весна: вербы! Пишу, а потом лезу на гору. Огромный разлив реки: из середины островки деревьев. Грохот ручьев. Русь или нет, — люблю и никогда не буду утверждать, что у здешней березы — «дух не тот». (Б. Зайцев, — если не написал, то напишет.) Они не Русь любят, а помещичьего «гуся» — и девок.

Я скоро перестану быть поэтом и стану проповедником: против кривизн. Не: не хочу людей, а не могу людей, повторяя чью-то изумительную формулу: je vomis mon prochain {153}.

_____

Очень радуюсь Вашему отзыву [1114], куда меньше — айхенвальдовскому [1115]. Я не знала, что К<амене>цкий в Руле — он. Я думала, он зорче. Это л_ю_б_и_т_е_л_ь письменности, не любовник! Но любопытно прочесть, у меня с ним по поводу Ц<арь->Д<еви>цы был любопытный часок. Когда-нибудь расскажу.

Кончаю, пишите чаще и больше. Как ваш друг? Поправляется ли? Выходит ли Ваша книга об эмиграции? [1116]

Не забудьте, что история с Э<ренбургом> и Г<еликоном> — между нами.

Крепко жму руку, привет от Сережи и Али. — Спасибо. —

МЦ.

<Приписка на полях:>

Получила от Пастернака книгу [1117]. Прочла раз и пока перечитывать не буду, иначе напишу, и Вам придется помещать.

Praha II

Vyšhehradska, 16

Mêstsky Hudobinec {154}

M-r S. Efron

(для МЦ.)

Впервые — Новый журнал. 1959. № 58. стр. 172–174 (с купюрами). Полностью — Новый журнал. 1986. M 165. стр. 275–278. СС-6. стр. 519–521. Печ. по тексту СС-6.

6-23. Б.Л. Пастернаку

<Ок. 10 февраля 1923 г.>

Я сейчас в первый раз в жизни понимаю, что́ такое поэт. Я видала людей, которые прекрасно писали стихи, писали прекрасные стихи. А потом жили, вне наваждения, вне расточения, копя всё в строчки: не только жили: нажив<али>. И достаточно нажив<шись>, позволяли себе стих. — Честное слово! — И они еще были хуже других, ибо зная что́ им стихи сто́ют (месяцы и месяцы воздержания! Месяцы и месяцы жильничества! — Не-бы-ти-я), требовали за них с окружающих непомерной платы: кадил, коленопрекл<онения>, памятников за́живо. И у меня никогда не было соблазна считать их правыми, я галантно кадила — и отходила. Я ведь без конца поэтов знала! И больше всего любила, когда им просто хотелось есть или просто болел зуб: это человечески сближало. Я была нянькой при поэтах, — совсем не поэтом! и не Музой! — молодой (иногда трагической!) нянькой. — Вот. — С поэтами я всегда забывала, что я — поэт.

Но я, Пастернак, устала нянчиться. Из моих выкормышей никогда ничего не получ<алось>, кроме строчек. Вы же знаете как этого мало.

Вы — Пастернак, в полной чистоте сердца, мой первый поэт, т.е. судьба, свершающаяся <вариант: разворачивающаяся> на моих глазах, и я так же спокойно (уверенно) говорю — Пастернак, как Байрон, как Лермонтов. Ни о ком не могу сказать сейчас: я его современник, если скажу — польщу, пощажу, солгу. И вот, Пастернак, я счастлива быть Вашим современником. Читайте это так же отрешенно, как я пишу: дело не в Вас и не во мне, это уже почти безлично, и Вы это знаете. Исповедуются не священнику, а Богу. Исповедуюсь (не каюсь, а воскаждаю!) не Вам, а Духу в Вас. Он больше Вас, но Вы настолько велики, что это знаете.

