ничего Вам не дарить, не говорить — об этом.
_____
Сегодня вечером, холодя себе весь левый сердечный бок промерзлой стеной весеннего вагона (сидела у окна) думала: этого жизнь мне не даст: Вас рядом. Даст чехов, немцев, студентов, гениев, еще кого-то, еще кого-то: —— она мне не даст.
_____
Ну, а в минуту смерти: кто встанет?
_____
Думаю, (вне Вас и вне себя) в предсмертную секунду (последнюю до) — та рука, в секунду посмертную (первейшую, первую по) моя, эта.
_____
По спокойствию и по безнадежности знаю: <оборвано>
_____
— «Не ждите ни меня, ни моих писем» [1174]… Милый друг, я буду ждать Ваших дел, это же Ваше лучшее письмо ко мне: письмо к Миру!
_____
— Ах, Вы и это слово писать задумыв<аетесь>? Для меня все слова малы, с рождения, всегда. И за малейшее из них я так: из недр — благодарна. Я и не такие выслушивала, молча, не отвечая на них, как не отвечают на вздох. Для меня они все малы, я ни одного не боюсь, другой у меня ни за одно не отвечает / я ни на одно не отвечаю.
_____
Не бойтесь. Я не кредитор. Я и свои и чужие забываю, раньше, чем другой успеет забыть. Я не даю забывать — другому. (Т.е. эту роскошь оставляю за собой!)
_____
Я дружбу ставлю выше любви: не я ставлю, стоит выше, просто: дружба стоит, любовь — в лежку.
Horizontales und Wertikales Handwerk {171} [1175].
_____
Всё в мире меня затрагивает больше, чем моя личная жизнь.
_____
Сестра, это отсутствие страдания (не ее, от нее!). — Не будете. —
_____
На моей горе растет можжевельник. Каждый раз сходя я о нем забываю, каждый раз, всходя я его пугаюсь: человек! потом радуюсь: куст <вариант: Вы>. Задумываюсь о Вас и, когда прихожу в себя — его нет, позади, миновала. Я его еще ни разу близко не видела. Я думаю, что это Вы.
_____
Можжевельник двуцветный: снизу голубой, сверху зеленый. В памяти моей он черный.
_____
Нам с Вами важно условиться, договориться, и — сговорившись — держать. Ведь обычно проваливается, п<отому> ч<то> оба ненадежны. Когда один надежен — уже надежда на удачу. А мы ведь надежны оба, Вы и я.
_____
Со мной сумел (вместил и ограничил) только один, вдвое старше Вас [1176]. Вместил, ибо бездонен, ограничил — ибо не выносит женщин и этим всю женскую роль с меня снял. (Ограничил, т.е. освободил от.) Ту роль, которую я, с чисто мужской корректностью, все-таки почему-то играть себя считала обязанной.
_____
Мой дом — лбы, а не сердца.
Впервые — Души начинают видеть. стр. 65–68. Печ. по тексту первой публикации.
20-23. Л.Е. Чириковой
Мокропсы, 4-го нов<ого> апреля 1923 г.
Моя дорогая Людмила Евгеньевна,
Посылаю Вам 20 фр<анков> с следующей мольбой: купите на них шоколаду и отнесите его сама, лично, пораньше утром, чтобы застать, по следующему адресу: B
Цветов не покупайте: он любит шоколад.
Вторая просьба: не могли ли бы Вы что-нибудь устроить ему со шведскими переводами? В его книге «Родина» (1860–1921 г.) много для иностранцев любопытного. (Книга восхитительна, Ваш отец в восторге, все Ваши читают.) [1177]
Моя дорогая умница, моя нежная умница, мне никогда не стыдно Вас просить, мне только жаль, что Вы никогда у меня ничего не просите.
_____
Ваше очаровательное письмо получила. Я вас очень люблю, знайте это, Вы во всем настоящая, я всегда говорю С<ереже> — «Если бы Л<юдмила> Е<вгеньевна> здесь была, я была бы вдвое счастливее!»
