о любимом им и нелюбимом мной писателе, я бы… нарочно прочла его, чтобы т<а>к же длинно разбить по всем пунктам.
Один мой знакомый семинарист (Вы чуть-чуть знаете его) [183] шлет Вам привет и просит Вас извинить его неумение вести себя по-взрослому во время разговора. Он не привык говорить с людьми, он слишком долго надеялся совсем не говорить с ними, он слишком дерзко смеялся над Реальностью.
Теперь Реальность смеется над ним! Его раздражают вечный шум за дверью, звуки шагов, невозможность видеть сердце собеседника, собственное раздражение — и собственное сердце.
Простите бедному семинаристу!
Марина Цветаева
Впервые — ЕРО. стр. 159–160 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 40–42. Печ. по НИСП. стр. 85–87.
2-11. М.А. Волошину
Какая бесконечная прелесть в словах:
«Помяни… того, кто, уходя, унес свой черный посох и оставил тебе эти золотистые листья» [184]. Разве не вся мудрость в этом: уносить черное и оставлять золотое?
И никто этого не понимает, и все, знающие, забывают это! Ведь вся горечь в остающемся черном посохе!
Не надо забвения, надо золотое воспоминание, золотые листья, к<о-тор>ые можно, разжав руку, развеять по ветру!
Но их не развеешь, их будешь хранить: в них будешь лелеять тоску о страннике с черным посохом. А черный посох, оставленный им, нельзя развеять по ветру, его сожжешь, и останется пепел — горечь, смерть!
Может быть, Ренье и не думал об этих словах, не подозревал всю их бездонную глубину, — не всё ли равно! Я очень благодарна Вам за эти стихи.
Марина Цветаева
Москва, 7-го января 1911 г.
Впервые — ЕРО. стр. 161 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 42. Печ. по НИСП. стр. 87–88.
3- 11. М.А. Волошину
Благодарю Вас за книги, картину, Ваши терпеливые ответы и жалею, что Вы т<а>к скоро ушли.
Благодарю еще за кусочек мирры [185], ― буду жечь его, несмотря на упрямство спички: у меня внизу топят печку.
Сейчас Вы идете по морозной улице, видите людей и совсем другой.
А я еще в прошлом мгновении.
М<ожет> б<ыть> и прав Вячеслав Иванов? [186]
Марина Цветаева
Москва, 10-го января 1911 г.
Впервые — СС-6. стр 42–43. Печ. по НИСП. стр. 88.
4-11. М.А. Волошину
После чтения «Les rencontres de M. de Bréot» Régnier {16} [187]
Облачко бело́ и мне в облака
Стыдно глядеть вечерами.
О, почему за дарами
К Вам потянулась рука?
Не выдает заколдованный лес
Ласковой тайны мне снова.
О, почему у земного
Я попросила чудес?
Чьи-то обиженно-строги черты
И укоряют в измене.
О, почему не у тени [188]
Я попросила мечты?
Нежное личико в раме.
О, почему за дарами
К Вам потянулась рука?
МЦ
Москва, 14-го января 1911 г.
Впервые — ЕРО. стр. 162 (публ. В.П. Купченко). Печ. по НИСП. стр. 88–89.
5-11. М.А. Волошину
Москва, 28 января 1911 г.
Благодарю Вас, Максимилиан Александрович, за письмо и книги. Приходите.
Марина Цветаева
Впервые — СС-6. стр. 43. Печ. по НИСП. стр. 89.
6-11. М.А. Волошину
<Конец января 1911 г. Москва>
Милый Максимилиан Александрович,
Лидия Александровна [189] и мы все страшно огорчены происшедшим недоразумением [190].
Всё это произошло без меня, я только об этом узнала.
Шутливая форма обращения к Вам доказывает только ее хорошее отношение к вам.
Я сама ничего не понимаю.
МЦ
Впервые — НИСП. стр. 89. Печ. по тексту первой публикации.
7-11. М.А. Волошину
<Середина марта 1911 г., Москва>
Одному из кошачьей породы
Они приходят к нам, когда
У нас в глазах не видно боли,
Но боль пришла, — их нету боле. —
В кошачьем сердце нет стыда!
Их обучать домашней роли.
Они бегут от рабской доли, —
В кошачьем сердце рабства нет!