Последний месяц этой осени я неустанно провела с Вами, не расставаясь, не с книгой. Я одно время часто ездила в Прагу, и вот ожидание поезда на нашей крохотной станции. Я приходила рано, в начале темноты, когда фонари загорались. (Повороты рельс) Ходила взад и вперед по темной платформе — далёко! И было одно место, фонарный столб — без света — это было место встречи, я просто вызывала сюда Вас, и долгие бо́к о бок беседы — бродячие. В два места я бы хотела с Вами: в Веймар, к Goethe, и на Кавказ. (Единственное место в России, где я мыслю Гёте.)

Я не скажу, что Вы мне необходимы. Вы в моей жизни необходимы, как тот фонарный шест. / Куда бы я не думала, я Вас не миную. / Фонарь всюду будет со мной, встанет на всех моих дорогах. Я выколдую фонарь.

Тогда, осенью, я совсем не смущалась, что Вы этого ничего не знаете, не смущалась и тем, что всё это без Вашего ведома <вариант: соизволения>. Я не волей своей вызывала Вас, если хочешь — можно и расхотеть, хотенье — вздор. Что-то во мне хотело. Я то <оборвано>

«На вокзал» и к Пастернаку было тождественно. Я не на вокзал шла, а к Вам. И поймите, никогда нигде вне этой асфальтовой дороги. Уходя со станции, я просто расставалась: зрело и трезво. И никогда нарочно не шла. Когда прекратились (необходимые) поездки в Прагу, кончились и Вы.

Рассказываю Вам всё это, п<отому> ч<то> прошло.

Нет, впрочем лгу! Еще о союзничестве. Когда я кому-нибудь что-нибудь рассказ<ывала> и другой не понима<л>, первая мысль: Пастернак. Надежная, спокойная. Как домой шла. Как на костер шла. Вне проверки. Я например знаю о Вас, что Вы — из всех — любите Бетховена (даже больше Баха!), что Вы больше стихов любите Музыку, что Вы «искусства» не любите, что Вы не раз думали о Паганини и хотели писать о нем, что Вы католик (как духовный строй, порода) а не православный. Пастернак, я читаю в Вас, но я, как Вы, не знаю Вашей последней страницы.

Мне хочется сказать Вам, и Вы не расс<ердитесь> и не откре́ститесь, п<отому> ч<то> Вы мужественны и бескорыстны, что в Вашем творчестве больше Гения, чем поэта (гения, того, что над поэтом), поэт побежден Гением, сдался ему на гнев и на милость, согласился быть глашатаем, отрешился. (Только низкая корыстная гордыня может сражаться с ангелом! «Самоутверждение» — когда все дело: в самосожжении!)

Еще, Пастернак, я хочу, чтобы Вас не схоронили, а сожгли.

_____

Ваша книга. Пастернак, у меня к Вам просьба. «Так начинаются цыгане» [1118], посвятите это стихотворение мне. (Мысленно.) Подарите. Чтоб я знала, что они мои. Чтоб никто не смел думать, что они его. И есть крик, вопиюще мой: Это я, а не Вы — пролетарий! [1119] Пастернак, есть тайный шифр. Вы — сплошь шифрованны. Вы безнадежны для «публики». Вы — царская переп<иска>, или полководческая. Вы — переписка Пастернака с его Гением. Если Вас будут любить, то из страха: одни быть обвиненными в «некультурности», другие, <пропуск одного слова>, чуя. Но знать… Да и я Вас не знаю, п<отому> ч<то> и Пастернак часто сам не знает, что ему диктует его Гений, Пастернак пишет буквы, а потом — в прорыве ночного прозрения — на секунду осознает, чтоб утром забыть.

А есть другой мир, где Ваша тайнопись — детская пропись. Горние Вас читают, шутя. Поднимите голову ввысь: там — Ваши читатели. «Политехнический зал» [1120].

_____

Ремесло. — Мо́лодец. — «Женск<ое> ничтож<ество>». — Беседа с Вашим гением — о Вас.

