напролет — и муж приехал с первым утренним поездом.
И то́ письмо [1069] я получила та́к. Раз — случайность, два — подозрение на закон.
_____
У Вас прекрасный почерк: го́ните версту! И версты — и гривы — и полозья! И вдруг — охлест вожжи!
Сломя голову — и головы не ломает!
Прекрасный, значительный, мужественный почерк. Сразу веришь.
Вашего письма я сначала не поняла: радость и сон затмевали, — ни слова! (Кстати, для меня слово — передача голоса, отнюдь не мысли, умысла!) Но голос слышала, потом рассвели (рассвет) слова, связь. — Я все поняла. —
Знаете, что осталось в памяти? Ледяной откос — почти отвес — под заревом (Ваше бессмертие!) — и голова в руках, — уроненная.
Теперь слушайте очень внимательно: я знала очень многих поэтов, встречалась, сидела, говорила, и, расставаясь, более или менее знала (догадывалась) — жизнь каждого из них, когда меня нет. Ну, пишет, ну, ходит, ну, (в Москве) идет за пайком, ну, (в Берлине) идет в кафе и т.д.
А с Вами — удивительная вещь: я не мыслю себе Вашего дня. (А сколько Вы их прожили — и каждый жили, час за часом!) Вы у меня в жизни не умещаетесь, очевидно — простите за смелость! — не в ней / Вы в ней не / не Вы в ней живете, Вас нужно искать, следить где-то еще. И не потому, что Вы — поэт и «ирреальны», — и Белый поэт, и Белый «ирреален», — нет: не перекликается ли это с тем, что Вы пишете о дельтах, о прерывности Вашего бытия. Это, очевидно, настолько сильно, что я, не зная, перенесла это на быт. Вы точно вместо себя посылаете в жизнь свою тень, давая ей все полномочия.
_____
«Слова на сон» [1070]. Тогда было лето, и у меня был свой балкон в Берлине. Камень, жара, Ваша земная книга на коленях. (Сидела на полу.) — Я тогда десять дней жила ею, — как на высоком гребне волны: поддалась (послушалась) и не захлебнулась, хватило дыхания ровно на то восьмистишие, которое — я так счастлива — Вам понравилось. —
От одной строки у меня до сих пор падает сердце.
_____
Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбом. Две стены. Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой: тогда встреча — над. — Закинутые лбы! —
Но сейчас расстаются на слишком долго, поэтому хочу — ясно и трезво: на сколько приехали, когда едете. Не скрою, что рада была бы посидеть с Вами где-нибудь в Богом забытом (вспомянутом) захудалом кафе, в дождь. — Локоть и лоб. — Рада была бы и увидеть Маяковского. Он, очевидно, ведет себя ужасно, — и я была бы в труднейшем положении в Берлине. — Может быть, и буду. —
Как встретились с Эренбургом? Мы с ним раздружились, но я его нежно люблю и, памятуя его великую любовь к Вам, хотела бы, чтобы встреча была хорошая.
Лучшее мое воспоминание из жизни в Берлине (два месяца) — это Ваша книга и Белый. С Белым я, будучи знакома почти с детства, по-настоящему подружилась только этим летом. Он жил, как дух: ел овсянку, которую ему подавала хозяйка, и уходил в поля. Там он мне, однажды, на закате чудно рассказывал про Блока. — Так это у меня и осталось. — Жил он, кстати, в поселке гробовщиков и, не зная этого, невинно удивлялся: почему все мужчины в цилиндрах, а все дамы с венками на животах и в черных перчатках [1071].
_____
Я живу в Чехии (близь Праги), в Мокропсах, в деревенской хате. Последний дом в деревне. Под горой ручей — таскаю воду. Треть дня уходит на топку огромной кафельной печки. Жизнь мало чем отличается от московской, бытовая ее часть, — пожалуй, даже бедней! — но к стихам прибавились: семья и природа. Месяцами никого не вижу. Все утра пишу и хожу: здесь чудные горы.
Возьмите у Геликона (Вишняка) стихи, присланные в «Эпопею», это и есть моя жизнь [1072].
А Вам на прощание хочу переписать мой любимый стих, — тоже недавний, в Чехии:
Это пеплы сокровищ:
Утрат, обид.
Это пеплы, пред коими
Не живущий четой.
Соломоновы пеплы
Над великой тщетой.
Беззакатного времени
Грозный мел.
Значит, Бог в мои двери —
Раз дом сгорел!
Не удушенный в хламе,
Снам и дням господин,
Как отвесное пламя
Дух — из ранних седин!
И не вы меня предали,
Годы, в тыл!
Эта седость — победа
Бессмертных сил.
Была бы счастлива, если бы прислали новые стихи. Для меня все — новые: знаю только «Сестру мою Жизнь».
А то, что Вы пишете о некоторых совпадениях, соответствиях, догадках — Господи, да ведь это же — не сшибанье лбом! Мой лоб, когда я писала о Вас, был закинут, — и естественно, что я Вас увидела.
М.Ц.
Пастернак, у меня есть к Вам просьба: подарите мне на Рождество Библию: немецкую, непременно готическим шрифтом, не большую, но и не карманную: естественную. И надпишите. Тщетно вот уже 4 месяца выпрашиваю у Геликона!
Буду возить ее с собой всю жизнь.
Впервые — НП. стр. 271–276. Печ. по: Души начинают видеть. стр. 23–27. Вариант текста: HCT. стр. 148–150 (см. ниже письмо 29а-22.) и Души начинают видеть. стр. 22–23 (см. письмо 296-22).