К<а>к ни мани́, к<а>к ни зови,
К<а>к ни балу́й в уютной холе,
Единый миг, — они на воле,
В кошачьем сердце нет любви! [191]
МЦ
Впервые в качестве письма — НИСП. стр. 89–90. Печ. по тексту первой публикации.
8-11. М.А. Волошину
Максимилиан Александрович,
Только что получила от Л<идии> А<лександровны> [192] извещение, что она больна. Мне очень неловко перед Вами. Она просит Вас извиниться. Привет.
Марина Цветаева.
Москва. 21-го марта 1911 г.
Впервые — СС-6. стр. 43. Печ. по НИСП. стр. 90.
9-11. М.А. Волошину
Москва, 23-го марта 1911 г.
Многоуважаемый Максимилиан Александрович,
Вчера кончила Consuelo и Comtesse de Rudolstadt, — какая прелесть! Сейчас читаю Jacques [193].
Приходите: есть новости! Завтра уезжаю за город, вернусь в пятницу. Дракконочка [194] всё хворает, она шлет Вам свой привет. У нас теперь телефон (181-08), позвоните, если Вам хочется прийти, и вызовите Асю [195] или меня.
Лучше всего звонить от 3 — 4.
Всего лучшего.
За чудную Consuelo я готова простить Вам гнусного M. de Bréot.
Привет Вам и Елене Оттобальдовне [196].
Марина Цветаева
P.S. Можно ли утешаться фразой Бальмонта: «Дороги жизни богаты»? [197]
Можно ли верить ей? Должно ли?
Впервые — ЕРО. стр. 162–163 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 43 Печ по НИСП стр. 90–91.
10-11. М.А. Волошину
Многоуважаемый Максимилиан Александрович,
Я очень виновата перед Вами за телефон. Третьего дня и вчера я была дома от 3 до 4, сегодня не могла. Почему Вы не вызвали Асю? Это она с Вами говорила.
Напишите мне, пожалуйста, когда придете. Приходите, если хотите и можете, завтра или в среду или в четверг, — только сообщите заранее, когда? Вызовите…
Впрочем лучше напишите.
Если же Вы эти вечера и сумерки заняты, мне остается только пожелать Вам доброй весны. Привет.
Марина Цветаева
Москва, 28-го марта 1911 г.
Впервые — СС-6. стр. 43–44. Печ. по НИСП. стр. 91.
11-11. М.А. Волошину
Многоуважаемый Максимилиан Александрович,
Посылаю Вам Ваши книги. Travailleur de la mer [198] и Dumas [199] куплю завтра же, к<а>к обещала. Исполнится ли Ваше предсказание насчет благословения Вас за эти книги в течение целой жизни, — не знаю. Это можно будет проверить на моем смертном одре. Поклон Елене Оттобальдовне, руку подкинутым младенцем — Вам [200]. До свидания (с граммофоном) в Коктебеле [201].
Марина Цветаева
Москва, 1-го апреля 1911 г.
Впервые — СС-6. стр. 44. Печ. по НИСП. стр. 91.
12-11. М.А. Волошину
Гурзуф, 6 апреля 1911 г.
Многоуважаемый Максимилиан Александрович,
Я смотрю на море, — издалека и вблизи, опускаю в него руки, но все оно не мое, я не его [202]. Раствориться и слиться нельзя. Сделаться волной? Но буду ли я любить его тогда?
Оставаться человеком (или «получеловеком», все равно!) — вечно тосковать, вечно стоять на рубеже.
Должно, должно же существовать более тесное ineinander {17}. Но я его не знаю!
Цветет абрикосовое дерево, море синее, со мной книги…
Читаю сейчас Jean Paul’а «Flegeljahre», {18} [203] ― бесконечно-очаровательную, грустно-насмешливую, неподдельно-романтическую книгу.
Наша дача, — «моя» звучит слишком самоуверенно, — над самым морем, к к<оторо>му ведет бесчисленное множество лестниц без перил и почти без ступенек. Высота головокружительная. Приходится все время подбадривать себя строчкой из Бальмонта, заменяя слово «солнце» словом «море»:
— «Я видела море, сказала она,
Что дальше — не все ли равно?!» [204]
Пусть это эстетство, мне оно дороже и ближе чужого опрощения!
Здесь еще довольно холодно. Сейчас лежала на скале и читала милые «Flegeljahre». Эта скала называется крепостью [205], с нее чудный вид на море и Гурзуф.
