301–302. Печ. по СС-6.
21-22. Л.Е. Чириковой
Прага, 16-го августа 1922 г.
Дорогая Людмила Евгеньевна!
Посылаю Вам наконец 25 крон долгу, ради Бога простите за задержку [1036].
Посылаю Вам одновременно доверенность на получение с Каплуна остающихся 5 тыс<яч> за «Царь-Девицу» [1037]. — Выцарапайте, ибо еще через месяц они уж ничего не будут стоить [1038]. На эти деньги (5 т<ысяч> 600, с пересланными) купите мне, если возможно, вязаное платье и Bergschuhe, коричневые, как у Вас, с языком, № 38. Платье покупайте по возможности темное, хорошо бы без немецкой тальи, мерьте на себя.
И — чтобы уж окончательно Вас убить — возьмите из красильни (Trautenaustr
А Сережины башмаки (№ 45 вместо 46-го) будут последним комом земли на Вашу могилу.
_____
Всё еще живем с Алей у лесника. Часто видаю Ваших, как-то в грозу ночевала с Валентиной Евгеньевной, говорили до позднего часа. Мечтаем с ней на Рождество поехать в Вену [1040].
Аля худеет и хорошеет, играет с детьми лесника и огромной лягавой {142} собакой, «Löwe».
Тихо и верно обзавожусь сковородками и кастрюльками: чешские Kneblich’и [1041] (сырое тесто, на всякий случай если Вы забыли) — чудовищны.
Сережа больше в Праге, ищем две комнаты поближе к городу. Здесь страшные грозы и грозные (от грязи) дороги.
Адр<ес>для писем:
Prag Praha VIII
Libeň Swobodarna
Herr S. Efron (для М.Ц.)
Целую Вас нежно. Гор Вам не простила.
МЦ.
Впервые — Письма к Л.Е. Чириковой-Шнитниковой. стр. 8–9. Печ. по тексту первой публикации.
22-22. Л.Е. Чириковой
Чехия, у лесника, кажется 21-го августа 1922 г.
Дорогая Людмила Евгеньевна!
Спасибо за прелестное письмо: веселилась, а под конец задумалась.
Жизнь очень жестока, помню это каждый день и час, а когда забываю — напоминает обухом по голове (Хотя я не бык.)
Мне нравится в Вас, что Вы, внешне очень женственная, с душой своей обращаетесь круто, хотела сказать: по-мужски, — но — зачем льстить за глаза?! (Не Вам, конечно, а мужчинам. — И слово поганое)!
Дружочек, нежно Вас люблю, уже уезжая из Берлина говорила — не Вам — что с Вами в Чехии мне было бы гораздо радостнее. Мы бы с Вами лазили по всем этим кручам, коверкали бы чешский [1042], слушали бы их заунывные плясовые (похоронные!), — вообще бы веселились.
С<ережа>, приезжая, или спит или учит чешский, Аля гоняет собак, у меня нет спутника.
Главная радость — писание. Пишу большую сказку, жуткую и чудную [1043]. Но много времени уходит на готовку: готовлю на спиртовке, всё время выгорает, целый день перемываем всё те же три миски и три кастрюли, — нет воды, каждая капля на учете — к вечеру без головы. Не рассказывайте этого никому: будут злорадствовать. Всё дело, конечно, в деньгах, мне скоро 30 лет и я в первый раз в жизни задумалась над деньгами: насколько проще!
С<ережа> ищет 2 комнаты: в одной невозможно: я не могу не писать вслух, и ему трудно. Сегодня они с Алей принесло мне ВЕДРО поганок, которые заставили изжарить и которые потом отказались есть. — Я неистовствовала. —
Радуюсь «Царь-Девице». — Как наш дорогой Каплун? Согласен ли платить?
Целую Вас нежно. Поцелуйте Александру Владимировну [1044]. И непременно пойдите с Геликоном [1045] (Bambergerstr
МЦ.
<На полях:>
Геликону я об этом уже написала. Когда увидитесь, напомните ему, что я жду от него Библию [1047].
Впервые — Письма к Л.Е. Чириковой-Шитниковой. стр. 9–10. Печ. по тексту первой публикации.
23-22. П.Б. Струве
21-го сентября 1922 г.
Многоуважаемый Петр Бернардович [1048],
Месяца два тому назад мною были переданы в Редакцию «Русской Мысли» стихи [1049]. Хотела бы знать о их судьбе и, если они приняты, получить гонорар. В «Воле России» я получала 2 кр<оны за> строчку.
Одно стихотворение, как я уже говорила Вашему сыну, отпадает, ибо было напечатано Эренбургом в «Портретах русских поэтов» [1050]. («Ох грибок ты мой, грибочек…») Могу, если нужно, заменить его другим.
Податель сего письма,