29а-22. Б.Л. Пастернаку
<Ок. 19 ноября 1922 г.>
Мой любимый вид общения — потусторонний: сон. Письмо как некий вид потустороннего общения. Последнее, что я бы хотела удержать — голос. Письмо — не слова, а голос. (Слова мы подставляем!)
Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбом. Две стены. Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой — А <рисунок арки> В — чем выше — (дальше) — тем лучше: дольше. Совершенная встреча: А и В на одном уровне и разгон (ввысь) один и тот же: неизбежно встретятся. Здесь есть какой-то закон, наверное даже простой. Но тем не менее — захудалое, Богом заброшенное (вспомянутое!) — кафэ, — лучше в порту (хотите?), с деревянными залитыми столами, в дыму, — локти и лоб — Но я свои соблазны оставляю тоже в духе.
_____
Сейчас расстаются на слишком долго, поэтому хочу — ясными и трезвыми словами — знать: насколько и когда. Потому что я — так или иначе — непременно приеду. Теперь признаюсь в одной своей дурной страсти: искушать людей (испытывать) непомерной своей правдивостью: небывалой: как внутри — так вовне, в точности. Соблазн правдой. — Кто вынесет? — Особенно если эта правда в данный час: Осанна! Я не умеряю своей души (только жизнь!). А так как душа — это никогда «я» а всегда «ты» (верней — то!) — то у партнёра или опускаются руки (трусливое «да ведь я не такой»), или земля ходит под ногами, — и тогда уже я на землю и ноги на мне. Принимаю и это.
Я знаю, что в жизни надо лгать. Но мои встречи не в жизни, а в духе, где уже всё победа. Моя вина — ошибка — грех, что стредства-то я беру из жизни. Так ведя встречу нужно просто молчать: ВСЁ внутри. Ведь человек не может вынести. «Я — не Бог!»
А потом меня обвиняют в <пропуск одного слова>. Это не забвение: Бог перестал брезжиться (прорываться!) сквозь тебя, ты темный, плотный, свет ушел — и я ушла.
К чему сейчас всё это говорю? А вот: Вы сейчас мой любимый русский поэт, и мне нисколько не стыдно сказать, что только для Вас и именно для Вас сяду в вагон и приеду. — Ездят же, чтобы купить себе пальто! — Вы не меньше пальто!
Впечатление об его ирреальности: никогда не поверю, что Вы есть. Вы есть временами, потом Вас нет.
То, что Вы пишете о себе (русло, накл<онная> плоск<ость>) — правильно: <стрелка к концу предыдущего абзаца>
Вы — слушайте внимательно — как сон, в который возвращаешься (возвр<атные>, повт<орные> сны) — а где сон был, пока тебя не было. / Не сон: действующее лицо сна. Или как город: уезжаешь — и его нет, он будет, когда ты вернешься.
Пастернак — и сон, этого я еще не написала. Так — в жизни — я Вас не пойму, не охвачу, буду ошибаться, нужен другой подход — сонный. Разрешите вести встречу так: ПОВЕРЬТЕ, разрешите и отрешитесь.
Не думайте: мне всё важно в Вашей жизни: вплоть до нового костюма и денежных дел, я не занимаюсь лизанием сливок (с меня их всегда лизали: подыхай, живи как хочешь, будь прохвост<ом> — только пиши хорошие стихи!) но — пока я Вам в реальной жизни не нужна — будем жить в <пропуск одного слова>. А если бы — как пример — Вам нужно было бы приехать в Прагу, я бы узнала нынешнюю валюту и
<оборвано>
Впервые — Души начинают видеть. стр. 22–23. Печ. по тексту первой публикации.
29б-22. <Б.Л. Пастернаку>
…Мой любимый вид общения — потусторонний: сон. Я на полной свободе.
…Письмо не слова, а голос. (Слова мы подставляем.)
Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбами. Две глухие стены. (Брандмауэра, а за ними — Brand! {146} Та́к не проникнешь. Встреча должна быть аркой, еще лучше — радугой, где под каждым концом — клад. (Où l’are en ciel a posé son pied…) {147}
Но тем не менее — захудалое, Богом заброшенное (вспомянутое!) — кафэ, — лучше в порту (хотите? Nordsee!) {148}, с деревянными залитыми столами, в дыму, — локти и лоб —
Но я свои соблазны оставляю тоже в духе.
_____
Сейчас расстаются на слишком долго, поэтому хочу — ясными и трезвыми словами — знать: на сколько — и когда. Потому что я — так или иначе — приеду. Теперь признаюсь Вам в одной своей дурной страсти: искушать людей (испытывать) непомерностью своей правдивости. Давать вещь та́к, как она во мне и во вне {149} — есть. Испытание правдой. — Кто вынесет? — Особенно если эта правда в данный час, — Осанна! Моя Осанна! Осанна моего данного (вечного) часа. Я не умеряю своей души (только — жизнь!). А так как душа — это никогда: я, всегда: ты (верней — то) — то у другого или руки опускаются (трусливое, хотя тоже правдивое: «да ведь я не такой») или земля ходит под ногами, а на земле — я́ и ноги по мне. Принимаю и это.
Я знаю, что в жизни надо лгать (скрывать, кроить, кривить). Что без кройки платья не выйдет. Что только устрашишь другого потоком ткани. Что в таком виде это не носко — и даже невыносимо. Но мои встречи не в жизни,