В надписях на скалах есть что-то или очень пошлое или очень трогательное — я еще не решила. Когда решу, буду или очень нападать на них, или очень защищать. Если бы только они были немного поумнее!
Я очень сильно загорела — все время сижу без шапки.
Мечтаю о купанье, но оно начинается только в мае. М<ожет> б<ыть>, это и есть самое тесное сближение с морем? Предпоследнее, конечно! Непременно напишите, что Вы об этом знаете.
Общество, выражаясь скромно, не совсем то: господин с дамой (бывают «дама с господином», но здесь наоборот), дама с колясочкой, два неопределенных субъекта — смесь с<оциал>-д<емократа> с неучем — и всё. Есть еще несколько маленьких детей, но до того грязных, что вся моя нежность от этого пропадает.
Господин (с дамой) уже старался познакомиться. Рассказывает о дружбе с одним виноделом, к<отор>ый его угощает, о погоде, о тоске одиноких прогулок — даму он не считает, — о своих занятиях по торговой части… Я улыбалась, говорила: «Да, да… Неужели? Серьезно?», потом перестала улыбаться, перестала вскоре отвечать: «Неужели?» — а в конце концов сбежала.
Мне кажется, он не только никогда ничего не читал, но и вообще этого не умеет.
Дама (с колясочкой) занята только ею. Это, конечно, очень мило, но несколько однообразно. Есть еще одно маленькое женское существо, скучающее о муже и рассказывающее мне вот уже пять дней (от Москвы до Гурзуфа) свои радости и печали. Я улыбаюсь, говорю: «Да, да… Неужели? Серьезно?» — и, кажется, вскоре перестану улыбаться. Но восторг мой еще не прошел, не думайте!
Всего лучшего, иду гулять.
МЦ.
Адр<ес>: Гурзуф, Генуэзская крепость, дача Соловьевой, мне. P.S. Не были ли Вы в Мусагете [206] и у Крахта? [207] Что нового? Видели ли Дракконочку?
Впервые — Новый мир. 1977. № 2 (публ. И.В. Кудровой). СС-6. стр. 44–46. Печ. по НИСП. стр. 93–94.
13-11. М.А. Волошину
Гурзуф, 18-го апреля 1911 г.
Многоуважаемый Максимилиан Александрович,
Пишу Вам под музыку, — мое письмо, наверное, будет грустным.
Я думаю о книгах.
К<а>к я теперь понимаю «глупых взрослых», не дающих читать детям своих взрослых книг! Еще т<а>к недавно я возмущалась их самомнением: «дети не могут понять», «детям это рано», «вырастут — сами узнают».
Дети — не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет «Мцыри» и «Евгений Онегин» гораздо верней и глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно-верном!
Каждая книга — кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам.
Ведь это ужасно! Книги — гибель. Много читавший не может быть счастлив. Ведь счастье всегда бессознательно, счастье только бессознательность.
Читать все равно, что изучать медицину и до точности знать причину каждого вздоха, каждой улыбки, это звучит сентиментально — каждой слезы.
Доктор не может понять стихотворения! Или он будет плохим доктором, или он будет неискренним человеком. Естественное объяснение всего сверхъестественного должно напрашиваться ему само собой. Я сейчас чувствую себя таким доктором. Я смотрю на огни в горах и вспоминаю о керосине, я вижу грустное лицо и думаю о причине — естественной — его грусти, т.е. утомлении, голоде, дурной погоде; я слушаю музыку и вижу безразличные руки исполняющих ее, такую печальную и нездешнюю… И во всем т<а>к!
Виноваты книги и еще мое глубокое недоверие к настоящей, реальной жизни. Книга и жизнь, стихотворение и то, что его вызвало, — какие несоизмеримые величины! И я т<а>к заражена этим недоверием, что вижу — начинаю видеть ― одну материальную, естественную сторону всего. Ведь это прямая дорога к скептицизму, ненавистному мне, моему врагу!
Мне говорят о самозабвении. «Из цепи вынуто звено, нет вчера, нет завтра!»
Блажен, кто забывается!
Я забываюсь только одна, только в книге, над книгой!
Но к<а>к только человек начинает мне говорить о самозабвении, я чувствую к нему такое глубокое недоверие, я начинаю подозревать в нем
