А пока привет и робкая просьба не сердиться.
МЦ.
Впервые — Новый журнал. 1959. № 58. стр. 175–176. СС-6. стр. 521–522. Печ. по тексту СС-6.
10-23. П.Б. Струве
<Январь — февраль 1923 г.> [1150]
Очень жалею, что не застала, мне сказали, что Вы принимаете по вторникам, в 6 ч<асов>.
Оставляю у вас статью о книге Волконского «Родина» [1151], не знаю, подойдет ли для Русской Мысли (если она будет выходить). Очень хотела бы, чтобы Вы просмотрели ее поскорее, у меня др<угого> экземпляра нет, а в случае, если Русская Мысль не примет, мне надо стучаться в другие места [1152].
Простите за почерк — замерзла.
Шлю привет.
М Цветаева
Впервые — ВРХД. 1991.№ 162/163. стр. 266 (публ. М. Ракович). СС-6. стр. 312. Печ. по СС-6.
11-23. Б.Л. Пастернаку
<Конец февраля 1923 г.>
Любезность или нежелание огорчить? Робость <вариант: глухота> — или нежелание принять?
А знаете, как это называется? Соблазн избытком. Из всех за жизнь — только один вместил: 61 г. от роду и — очевидно — миллиардер, т.е. привыкший [1153].
А у Вас же великолепный выход: что́ превышает — пусть идет на долю Гения. Он вместит (бездонен).
Это не игра, п<отому> ч<то> на игру нужен досуг. Я же задушена насущностями, от стихов до вынесения помоев, до глубокой ночи. Это кровное. Если хотите: кровная игра. Для меня всегда важно прилагательное.
Отношение к Вам я считаю срывом, — м<ожет> б<ыть> и ввысь. (Вряд ли.)
_____
Я не в том возрасте, когда есть человеч<еские> ист<ины>.
_____
Я не тот (я другой!) — тогда радуюсь. Но чаще не тот — просто никто. Тогда грущу и отступаюсь.
Впервые — Души начинают жить. стр. 44. Печ. по тексту первой публикации.
12-23. Р.Б. Гулю
Мокропсы, ночь с 5-го на 6-ое нов<ого> марта 1923 г.
Мой милый Гуль,
Спасибо нежное за письмо. «Нов<ую> Русск<ую> Книгу» получила, за отзыв благодарить было бы нескромностью, — не для меня же, но не скрою, что радовалась [1154].
Два слова о делах. Геликон ответил, условия великолепные… но: вне политики. Ответила в свою очередь. Москва 1917 г. — 1919 г. — что́ я, в люльке качалась? Мне было 24–26 л<ет>, у меня были глаза, уши, руки, ноги: и этими глазами я видела, и этими ушами я слышала, и этими руками я рубила (и записывала!), и этими ногами я с утра до вечера ходила по рынкам и по заставам, — куда только не носили!
ПОЛИТИКИ в книге нет: есть страстная правда: пристрастная правда холода, голода, гнева, Года! У меня младшая девочка умерла [1155] с голоду в приюте, — это тоже «политика» (приют большевистский).
Ах, Геликон и К°! Эстеты! Ручек не желающие замарать! Пишу ему окончательно, прошу: отпустите душу на покаяние! Пишу, что жалею, что не он издаст, но что калечить книги не могу.
В книге у меня из «политики»: 1) поездка на реквизиц<ионный > пункт (КРАСНЫЙ), — офицеры-евреи, русские красноармейцы, крестьяне, вагон, грабежи, разговоры. Евреи встают гнусные. Такими и были. 2) моя служба в «Наркомнаце» (сплошь юмор! Жутковатый). 3) тысяча мелких сцен: в очередях, на площадях, на рынках (уличное впечатление от расстрела Царя, напр<имер>), рыночные цены, — весь быт револ<юционной> Москвы. И еще: встречи с белыми офицерами, впечатления Октябр<ьской> Годовщины (первой и второй), размышления по поводу покушения на Ленина, воспоминания о неком Каннегисере (убийце Урицкого). Это я говорю о «политике». А вне — всё: сны, разговоры с Алей, встречи с людьми, собственная душа, — вся я. Это не политическая книга, ни секунды. Это — живая душа в мертвой петле — и все-таки живая. Фон — мрачен, не я его выдумала.