Мужская дружба с женщиной, — что́ лучше?!
_____
Не писала, потому что завалена работой: переписываю огромную книгу прозы [1178]. Глаза болят. (Печатным шрифтом!) Было много разных корректур. В промежутках — стихи, которые хотят быть написанными! День летит, дни летят.
_____
Подружитесь с Волконским! Он очень одинокий человек, я с ним умела, и Вы с ним сумеете. Это большая духовная ценность, у него мало друзей. Познакомилась я с ним в Москве, в январе 1920 г., и люблю его, как в первый день.
Я знаю, что идти к чужому трудно — но Вы же героиня! Вы же не ищете легкого! И, только переступив порог, — Вы сразу поймете.
_____
В следующий раз — больше, о весне, о Вас, о себе, обо всем. — С Вашими дружу, особенно с Е<вгением> Н<иколаевичем>. Пасху верно будем встречать вместе.
Целую нежно.
МЦ.
P.S. Только не откладывайте! Шоколад долженствует изобразить пасхальное приветствие.
<Приписка на полях:>
P.S. Шоколад купите плитками, в коробках дорого.
Впервые — Новый журнал. 1976.№ 124. стр. 146–147. СС-6. стр. 304–305. Печ. по СС-6.
21-23. Л.Е. Чириковой
Прага, 27/30-го нов<ого> апреля, 1923 г.
Моя дорогая Людмила Евгеньевна,
Пишу Вам в Праге, посему карандашом. (Без пристанища.) Спасибо бесконечное за поход к Волконскому, когда не знаешь другого, он — отвлеченность, а ради отвлеченности лишний раз веками не взмахнешь. Вы поверили мне на́ слово, что В<олконский> — есть. Спасибо.
Спасибо еще зато, что поняли, увидели, проникли (в сущность иногда трудней, чем в дом, — даже запертой!). Он очень одинокий человек: уединенный дух и одинокая бродячая кость. Его не надо жалеть, но над ним надо задуматься. Я бы на Вашем месте дружила: заходила иногда, заводила, — он любит мрачные углы, подозрительные закоулки — tout comme Vous {172}.
Он отлично знает живопись, и как творческий дух — всегда неожиданен. Его общепринятостями (даже самыми модными!) не собьешь.
И вообще это знакомство, которое стоит длить. Это последние отлетающие лебеди того мира! (NB! Если С<ергей> М<ихайлович> лебедь, то — черный. Но он скорей старый орел.)
_____
А мы судимся. Да, дитя мое, самым мрачным образом. Хозяева подали жалобу, староста пришел и наорал (предлог: сырые стены и немытый пол) и вот завтра в ближайшем городке — явка. Мы всю зиму прожили в этой гнилой дыре, где несмотря на ежедневную топку со стен потоки струились и по углам грибы росли, — и вот теперь, когда пришло лето, когда везде — рай, — «Испортили комнату, — убирайтесь на улицу». С<ережа> предстоящим судом изведен, издерган, я вообще устала от земной жизни. Руки опускаются, когда подумаешь, сколько еще предстоит вымытых и невымытых полов, вскипевших и невскипевших молок, хозяек, кастрюлек и пр.
Денег у меня никогда не будет, мне нужно мно—о—го: откупиться от всей людской низости: чтобы на меня не смел взглянуть прохожий, чтобы никогда, нигде не смел крикнуть кондуктор, чтобы мне никогда не стоять в передней, никогда и т.д.
На это не заработаешь.
_____
Ах, как мне было хорошо в Б<ерлине>, как я там себя чувствовала человеком и как я здесь хуже последней собаки: у нее, пока лает, есть право на конуру и сознание конуры. У меня ничего нет, кроме ненависти всех хозяев жизни; за то, что я не как они. Но это шире крохотного вопроса комнаты, это пахнет жизнью и судьбой. Это нищий — пред имущими, нищий — перед неимущими (двойная ненависть), один перед всеми и один против всех. Это душа и туши, душа и мещанство. Это мировые силы столкнулись лишний раз! Не умею жить на свете!
