мне верные вехи, дорогу я вызову. Это — мое единственное мастерство.
_____
Достоверно: 7-го уезжаю в Моравию. Первое письмо напишите мне на: Praha Smichov, Švedska ulice, č
Извещу Вас открыткой, на следующий же день по приезде, долго ли там пробуду. Смиховский (Пражский) адр<ес> верен.
Посылаю Вам стихи [1341]. — Не все — видите, как много, не уместились. Но взяла наиболее Ваши (к Вам). Назовите мое любимое! И — свое любимое. Не забудьте.
Напишите вообще о стихах: дошли ли, и чем дошли, и какие любимые строчки, всё хочу знать. (О, как я знаю свое любимое!) Есть ли, по-Вашему, разница с «Ремеслом».
_____
Напишите и о «бюллетене», не слишком настаивая, но так, чтобы я поняла. Будьте гранитной стеной, отсылающей эхо, а не брандмауэром. (Не сердитесь, тем более, что над моими Brand’ами и Brandung’ами — никакие Mauer’ы не властны!) {216}
Дайте мне и покой и радость, дайте мне быть счастливой. Вы увидите, как я это умею!
А пока, дитя, до свидания. Не разоряйтесь на экспрессы, не надо, лучше пишите чаще, письма, авось, дойдут.
Как странно, что Вы то письмо, пропавшее, тоже писали в лесу.
МЦ.
_____
P.S. А «осязать» — нехорошее слово. Это Баба-Яга осязает: мальчикину руку сквозь клетку — помните? И он просовывает кость.
Осязать, это вроде обнюхивать, я не хочу, чтобы Вы меня обнюхивали, это слово — теперь будьте внимательны — в своей отвлеченности (обоняние, осязание и пр.) более грубо, чем просто: обнять. Осязают только руки, обнимает — все-таки и всегда — душа!
Не сердитесь. Вы молоды (кстати у меня целая история в гостинице: никто не верит, что Аля — моя дочь и что мой паспорт — мой паспорт, думают, что я все это сочинила, для каких-то жизненных: здесь в Чехии читай: любовных! — удобств, коих уловить еще не могу) {217} — Вы молоды, и Вам придется иметь дело со всеми женщинами и словами, и тех и других много, каждой — свои. А «мои» — пригодятся всем, если Вы у меня научитесь, Вы будете не только любовником, но и врачом — а м<ожет> б<ыть> и творцом — душ.
«Обладать», «осязать», все это нехорошо, и в зоркие минуты вызывает иронию. Есть у немец<кого> поэта Rilke об этом изумительные строки, точно не помню, но приблизительно: «sie sagen „haben“, und keiner weiss, dass man eine Frau so wenig haben kann, wie eine Blume» {218} [1342]
А у Вас и это мое ненавистное (о, я не суффражистка!) слово есть: «Обладая Вашими письмами», (другая фраза: «хочу не только чувствовать, но и осязать») — знаете, как такие вещи пишутся: «Теперь, держа в руках Ваши письма, т.е. душу»… (и, второе) «хочу Вас не только чувствовать, но и обнять». Ведь смысл тот же, правда? — а лучше доходит, больше трогает, больше веришь, лучше тянешься в ответ.
Выбор слов — это прежде всего выбор и очищение чувств, не все чувства годны, о верьте, здесь тоже нужна работа! Работа над словом — работа над собой. Вот этого я хочу от Вас: созвучности в пристрастиях и оттолкновениях: чтобы Вы поняли, почему я не люблю Х<одасевича> («пробочка над йодом», «сам себе целую руки», а особенно — до содрогания! — стих в «Совр<еменных> Записках» — «Не чистый дух, не глупый скот» — или вроде!) [1343] — и почему люблю Мандельштама, с его путаной, слабой, хаотической мыслью, порой бессмыслицей (проследите-ка логически любой его стих!) и неизменной МАГИЕЙ каждой строки. Дело не в «классицизме», пожалуй, оба классики! — в ЧАРАХ. И, возвращаясь к Вам и к себе: найдите слова, которые меня чаруют, я только чарам верю, на остальное у меня ланцет: мысль.