А теперь, Пастернак, просьба: не уезжайте в Р<оссию>, не повидавшись со мной. Россия для меня = un grand peut-être {155} [1121], почти тот-свет. Знай я, что Вы в Австралию, к змеям, к прокаженным, мне бы не было страшно, я бы не окликала. Но в Россию — окликаю. Итак, Пастернак, предупредите, я приеду. Внешне — по делам, честно — к Вам: по Вашу душу, проститься. Вы уже однажды так исчезли — на Дев<ичьем> Поле [1122], на кладбище: изъяли себя из… Просто: Вас не стало.

Памятуя, боюсь — и борюсь за: что? да просто рукопожатие.

Я вообще сомневаюсь в Вашем существовании, не мыслится мне оно, слишком похоже на сон: по той свободе, которая у меня к Вам, по той беззаветности (освежите первичный смысл), по той несомненности, по той СЛЕПОТЕ.

Я бы могла написать книгу наших встреч, только восстановляя, вне вымысла. Знаю, что было. Так, удостоверенная в бытии, сомневаюсь в существовании: просто Вас нету.

Больше просить об этом не буду, только если не исполните (под каким бы то ни было предлогом) — рана на жизнь.

Не отъезда я Вашего боюсь, а: исчезновения.

_____

Вы пишете: «не хочу о себе», и я говорю: не хочу о себе. Стало быть — именно о Вас. Вам плохо, п<отому> ч<то> Вы с людьми. — И всё. — С деревьями Вы были бы счастливы. Не знаю Ваших дел, но — уезжайте на волю.

Да, одно темное место в Вашем письме. Вы думаете, что я «по причинам гор<ьким> и стесн<ительным>» вне Берлина? Дружочек, я Бога молю всегда жить — как я живу: я раз в месяц в Праге, остальные дни — <оборвано>.

Единственная моя горечь, что я в Берлине не дождалась Вас.

Никогда не слушайте суждений обо мне людей: я многих задела (любила и разлюбила, нянч<ила> и бросила) — для людей расхождение ведь вопрос самолюбия. За два месяца в Берлине <оборвано>

Единственное, чего люди не прощают, это что без них обходятся. Не слушайте. Если Вам что-либо в моей жизни интересно — сама расскажу.

_____

Пишите чаще. Без оклика — никогда не напишу. А писать мне Вам / Писать — входить без спросу. Вы же, когда бы обо мне ни думали, знайте, что Ваша мысль — всегда в ответ: мой дом Вам настежь / сам к Вам идет / всегда на полдороге к Вам — где уж тут: стук в дверь: раз навсегда сорвана.

_____

Сколько Вам лет? Я, когда меня спрашивают, всегда с гордостью говорю 17, и одумавшись — 20, кажется. Вдохн<овенно> вру, что «Сестру мою Жизнь» Вы написали 13-ти — pour épater le bourgeois {156}. — Лет 27?

Впервые — Души начинанают видеть. стр. 29–33. Печ. по тексту первой публикации. Вариант текста — HCT. стр. 117–121 (письмо 6а-23) и Души начинанают видеть. стр. 33–38 (письмо 66–23).

6а-23. Б.Л. Пастернаку

<Около 10 февраля 1923 г.>

Я сейчас в первый раз в жизни понимаю, что́ такое поэт (стою перед лицом поэта). Я видала людей, которые прекрасно писали стихи, писали прекрасные стихи. А потом жили, вне наваждения, вне расточения, копя всё в строчки: не только жили: наживали (-лись). И достаточно нажив, позволяли себе стихи (как маленький чиновник — поездку на дачу — после целой департаменской зимы). И, естественно — месяцы и месяцы жильничества (лучше бы — жульничества!) скопидомства (-душства) — небытия! — т.е. зная, что им стихи сто́ят, в какую копеечку им самим влетели, и естественно, говорю, требовали за них с окружающих непомерной платы: кадил, коленопреклонения, памятников за́живо, множа то малое, что́ дали на всё в чем себе отказали и этот счет предъявляя.

И я, жалея в них нищих, галантно кадила — и отходила. Я ведь многих, многих