_____
Если увидитесь с Геликоном — спросите: берет ли. Боюсь, опять сто лет протянет с ответом. Если не возьмет — Манфреду [1156]. Геликон давал ¼ фунта, — жаль, — но что́ делать! Если Геликон не берет, сговаривайтесь с Манфредом. Старайтесь 3 долл<ара>, говорите — меньше не согласна. Книга будет ходкая, ручаюсь.
И — НЕПРЕМЕННО — 1) корректуру 2) лист с опечатками, не вкладной, а на последней стр<анице> 3) никаких рисунков на обложке, — чисто. Но об этом еще спишемся.
_____
«Ремесло» пришлю, как только получу от Геликона. (Пока получила только пробный экз<емпляр>.)
О «плоти» в следующем письме. Молчащая плоть, — это хорошо. Но обычно она вопиет. У меня в Ремесле стих есть:
«Где плоть горластая на нас: добей!» [1157]
— Прочтёте. —
МЦ.
До свидания, мой милый, нежный Гуль. Мне сегодня вечером (З½ ч<аса> утра!) хочется с Вами поцеловаться.
<Приписка на полях:>
«Стругов» [1158] еще нет, — хорошо бы!
Впервые — Новый журнал. 1959. № 58. стр. 176–177. СС-6. стр. 523–524. Печ. по тексту СС-6.
13-23. Б.Л. Пастернаку
Прага, 8 нов<ого> марта 1923 г.
Со всех сторон слышу, что Вы уезжаете в Россию (сообщают наряду с отъездом Шкапской [1159]). Но я это давно знала, — еще до Вашего выезда!
Письмо Ваше получила, Вы добры и заботливы. Оставьте адрес, чтобы я могла переслать Вам стихи. «Ремесло» пришлю тотчас же, как получу. Уже писала Геликону. Может быть, застанет Вас еще в Берлине.
— Что еще? — Поклонитесь Москве.
Еще раз спасибо за внимание и память, и — от всей души — добрый путь!
М.Ц.
Впервые — НП. стр. 283. Печ. по кн.: Души начинают видеть. стр. 46 (с уточнением даты).
14-23. Б.Л. Пастернаку
9 марта 1923 г.
<В углу листа:>
Посвящение Февраля. Крыло Вашего отлета.
Пишу Вам в легкой веселой лихорадке (предсмертной, я не боюсь больших слов, п<отому> ч<то> у меня большие чувства). Пастернак, я не приеду. (У меня болен муж, и на визу нужно 2 недели. Если бы он был здоров, он бы м<ожет> б<ыть> сумел что-нибудь устроить, а так я без рук.) На визу нужно две недели (разрешение из Берлина, свидетельство о тяжелой болезни родственника, здешняя волокита). У меня здесь (как везде) ни друзей, ни связей. Я уже неделю назад узнала от Л.М. Эренбург о Вашем отъезде: собирается… Но сборы — это месяцы! Кроме того, я не имела Вашего письменного разрешения, я не знала, нужно Вам или нет. Я просто опустила руки и ждала. Теперь знаю, но поздно. Пишу Вам вне расчета и вне лукавства и вне трусости. (Объясню!) — С получения Ваших «Тем и Варьяций», нет, — раньше, с известия о Вашем приезде, я сразу сказала: Я его увижу. С Вашей лиловой книжечки я это превратила в явь, т.е. принялась за большую книгу прозы [1160] (переписку!) рассчитав ее окончание на ½ апреля. Работала все дни, не разгибая спины. — Гору сдвинуть! — Какая связь? Ясно. Так вскинуться я не вправе (перед жизненной собой!). У меня (окружающих) очень трудная жизнь, с моим отъездом — весь чертов быт на них. Мне встречу с Вами нужно было заработать (перед собой). Это я и делала. Теперь поздно: книга будет, а Вас нет. Вы мне нужны, а книга нет.