А из слов это, наверное, наиболее простые.
«Одеяния жестов». Задумываюсь. Это, если верить, что не просто-слова, пожалуй очень хорошо. Жест рукава, сопровождающий руку. Жест плаща вокруг все того же тела. Но это все-таки еще не из тех слов!
Кстати, в одном Вы меня совершенно не поняли, я даже улыбнулась — и умилилась, до того Вы не самоуверенны! «Разница тона и темпа» мною взята, как преимущество в Ваших руках. Ведь я сейчас вдвое распахнутее и вдвое стремительнее с Вами. Это случилось через боль, но это все-таки случилось!
Дитя, Вы никогда не приедете в Прагу? Вам здесь нечего делать? Ведь Вы наверное эсер, а эсеров у нас мно-о-ого, полный «Русский дом» [1344]. С каким-нибудь поручением, а? Подумайте об этом серьезно, люди ведь все время ездят взад и вперед, у всех какие-то дела, я уже привыкла к этому, хотя умерла бы от такой жизни.
Было бы чудно! Я бы показала Вам свою гору, и себя на ней, и город с горы. Впрочем — Впрочем, это то же самое, что мой Берлин: чистейший миф. На все нужны деньги, a noblesse сейчас очевидно oblige {219} их не иметь.
Да! Напишите мне правду о Б<ерлине>. Что́ у вас происходит? На какой год в России похоже? Мыслимо ли там жить? Как мне бы хотелось приехать — хотя бы на неделю! Кто знает, может быть — среди зимы —
_____
О Цоссене [1345]. Нет, дружочек, когда бы и где бы — все вышло бы то же! «Дом Искусств» [1346] и «Prager-Diele» сразу бы рассеялись: в дыма́х и в пара́х и в туманах. И остались бы души: Вы и я. Нет, плохо, что тогда не встретились. У меня было целых два своих блаженных месяца, мы бы ездили за город, и сидели бы но вечерам в самых нищих кафе на заставах, и я бы сейчас знала, кому пишу. Почему не подошли тогда? Я Вас не знала. Это Ваша вина.
_____
Какое длинное Post-scriptum! Пора кончать. Доканчиваю это письмо рано утром, завтра ехать, целый день забот. Итак, для достоверности: одно в Прагу, одно — в Моравию. Моравский адр<ес>:
Tschekoslowakei
Moravska Třebova
Velke namesti, č
u Pani Marie Boudovy
— мне —
Не пишите экспрессом, теперь Бог сам будет хранить. А можно и так: письмо в Прагу, открытку — в Моравию, я из Моравии сразу напишу, если я задержусь, Вы мне еще туда напишите. Важно не терять связи.
Где Белый? Скажите ему, что я его люблю.
_____
Непременно напишите о стихах — и непременно — какое любимое. А пока — до свидания, моя радость!
МЦ.
Печ. по СС-6 С. 600–604. См. коммент. к письму 27–23.
51-23. К.Б. Родзевичу
Тшебово, 8 сентября 1923 г. [1347]
Дорогой Радзевич,
(Простите за я́, но я веду Вас — от Радзивиллов!) [1348]
Новая жизнь начинается: кастёлом, парадом войск и слезами. Но сначала об Але: заласкана, залюблена, залюбована, перечёсана на новый лад, — оторвалась, не моя.
Мне больно от всего: от Али, от женского голоса в кастёле, от солдат, которые уходят под музыку, во мне живого места нет, и если бы я сейчас дала себе волю, я бы докатила от Тшебова до Праги целую сле́зную реку.
(— Веселое письмо?)
_____
А вот сценка у директора. Сидим: С<ережа>, Аля, я, каждый на своем стуле, в тихости и в трусости.