_____
Вы верите в другой мир? Я — да. Но в грозный. Возмездия! В мир, где царствуют Умыслы. В мир, где будут судимы судьи. Это будет день моего оправдания, нет, мало: ликования! Я буду стоять и ликовать. Потому что там будут судить не по платью, которое у всех здесь лучше, чем у меня, и за которое меня в жизни так ненавидели, а по сущности, которая здесь мне и мешала заняться платьем.
Но до этого дня — кто знает? — далёко, а перед глазами целая вереница людских и юридических судов, где я всегда буду неправой.
_____
30-го нов<ого> апреля 1923 г.
Продолжаю письмо уже в Мокропсах. (Еще в Мокропсах! Toujours {173} Мокропсах!). Знаете, чем кончился суд? С<ережа> поехал с другим студентом (переводчиком), хозяин (обвинитель) студента принял за адвоката, испугался и шепотом попросил судью — попросить «пана Се́ргия» почаще мыть пол в комнате…» а то — «блэхи» (блохи)!!! Судья пожал плечами. «Адвокат», учтя положение, заявил, что полы чисты как снег.
Судья махнул рукой. Этим и кончилось. Первым (в Мокропсы) вернулся хозяин: в трауре, в цилиндре, — вроде гробовщика. Мрачно и молча поплелся к себе, переоделся и тут же огромной щеткой стал мыть одно учреждение (как раз под моим окном) — в сиденье которого потом, неизвестно почему, вбил два кола. (М<ожет> б<ыть>, он считает нас за упырей? Помните, осиновый кол!) Этим и кончилось.
(Цель обвинения была, ввиду сезона, выселить нас и взять вместо 220 кр<он> — 350, а то больше!)
Все ваши принимали самое горячее участие в нашем суде и судьбе: и советовали, и направляли, Е<вгений> Н<иколаевич> написал мне письмо к некому Чапеку (переводчику) [1179], — было очень трогательно.
Вся деревня на нашей стороне, а это больше, чем Париж, когда живешь в деревне!
Получила нынче письмо от моего дорогого С<ергея> М<ихайловича>. Пишет, что был у Вас, очень доволен посещением. Утешьте его de vive voix {174} (Вы меня заражаете Францией!) в истории с Лукомским [1180], если ее знаете. Последний ведет себя как негодяй, прислал С<ергею> М<ихайловичу> наглейшее письмо с упреками в неблагодарности, с попреками гостеприимством и пр<очими> прелестями. Заведите речь, просто как художник, упомяните имя Л<уком>ского, он Вам расскажет. (На меня не ссылайтесь!) Вам будет забавно послушать.
Л<уком>ского я видела раз в Берлине: фамильярен, аферист и сплетник.
Нынче еду в Прагу на Штейнера [1181]. (Вы кажется о нем слышали: вождь всей антропософии, Ася Белого [1182] была его любимейшей ученицей.) Хочу если не услышать, то узреть. По более юным снимкам у него лицо Бодлера, т.е. Дьявола.
У нас дожди, реки, потоки. Весна тянется третий месяц, нудная. Пишу и этим дышу. Но очень хочется вон; прочь, — только не знаю: из Мокропсов или с этого света?
Целую нежно. Пишите.
МЦ.
Еще раз: горячее спасибо за С<ергея> М<ихайловича>.
<Приписка на полях:>
P.S. Похудела ли Цетлиниха? [1183]
Впервые — НЖ. 1976. № 124. стр. 147–150. СС-6. стр. 305–308. Печ. по СС-6.
22-23. М.А. и Е.О. Волошиным
10-го нов<ого> мая 1923 г.
Мои дорогие Макс и Пра! [1184]
Пока только скромная приписка [1185]: завтра (11-го нов<ого> мая) — год, как мы с Алей выехали из России, а 1-го августа — год, как мы в Праге. Живем за́ городом, в деревне, в избушке, быт более или менее российский, — но не им живешь! Сережа очень мало изменился, — только тверже, обветреннее. Встретились