Еще последнее слово: не из лукавства (больше будете помнить, если не приеду, НЕ больше, — ложь! Этот романтизм я переросла, как и Вы.) не из расчета (слишком буду помнить, если увижу! Больше, чем я сейчас — нельзя!) и не из трусости (разочаровать, разочароваться).
Все равно, это чудовищно, — Ваш отъезд, с берлинского ли дебаркадера, с моей ли богемской горы, с которой 18-го целый день (ибо не знаю часа отъезда) буду провожать Вас, — пока души хватит.
Не приеду, п<отому> ч<то> поздно, п<отому> ч<то> я беспомощна, п<отому> ч<то> Сло́ним [1161] например достанет разрешение в час, п<отому> ч<то> это моя судьба — потеря.
_____
А теперь о Веймаре. Пастернак, не шутите. Я буду ЖИТЬ этим все два года напролет. И если за эти годы умру, это (Вы!) будет моей предпоследней мыслью. Вы не шутите только. Я себя знаю, 16-ти лет 2 года подряд, день <в> день, час в час, любила Герцога Рейхштадтского (Наполеона II) [1162], любила сквозь всё и всех, слепая жила. Пастернак, я себя знаю. Вы — мой дом, к Вам я буду думать домой, каждую секунду, я знаю. Сейчас Весна <оборвано>
(У меня много записано в тетрадке о Вас эти дни. Когда-нибудь пришлю.) Сейчас у меня мысли путаются: как перед смертью: ВСЁ нужно сказать.
Предстоит огромная Бессонница Весны и Лета, я себя знаю, каждое дерево, которое я облюбую глазами будет — Вы. Теперь мгновенная самооборона: как с этим жить? Ведь бесконечные вечера, костры, рассветы, я себя знаю, я заранее в ужасе. Тогда, летом я это остановила, перерубила отъездом в другую страну, все это осталось на каменном отвесе берлинского балкона и в зап<исных> к<нижках>. Но сейчас я никуда не уеду, никуда не уйду. Это (Вы) уже поселилось в моей жизни (не только во мне!), приобрело оседлость.
Теперь, резко: что́ именно? В чем дело! Я честна и ясна: СЛОВА — клянусь! — для этого не знаю. (Перепробую все!) Насколько — не знаю, увидите из февральских стихов. Самое точное: непрерывная и все…. устремление души, всего существа. К одному знаменателю. Ясно? Встреча с Вами была бы для меня некоторым освобождением от Вас же, выходом. Вам ясно? Законным. Ведь лютейшего соблазна и страшнейшей безнаказанности нет: расстояние! / пространство.
_____
А теперь просто: я живой человек и мне ОЧЕНЬ больно. Где-то на высотах себя — нет, в глубине, в сердцевине — боль. Эти дни (сегодня 9-ое) до Вашего отъезда я буду очень мучиться.
_____
Февраль 1923 г. в моей жизни — Ваш. Делайте с ним, что хотите.
_____
П<астерна>к, два года роста впереди, до Веймара. (Вдруг — по-безумному! — начинаю верить!) Буду присылать Вам стихи. О Вас, поэте, буду говорить другим: деревьям и, если будут, друзьям. Ни от одного слова не отрекаюсь, но Вам это тяжело, буду молчать. Но тогда остается одно: о себе к Вам (в упор) то, чего я так тщательно (из-за Вас же!) не хотела.
Слово о Вашей — мысли навстречу моей вечной остается в силе. Другое, которое Вам было неприятно, должна истолковать: Сумейте, означало не выучит<есь>, «Сделайте чудо, наконец» — увы относ<илось> ко мне, а не к Вам. Т.е. после стольких не-чудес, вот оно, наконец, чудо! (Которого хочу!) …Мы еще ни о чем не говорили. В Веймаре будет долгий разговор.
Непосредственно после этого письмы {162} Вы получите другое, со стихами [1163]. Сделайте мне радость, прочтите их только в вагоне, когда поезд тронется. Вторая просьба: оставьте верный адрес.
— Наши письма опять разминулись, открытка была в ответ на первое [1164]. Я тогда не поняла «До скорого свидания», — теперь ясно, но поздно.
Впервые — Души начинают видеть. стр. 46–49. Вариант — HCT. стр. 125–128 (без указания адресата).