Директор, обращаясь ко мне: — «Так Ваша дочь в каком году родилась?»
Я, без запинки: «26-го сентября 1893 года» [1349].
Директор, испуганно: «Но… но этого не может быть!»
Я, потерянно: «Ах, ради Бога, простите. Это, должно быть, я́ родилась». (Пауза.) «т.е. — в 1893 г.» (Пауза.) «Меня всё время водили в полицию» {220}).
Сережа, шепотом: «Мариночка!» Директор молча глядит.
И я, задумчиво: «Я заполняла анкеты, и всё время — 1893 г. А дочь — нет, дочь — в 1913 г., 5-го сентября 1913 г.»
Директор: «А она у Вас читает и пишет?»
Я, уже во всем сомневаясь: «Да-а-а…»
Директор: «По складам читает, или бегло? Что это Вы, барышня, улыбаетесь?» (Последнее относится уже к Але.)
И Аля: «Еще бы! В 1893 году родилась — и читаю по складам!»
_____
Экзамен Аля выдержала: арифметика — 3, Закон Божий и русский — 5. Вжилась, веселая, на вопрос детей, кто и откуда, сразу ответила: — «Звезда — и с небес!»
_____
Вчера ночью на улице такой диалог:
— «Wie lang’ bleiben Sie denn?»
— «Ach, das kann man niemals sagen. Haben noch keine Befehle!» {221} Беседующие — 16летняя горожаночка и 20летний солдат. Одинокий фонарь горел. Они стояли и не расставались. Как странно, что я его ответом огорчилась больше, чем та́! А сегодня солдаты уже уходят.
_____
День, начатый кастёлом, кончился всенощной. Пишу Вам непосредственно по возвращении из церкви. Церковь — высокая изба с крестом. Внутри — настоящий храм. Пели и служили прекрасно. Я стояла и думала о своем.
Помните, как мы вместе встречали Пасху? Я еще так огорчалась тогда, что придется разойтись (какие-то недоразумения с семейством Ч<ирико>вых) и всё убеждала С<ережу> и Вас, что это невозможно, а Вы великодушно (а может быть — равнодушно) убеждали меня в обратном, и мне уже становилось неловко настаивать. Я хорошо помню эту ночь: спящую Прагу, какие-то мосты, сады, свое одиночество, какой-то спор о традициях. И еще — одну минуточку у храма, по окончании службы.
_____
Сережа уже спит. Часы со всех сторон тикают. За стеной — бессонная старуха, в полукруге арки — спящая. Мы отделены от старух только аркой, без двери, собственно одна комната, видно и слышно, как спят. Это странная жизнь. Долго бы я так не выжила.
_____
До сих пор не очнулась от последней Праги и не знаю, как и когда войду в русло той моей жизни: стихов, природы, покоя. Писать я сейчас не могу, это со мной так редко, полная перевернутость, — канун или конец. Если я не вовлекусь в большую вещь, мне будет очень плохо, я себя знаю. Здесь и разлука с Алей и многое еще, жизнь взяла и переломилась, я всегда жила вне катастрофы, в непрестанной трагедии, трагедия была домом, сейчас я выбита даже из нее, перелом в самом настоящем смысле слова, чувство, что кости треснули. Пока прислушиваюсь. Боюсь, что то новое, что растет, уже не подлежит стихам, стихии в себе боюсь, минующей — а может быть: разрывающей! — стихи. Сегодня, стоя в церкви, видела мост и темную воду под мостом. И это было так завлекательно, что ни о чем другом не хотелось думать. А певчие пели, и это опять напоминало смерть, вставало лицо Блока в гробу, Блока, так неистово любившего жизнь!
И к вздрагиваньям медленного хлада
Усталую ты душу приручи,
Чтоб было здесь ей ничего не надо,
Когда оттуда ринутся лучи! [1350]
Так я жила
